Пером по шапкам. Книга вторая. Жизнь без политики

Набережная, как и сотни лет назад дышит морским озоном. Я возвращаюсь в институт имени Сеченова для получения очередного назначенного врачами укола. Одним воздухом, к сожалению, здоровье не поправишь.

Вместе с лекарством и одноразовыми шприцами, которые обязан приносить сам, несу милой медсестре букетик первых подснежников. Оксана удивительно делает уколы. Вы ощущаете лёгкий шлепок ладони, но не замечаете, как игла вошла в тело. Девушка стоит за спиной, терпеливо ожидая пока лекарство медленно расходится по мельчайшим сосудикам и не торопясь осторожно подаёт поршень шприца вперёд, чтобы не причинять никакой боли. Да, это техника, но она вызвана любовью к людям.

Я прихожу, когда нет очереди на процедуры, и потому у нас есть время поговорить. Оксана очень молода и потому что ли очень смущается и краснеет, рассказывая о себе.

Окончила медицинское училище и стала работать в городской больнице медсестрой. Но не выдержала и ушла на меньшую зарплату в институт.

Ах, если бы дело было в работе. Её девушка не боялась и готова была отдать всю себя больным страдающим людям. Ведь для того и училась, чтобы спасать, помогать, выхаживать. Но в больнице к ужасу поняла своё бессилие. Знаний хватало. Опыт приобретался быстро. Но волновало то новое, что неотвратимо вошло в жизнь и чему не учили преподаватели.

В каких лекциях рассказывалось, в каких учебниках объяснялось, что делать медицинскому работнику с тяжело больными, когда их привозят родственники и, сдав на руки врача, бесследно исчезают? Бывало это и в прежние времена, да только тогда в больницах и бельё постельное всегда стиралось и было чистым, и питание диетическое было соответственно болезни, и лекарства бесплатные в ассортименте для лечения имелись, а потому и врачи думали не столько о своей зарплате, сколько о состоянии больного, за жизнь которого они несли ответственность перед отделом здравоохранения и клятвой Гиппократа

Новые времена поменяли плюсы на минусы, но об этом не успели рассказать учебники. Что делать медику, если больные теперь сами должны доставать себе лекарства на деньги, которых, как правило, нет? Чем помочь, когда из-за предельно низкой зарплаты почти нет в больницах нянечек и некому подать судно в постель лежачему больному, терпящему нужду, почему он не выдерживает и, если не умирает от чрезмерных усилий, то простыни необходимо стирать, а и это делать сегодня, увы, некому, когда не приходят родственники?

Беспомощный больной иногда с трудом добредает самостоятельно до туалета в коридоре и, догоняемый смертью, вернуться уже не в состоянии. Одному, другому помочь можно, когда увидишь, но всем и всегда – сил не хватит.

Юная медицинская сестра, с большими изумлённо голубыми глазами, воспитанная на примерах Даши Севастопольской и Наташи Ростовой, не выдержала увиденной правды нынешнего времени и ушла из больницы.

Здесь, в медицинском научно-исследовательском институте, к ней приходят на уколы, переливать кровь и другие процедуры больные, у которых тоже много проблем, но которым Оксана может помочь своим мастерством, добротой, нежностью. Это и позволяет девушке с радостью приходить на работу, хоть и платят за неё меньше. Её душа не успела очерстветь, и ясность глаз не замутилась туманом чистогана.

Почти то же самое я мог бы рассказать о многих врачах и сёстрах пульмонологического и кардиологического отделений института. Полтора месяца меня крутили, вертели, слушали и наблюдали, приковывали к различным аппаратам, массировали спину и простукивали грудь, а я вслушивался в сердца, вчитывался в мысли моих спасителей.

– Будете жить, – говорили мне они весело.

Я благодарил их и думал, а кто же поможет им, замечательным труженикам Ялты, пережить легче это трудное время грабежей, убийств, мафиозных насилий, безденежья и безработицы, время стремления к алчности и отхода от любования истиной красотой человеческих душ? Кто поможет вернуть хотя бы часть из того доброго, что было в моей старой Ялте?

Впрочем, дорогой читатель, надеюсь, тебе понятно, что я говорил не только о Ялте, но и о красавице Москве, в которой живу сегодня? Какая между ними в этом смысле разница? Да никакой.

«Московия литературная», 21.08.2000 «Воспоминания о Ялте в Ялте»

«Литературная газета», 20.08.03 «Угасший праздник»

Окститесь, господа «шолоховреды»!

Нет, в моём слове «шолоховреды» отсутствует опечатка. Под этим словом я имею в виду тех горе критиков, которые вновь и вновь берутся за творчество неподъёмного им писателя Михаила Шолохова не с тем, чтобы разобраться и помочь другим понять, а лишь с одной целью навредить писателю, а заодно и читателю, поднимая вновь и вновь старую песню о том, что роман «Тихий Дон» написан не Шолоховым, а кем-то другим.

Окститесь, господа! Сам-то я не верующий и никогда не крестился, но не завидую большим писателям и не пытаюсь опорочить их имена, если не знаю, какой гений их осенил на великое произведение. А ведь «Тихий Дон» удостоен, в числе других признательных наград, и Нобелевской премии, причём не за антисоветизм, как, например, небезызвестный «Архипелаг ГУЛАГ», а за мастерство исполнения и эпохальную значимость произведения. Самому же автору не «Архипелага», а «Тихого Дона» до конца дней своих приходилось доказывать это самое авторство именно по причине огромного мастерства, которое многие не захотели ему – молодому тогда – простить, а потому и не верили.

Но прошли годы. Да, не могли найти рукопись романа и сочинялись версии одна другой хлеще. Искали в соавторы кого-нибудь поприличнее, с точки зрения хулителей. Не нашли. Зато, к счастью, нашлась-таки сама рукопись. К счастью, что нашлась, но к несчастью, что после того, как сам автор ушёл из жизни. И большие специалисты прочли рукопись, и подтвердили они, что рука Шолохова несомненна. Правда, немало ещё тайн в вопросе, почему рукопись столько лет не находилась, почему обнаруженная случайно в семейном архиве аж в 1984 году была передана в государственный архив лишь через 16 лет, но это вопрос другого порядка, на который с предельной ясностью и почти полностью ответил Виктор Кожемяко в газете «Правда», № 92, 2000 г.

Меня сегодня интересует другое – почему в газете «Орловский Вестник», № 28, 2000 Владимир Самарин вновь возвращается к теме авторства «Тихого Дона», теперь уже пытаясь доказать, что именно опубликованные страницы рукописи свидетельствуют о плагиате. Окститесь, господин Самарин! Сколько же можно выдумывать?

С Вашего позволения, я тоже занимался сличением рукописи с публикациями на предмет установления авторства, но другого писателя и другого романа, чьи судьбы схожи с историей «Тихого Дона» в том, что произведение тоже стало всемирно известным, а его автора обвиняли в плагиате. Вы, конечно, догадались, что я имею в виду не Шекспира, которого до сих пор донимают критики по тому же поводу, а нашего советского писателя Николая Островского и его незабываемый роман «Как закалялась сталь».

Любопытно, что авторство как Островского, так и Шолохова особенно яростно опровергали за рубежом. Но если это понятно было в те послереволюционные годы, когда Советскую власть очень не любили за пределами нашей Родины, и потому они старались хаять всё, что можно, а любой успех подвергать сомнению, то совершенно непонятно, почему наши соотечественники сегодня всё ещё пытаются лить воду на их мельницу, хотя уже и разрушена страна социализма, и можно было бы, казалось, успокоиться. Ан нет, находятся и сегодня щелкопёры, коим то ли хочется ради славы лягнуть знаменитого предшественника, либо из боязни, что его великое произведение поможет возродиться прежнему строю.

Мне посчастливилось заниматься биографией и творчеством Николая Островского. Это было очень не просто, ибо все, кто был близок к писателю, боялись, что я подобно многим упомянутым выше щелкопёрам хочу пролить очередной ушат грязи. Но я поставил перед собой совсем иную задачу – узнать истину. Безумно рад был убедиться в том, что роман «Как закалялась сталь» был написан, точнее преимущественно надиктован слепым, прикованным к постели, парализованным, но ясно мыслившим Николаем Островским.

Работать пришлось много, и одному бы справиться не удалось. Помогали коллективы музейных работников в Москве, Сочи, Шепетовке. Узнали много принципиально нового из того, что не было известно широкой публике. В том числе, пришлось сверять и рукописи, выполненные добровольными секретарями Островского. Оказалось, что они во многом не соответствуют опубликованному варианту ставшего знаменитым романа «Как закалялась сталь». Почти треть романа вообще не была опубликована. В собрании сочинений Николая Островского, выпущенного издательством «Молодая гвардия» в 1989 г., мы поместили все страницы рукописи, ранее изъятые из публикации.

Почему я об этом столь подробно рассказываю? Потому, что Вы, даже не видя всей рукописи романа «Тихий Дон», а лишь некоторые его опубликованные ксерокопии, начинаете подвергать сомнению авторство романа на том основании, что «Тасование глав, пожалуй, самый заметный «творческий приём» в работе Шолохова над рукописью». Вы полагаете, что Шолохов взял чужую рукопись и очень неумело перетасовал главы, чтобы никто не определил истинного автора произведения? А не известно ли вам, что многие писатели, неоспоримые авторы своих книг, делают то же самое со своими творениями? Процесс творчества очень сложен и неоднозначен.

Вспомните, что писал сам Михаил Шолохов Максиму Горькому в 1931 году по поводу реакции на публикацию «Тихого Дона»:

«… некоторые «ортодоксальные» «вожди» РАППа, читавшие шестую часть, обвиняли меня в том, что я будто бы оправдываю восстание, приводя факты ущемления казаков Верхнего Дона. Так ли это? Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествующую восстанию… У некоторых собратьев моих, читавших шестую часть и не знающих того, что описываемое мною – исторически правдиво, сложилось заведомое предубеждение против шестой части. Они протестуют против «художественного вымысла», некогда уже претворённого в жизнь».

Не кажется ли Вам, господин Самарин, что человек, не писавший роман, не смог бы так хорошо и уверенно его защищать?

Хочу обратить внимание на то, что Шолохов смело выступает против известных в то время писателей, которых он называет вождями, ставя это слово в кавычки. Он не согласен с их «предубеждениями» против шестой части. Между прочим, такой возможности выступать с возражениями против редакторских сокращений не было у Николая Островского. О многих сокращениях своего романа он узнавал уже из публикации. А ведь у него убирали главы или части их тоже по идейным соображениям. Например, была вычеркнута глава, рассказывавшая о том, как Павел Корчагин оказывается исключённым из партии. Редакторы, не то чтобы не знали, что такое случалось на самом деле, но считали ненужным в данном произведении «ослаблять» образ несгибаемого коммуниста Павла Корчагина. И что же? Роман с их правками обрёл жизнь и воспитал миллионы людей. Так что, может, они были и правы, внося такие изменения в рукопись непрофессионального писателя.

Я говорю об этом ещё и потому, что рукопись Шолохова тоже не избежала редактуры. В то же время он и сам переписывал роман не единожды. Вспомним хотя бы то, что публикация будущего «Тихого Дона» началась с публикации романа «Донщина» о Корниловском мятеже. И Шолохов писал об этом:

«Начал я писать роман в 1925 году. Причём, первоначально я не мыслил так широко его развернуть. Привлекла задача показать казачество в революции. Начал я с участия казачества в походе Корнилова на Петроград…».

Как известно, роман «Тихий Дон», был начат иначе, но упомянутые события появляются в книге позже. Стало быть, автор творчески перерабатывал свой материал. Что же здесь удивительного, и как же можно считать это основанием для обвинения в плагиате?

Готовя к публикации письма Николая Островского, я натолкнулся однажды на такие строки в письме не ставшего ещё тогда официально писателем, но пишущего человека своему старшему товарищу Розе Ляхович, от 14 июня 1931 года:

«…Позавчера я послал Петру рукопись 3-ей главы для перепечатывания на машинке; я, видишь, его тоже мобилизовал на это дело. Я, конечно, знаю, что ты познакомишься с нею до возвращения Петра в Харьков. Она написана в блокноте хорошо и отчётливо, чернилами. В Москве такой кризис на бумагу, как и у вас, дорогие товарищи.

В ближайшую неделю мне принесут напечатанную на машинке главу из второй части книги, охватывающей 1921 год (киевский период, борьба комсомольской организации с разрухой и бандитизмом), и всё перепечатанное на машинке будет передано тов. Феденёву, старому большевику, ты, наверное, слыхала о нём, и он познакомит с отрывками своего друга-редактора. Там и будет дана оценка качеству продукции».

Первый приведенный абзац письма раскрывает специфические трудности того времени: нехватка бумаги, негде печатать. Но в данный момент меня заинтересовал именно второй абзац, из которого явствует, что Николай Островский уже написал главу из второй части книги, когда первая часть не только не вышла из печати (это произошло почти через год в мае 1932 года), но и не была ещё написана. Стало быть, он уже предполагал книгу из двух частей, хотя, казалось бы, этому противоречат строки из другого письма, которое написано Островским 7 мая 1932 года товарищу по партии Александре Жигиревой:

«… Шурочка, помнишь, я просил тебя прислать мне для изучения отзывы, если они тебе переданы ребятами… Я перед началом второй книги хотел бы знать, где прорехи, <чтобы> не повторить их».

Читателей же, знакомым с официальной биографией Островского, должны удивить эти строки ещё больше, поскольку им хорошо известно, что старый большевик Феденёв принёс в «Молодую гвардию» готовую рукопись романа «Как закалялась сталь», вызвавшую восторженные отклики редакторов и желание немедленно опубликовать роман. Тогда как из ряда писем Островского своим друзьям очевиден факт знакомства редакторов с первыми главами рукописи до завершения книги.

Но значат ли данные факты, что Островский не писал свой роман? Нет, тысячу раз нет! Зато они говорят нам о том, что мы плохо ещё знаем историю написания романа. Значит, у нас ещё есть поле деятельности для исследователей.

Такая же ситуация и с романом Шолохова «Тихий Дон». Возникли вопросы по нестыковке каких-то деталей глав. Что-то не ясно. Так исследуйте вопрос досконально, изучите, кто и как участвовал в редактировании, какие и кем вносились правки и кто допустил упущения, если они вам показались серьёзными, но не черните огульно имя человека, доставившего своим многолетним творчеством огромную радость миллионам читателей.

Предположим, человечество ошибочно принимает трагедии, комедии и стихи, написанные кем-то за произведения Шекспира. Но эти произведения волновали и волнуют весь мир своими гениальными строками, мыслями, описаниями характеров. Тогда представьте себе, что этот некто взял себе псевдоним Шекспир, который нам и известен. Важно ведь, что произведения под авторством Шекспира не умерли. Вот это была бы трагедия. Справедливость, конечно, должна торжествовать, но это произойдёт, если она доказана на сто процентов. А сколько безымянных творений сохранилось в мире на века? Мы славим их авторов, хоть и не знаем имён. Для настоящего творца важно, чтобы его труд оставил добрый след на земле, а не его имя.

Потому я глубоко убеждён, что, если бы не было Николая Островского с романом «Как закалялась сталь», то его следовало бы выдумать, чтобы миллионы людей во всём мире стремились черпать силу для себя у тяжело больного писателя, заявившего во весь голос: «… Самое дорогое у человека – это жизнь. Она ему даётся один раз, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое…»

Вот почему я говорю: Окститесь, господа шолоховреды! Прекратите возню вокруг имени замечательного писателя. Своё право на славу он доказал жизнью. Его добрые книги никогда не умрут. Это главное.

«Московский литератор», № 14, 2000

ж. «Русский переплёт», 16.02.2001

MAХPARK, 30.07.2012

Поэты или графоманы?

Я познакомился с интернет-журналом «Переплёт», когда на его страницах разгорелся спор о поэтах сегодняшних приходящих, и поэтах тоже сегодняшних, но уходящих.

Интересный журнал публикует на своих страницах дискуссионного клуба вполне откровенные высказывания по всем вопросам, в том числе и об отношении к тому или иному поэту. Однако эти откровения зачастую, на мой взгляд, преступают элементарные рамки этики. Вот с этим я лично никак не могу согласиться. Думается, что литературная среда, а именно к ней относятся, как пишущие, так и читающие или критикующие, должны уметь культурно пользоваться русским языком даже в резких оценках того или иного автора.

Разумеется, каждому дано право любить или не любить таких поэтов, как Евтушенко, Вознесенский, Окуджава, Рубцов и т.д. Но, мне кажется, что никому не дано право называть того или иного из них непоэтом и графоманом. К сожалению, именно такое встречается в высказываниях не только читателей «Переплёта», но и в обычных повседневных разговорах и даже публикациях отдельных критиков. По-моему, литературные дискуссии должны вестись не только на уровне эмоций, но и на приличном культурном уровне, который предполагает понимание, кого называют писателем и поэтом. То есть желательно понимать на этом уровне, что даже тот поэт, который тебе не нравится, всё-таки остаётся поэтом по той простой причине, что он пишет или писал строки, которые нравились и признавались другими в качестве поэтических строк. То же и о прозаиках.

Да, мне не нравится Евтушенко сегодняшний. Но я увлекался его поэзией в пятидесятые и шестидесятые годы. И тогда его почитали миллионы. Разве можно не называть стихами строки, западавшими в душу:

Со мною вот что происходит:

ко мне мой старый друг не ходит,

а ходят в праздной суете

разнообразные, не те.

……………………………….

Со мною вот что происходит:

совсем не та ко мне приходит,

мне руки на плечи кладёт

и у другой меня крадёт.

А той –

скажите, бога ради,

кому на плечи руки класть?

Та,

у которой я украден

в отместку тоже станет красть.

…………………………………

Во мне уже осатанённость!

О, кто-нибудь,

            приди,

                  нарушь

чужих людей

            соединённость

и разобщённость

            близких душ!

Кто-то немедленно возразит мне, указывая на глагольные рифмы «происходит – приходит». Но разве не встречаем мы, например, у Пушкина «Буря мглою небо кроет… То как зверь она завоет» или «Вечор, ты помнишь, вьюга злилась, На мутном небе мгла носилась» и у Есенина «О любви в словах не говорят… Да глаза как яхонты горят». И таких глагольных рифм множество.

В то же время в процитированных мною строках Евтушенко мы встречаем замечательные рифмы: «суете – не те», «бога ради – украден», «нарушь – душ». Это ли не техника мастера?

Я не ставлю перед собой задачу разбирать в данной статье по косточкам творчество Евтушенко и иже с ним. Привёл один пример из сотен возможных лишь для того, чтобы отбросить напрочь слова «он не поэт» или «графоман» относительно общепризнанных мастеров стихосложения.

Другое дело – смысловое содержание поэзии. Сегодня я не люблю Евтушенко по той причине, что не верю ни единому слову его творческих порывов. И связано это с тем, что он не однажды предавал то, чему сам же поклонялся, что сам боготворил. Ладно, не будем вспоминать его юношеские стихи Сталину. Пусть тогда он, как говорит, оправдываясь сейчас, был, мягко выражаясь, неразумен. Но вот поэту двадцать восемь лет, и он пишет в ответ на обвинения в том, что он, якобы, гонится за дешёвой популярностью:

Мне говорят порой, что я пишу

в погоне за дешёвой популярностью.

Возможно, скажут вскоре, что дышу

в погоне за дешёвой популярностью.      

Дальше в стихотворении были написаны строки, которые публиковались в 1962 году, но были убраны автором в собрании сочинений, выпущенном в 1983 году. Политические взгляды Евтушенко к этому времени претерпели сильные изменения. Что же это были за строки, которые автор исключает из публикации через двадцать лет? Вот они слова, сказанные с той же убеждённостью и запальчивостью, как и предыдущие.

Выходит я за коммунизм борюсь

в погоне за дешёвой популярностью?

Выходит я с его врагами бьюсь

в погоне за дешёвой популярностью?

И потому вполне понятно звучали последующие строки:

Когда-нибудь я всё-таки умру.

Быть может, это будет и разумно.

Надеюсь, что хоть этим я уйму,

умаслю я умаявшихся уйму.

(Кстати, здесь великолепная аллитерация, не правда ли: «уйму, умаслю я умаявшихся уйму»?)

Не будет хитрой цели у меня,

но кто-то с плохо сдержанною яростью,

наверно, скажет, что и умер я

в погоне за дешёвой популярностью.

Последние строки я цитирую не по собранию сочинений, а по памяти первой публикации. Вот, стало быть, в начале шестидесятых поэт Евтушенко считал себя борцом за коммунизм. Именно тогда поэт был популярен. А вот что он пишет читателям в 1992 году в стихах, в которых прощается с красным флагом:

Лежит наш красный флаг

в Измайлове врастяг.

За доллары его

толкают наудачу.

Я Зимнего не брал.

Не штурмовал Рейхстаг.

Я – не из «коммуняк».

Но глажу флаг и плачу…

Что это? Поэт теперь открещивается от коммунистов, называя их презрительным словом «коммуняки». В таком случае получается, что тридцать лет назад он боролся за коммунизм, если не «в погоне за дешёвой популярностью», то в погоне за хорошим гонораром. Значит, сегодня, называя коммунистов «коммуняками», поэт гонится именно за дешёвой популярностью, но не за правдой жизни.

Но, видимо, пытаясь оправдать это своё непонимание, куда самому приткнуться и за что бороться, поэт сообщает читателю однозначно:

«Я простой человек и в политике не разбираюсь, но уже давно сообразил, что почему-то врагами государства чаще всего называют его лучших людей. Дружба – это тоже государство, и вы не беспокойтесь – этого государства я не предам».

Евтушенко хочет сказать тем самым, что государство, в котором он рос, то есть Россию, он уже предал, а вот государство по имени «дружба» никогда не предаст. Но да вспомнится ему, что, предавший однажды, предаст и в другой раз. А то, что поэт предал Россию, он подтвердил не только своим выездом из неё в Америку, но и поэтическими откровениями, рассказывая о себе и Григории Поженяне:

И мы России два поэта,

нелепо верные сыны,

не посрамим тебя, победа,

так осрамившейся страны.

Срамом Евтушенко называет величайшую трагедию, которую переживает народ. Позволю себе напомнить, как трактует слово «срам» великий знаток русского языка Владимир Даль: «стыд, позор, поруганье, бесчестье», тогда как понятию «трагедия» он же даёт следующее пояснение: «высокая, трогательная и печальная драма». По-моему, огромная разница в словах, которую должен понимать поэт земли русской, который сам некогда совершенно справедливо изрёк, что «Поэт в России больше, чем поэт».

Но понимал ли это сам Евтушенко, когда писал, сидя в Америке, о покинутой Родине:

В тряпочку или кляп

все мы её кляли,

но по когтям её лап

затосковали вдали.

Произошёл потоп.

Квас патриотов скис.

СССР не усоп,

а перебрался в Квинс.

Да нет, Евгений Александрович, не перебрался СССР ни в какой Квинс, а остался в России, Белоруссии, Казахстане, на Украине и в других бывших его республиках и продолжает бороться за своё существование. И нет на лапах Вашей бывшей Родины когтей. Если бы они были, то не позволили бы Горбачёвым и Ельциным, Гусинским и Березовским, Чубайсам и Абрамовичам разрывать страну на клочки и заставлять народ мучаться, пока такие горе поэты разливают свою тоску по зарубежным кабакам, сдабривая её виски с содовой.