Без происшествий

Что-то подступает к горлу, то ли тоска, то ли тошнота от уставных сигарет. Дождь все не кончается, даже не верится, что уже декабрь.

Первый снег выпал в конце ноября. Погода, казалось, окончательно установилась, ударили нешуточные морозы. В один из таких пронзительно-белых, морозных дней по прихоти старшины был устроен внеплановый «подрыв». Как потом выяснилось, ничего общего с боевыми учениями он не имел, и командование штаба чересчур ретивого старшину по головке не погладило. Но это было потом, а тогда… Суета и давка в КХО, кто-то что-то забывает, возвращается обратно, перекрывая и без того узкий проход к пирамиде, кто-то с грохотом роняет автомат. Столпотворенье, мат, окна в спешном порядке закрываются темными шторами. Ты выскочил на плац в расстегнутом бронежилете, в перекошенной «сфере», с пулеметом, подсумками для магазинов и гранат, восемью магазинами, лопаткой, противогазом. По свежему снегу тянулись цепочки следов. Вы построилась по взводам, в колонну по три человека. Ты, как и полагается старшему стрелку, стоял впереди. Квас тогда был в тревожной группе, группе захвата, он бегал с листком и ручкой, пытаясь подсчитать пулеметы и автоматы, и чертыхался. Ты смотрел на угрюмые, заспанные лица и вдруг с предельной ясностью осознал, что если бы тревога была боевая, всех бы давно перестреляли. Стало как-то по-детски, до слез обидно.

Старшина все не выходил. Магазины выскальзывали у тебя из-под кителя. Ты стоял, как и другие, как и все. Дальнейших приказаний не следовало.

Сыпал мелкий хлесткий снежок, руки немели от холода, ты уже с трудом удерживал скомканные подсумки. По шеренгам прокатился гул возмущения. Где он, тот, кто дал команду «Сбор»? «Завтракает», – последовал ответ.

Время шло. Коченея на ветру, ты представлял, как старшина сидит в теплом кабинете, не спеша пьет чай, мечтает о премии. Рано или поздно он, конечно, появится. Пройдется вразвалочку вдоль строя, нахмурив клочковатые брови, окинет суровым взором замерзших солдат и презрительно хмыкнет, вот, мол, щенки, учить вас надо. Потешит уязвленное самолюбие недоофицера, не сумевшего пролезть повыше.

Но в тот день все сорвалось. Назар, стоявший первым в колонне, молча направился в казарму, остальные последовали за ним. Послышались крики «Заходим!». Сержанты не стали никого останавливать, лишь напомнили, чтобы при входе брали автоматы за цевье.

Ты был почти у самой двери, когда те немногие, кто успел зайти внутрь, повалили назад. Орал, размахивая кулаками, разъяренный прапорщик. Самому высокому впереди влетело в «сферу», кому-то с ноги в броник. Все высыпали на плац, снова построились в три колонны.

– Какая сука тут раскомандовалась, а?

Оглушительная тишина в ответ. До звона в ушах, до тошноты. Генеральский взор старшины остановился на Назаре. Он, сидя на корточках в снегу, безуспешно пробовал одновременно подобрать саперную лопатку, не уронить подсумок и не дать противогазу соскочить с плеча. Старшина пнул Назара, пытаясь сбить его с ног, но тот только бросил лопатку и противогаз. Удар в лицо, еще и еще.

– Что!? Свободу почуяли? – скалился старшина, все молчали. Ты тоже молчал, хотя стоял совсем рядом.

– Нам было холодно! – Назар упрямо поджал разбитые губы.

– Холодно?! – иронично переспросил старшина. На потемневшем от гнева лице еще сильнее выделялись глубокие морщины, придавая старшине совсем уж зловещий вид. – Да вы, твари, еще службы не видели. Что, самостоятельными стали, воли захотели? У меня тут цель одна – сделать из вас солдат, а солдаты в первую очередь должны выполнять приказ. Я вас сгною, будете у меня окопы целыми днями копать, а потом обратно закапывать. Не верите, суки? Дембелями вы не будете, пока я здесь, максимум «котлами». Я тут один для всех вас дед. Еще у кого шапку на затылке увижу – на жопу натяну, неделю просраться не сможете.

Широкоскулое татарское лицо Назара выражало презрение. Он смерил старшину взглядом, отвернулся и сплюнул кровь на снег.

А ты стоял, утро разрывалось на морозном ветру. Тебе бы запротестовать, выкрикнуть: «Товарищ прапорщик, вы не правы», но ты не сказал ни слова. Тогда никто ничего не сказал. Только тоскливо взлаивала овчарка, привязанная к дереву. Ты понимал, что деваться некуда, прятал глаза, уныло прикидывая в уме, сколько же тебя еще ждет таких вот построений. Потом пришло странное ощущение, словно все происходящее не имеет к тебе никакого отношения. Так, сюжетец из какого-то второсортного дешевенького фильма. Все просто, как грабли: типичный герой-одиночка, типичный злодей, толпа на заднем плане. И вроде бы давно пора встать, заняться чем-нибудь, на худой конец, чайку попить, а ты все сидишь и безвольно пялишься в экран.

Шаг. Еще шаг. В берцах хлюпает вода – подошва наполовину отклеилась. До нулевой отметки осталось совсем немного. Ты узнаешь это место по раскидистому дубу за забором. Некстати вспоминается роман из школьной программы, ты так себя и не заставил его прочесть целиком. Было там, кажется, длиннющее описание такого вот дуба-великана… еще герой нравственно возрождался и духовно эволюционировал, на него глядючи. Ты продолжаешь шагать, дуб остается за спиной. Хоть смотри на этот дуб, хоть не смотри, как бы он там ни цвел, ни облетал, никому от этого лучше не станет.

Перекур. И еще часа два на обратную дорогу.

Вы доходите до девятого участка и останавливаетесь. Ты подключаешь трубку, связываешься с оператором.

– В патруле без происшествий. Мы на девятом, – ты делаешь паузу. – Зависнем здесь, пока смена не придет?

– Лады. От извещателя ни ногой, если вдруг что – дам знать.

– Присядем? – обращаешься ты к напарнику. Тот молча кивает.

Вы с Квасом, неожиданно для тебя самого, стали кем-то вроде друзей. Ты усмехаешься, вспоминая, как тебя поначалу бесили его замашки, его туповатые шутки. А потом ты все это попросту перестал замечать. Вот так достанешь из нагрудного кармана сигарету, которую берег весь день, торопливо раскуришь на двоих и – странное дело – вроде уже и не чужие. Какая, к черту, «общность интересов»? Да он вообще за всю свою жизнь ни одной книги не прочел, и явно от этого не страдает, ну и что с того?

Вы находите узкие доски, спрятанные в пожухшей траве, садитесь на них спина к спине, поудобнее пристраиваете автоматы, развернув их дулом кверху.

– Будешь?

Ты оборачиваешься – Квас протягивает тебе карамельку. «Барбарис». Ты принимаешь подарок.

– Сейчас бы килограммчик таких вот конфет.

– Ну так! – одобрительно хмыкает Квас. – Надо на ночь что-нибудь заказать.

– Денег нет.

– Займем.

– У кого?

– Найдем.

– Через свинарник хочешь?

Товарно-денежные отношения предельно просты. Все совершается через посредника. Ты по-тихому суешь энную сумму рабочему свинарника, и уже к вечеру товар ждет тебя в условном месте на дороге к периметру. Такая вот теневая экономика.

– Сегодня мы на левом, можно самим.

Да, можно. Вот только чтобы постучать в окошко заветного зелененького киоска, нужно сначала сбежать с периметра.

Ты помнишь, как первый раз оставил боевую службу. Скинул автомат и боеприпасы младшему в патруле. Совсем как на разведучениях растянул колючую проволоку, чтобы ее звенья не соприкоснулись друг с другом, и не сработала сигналка. По каким-то буеракам выбрался на тропинку. Было сумрачное утро ранней осени. Ты пересек еще пару рубежей колючки, показалась трасса. На обочине бабуся пасла облезлых коз. Ты поздоровался и, кажется, даже улыбнулся. Подошел к киоску. Хотелось всего и сразу. На одни только сигаретные пачки ты готов был долго-долго смотреть жадным взглядом мальчишки-коллекционера. Время поджимало, ты быстренько попросил «LD» и полкило овсяных печений, судорожно протянул скомканный, влажный полтинник. Продавщица, как назло, не торопилась. Ты тревожно оглядывался, как заяц, готовый при первом же подозрительном шорохе сигануть в кусты. Потом… потом, уже с кульком в руках, мелкими перебежками вернулся обратно.

Не все походы за провиантом заканчивались столь удачно.

Казарма. Построение. Ротный меряет шагами коридор. В руках – целлофановый пакет с пряниками. В сторонке топчутся два незадачливых фуражира. Кинологи, поднятые по тревоге, поймали их прямо возле киоска.

– Вот за это, – командир роты поднял пакет так, чтобы всем было видно, – они продали Родину. Ну что ж, кушайте, а мы полюбуемся. Приятного аппетита, товарищи бойцы.

«Товарищи бойцы» краснели, бледнели и потели, переминаясь с ноги на ногу и теребя пакетик. Ротный взглянул на них с сожалением и глубокомысленно заметил:

– За пряниками с периметра бегать – на это тоже талант нужен. Хотя есть у нас тут такие… Самородки… Никто их вроде этому не учил, однако гляди ж ты, как наловчились! Правильно я говорю, товарищ ефрейтор? – и ротный с ухмылкой посмотрел на тебя.

– Так точно, товарищ капитан.

Ты звонишь оператору, докладываешь, спрашиваешь время.

– Слушай, – обращается к тебе Квас, – а ты чем на гражданке заняться хочешь?

– Не знаю. Первый месяц отдохну. Потом отец пристроит в фирму свою.

– Что за фирма хоть?

– Да так, продажа осветительных приборов. Фонари всякие и прочая ерунда.

– Нормально, – Квас зевает.– Что он тебя отмазать не мог?

– Да мог, только не захотел. Воспитательный момент. Из института я вылетел, ну и…

– А что так?

– Немецкая философия подвела… А у тебя кто родители?

– Трупы…

Твой автомат падает, задевает колючую проволоку. Сигналка вроде не сработала, повезло.

Ты поворачиваешь голову, разминая затекшую шею, и замечаешь на извещателе аккуратно сделанную надпись: «Скоро домой». Здесь вообще чуть ли ни на каждом дереве можно найти зарубки – чаще всего они обозначают, сколько месяцев отслужил тот, кто их оставил – или просто числа. Количество дней до дома. Горделивые буквы «ДМБ…» и год. Надписей много везде и разных. На деревянной вышке поста у люка нацарапано углем: «255 дней до дома», внутри на боковой фанере гелевым стержнем выведено: «Один в поле не воин», – сказал часовой и лег спать», а ниже: «Бери шинель, пошли домой». В сушилке на стене сияет: «Сегодня домой!», почерк торопливый, неровный. Каждый раз, видя эту коротенькую строчку, ты испытываешь к ее автору жгучую зависть.

Одна надпись тебе особенно запомнилась.

Работы на территории. Ты оказался не в той компании. «Котлы» прижали тебя в углу, кидать им деньги на счет ты отказался. Кто-то тебя толкнул. Ты кому-то двинул в обратную. Коротышка-сержант попытался ударить тебя головой в нос, да так неловко, что споткнулся сам. Били трое, ты отбивался, остальные стояли. Ты так и не упал, тебя не свалили. Но дело не в этом. Когда все закончилось, ты присел на корточки, кто-то протянул тебе платок. Ты был зол. Особенно бесило то, что неправым выставили тебя же. Из расквашенного носа падали крупные красные капли. И тут ты неожиданно заметил на кирпичной стене не совсем понятные слова: «…низвергни злословящих, дай волю праведным»… Были уже те, кто до тебя так же вот корчился здесь, сплевывал кровь на грязный бетон. И ты не последний. Так было, так будет, так есть.

– Сейчас бы сладкого чего захавать, – мечтательно тянет Квас. – Я все время, как с пацанами какого-нибудь сходняка ждал, йогурт покупал и шоколадку. Вообще по сладкому тащусь.

– Да уж…

Даже не верится, что когда-то ты бродил по супермаркету, равнодушно глядя на витрины со всякими тортами и соками. Сейчас, кажется, дай волю – и ты бы все на свете сожрал.

– А у тебя хоть кто-нибудь из родных есть?

– Ага. Брат старший. Такой пацан офигенный, здоровый такой. Я по сравнению с ним вообще пиздюк. Вот-вот письмо от него должно прийти, я звонил ему недавно. Еще посылку обещал прислать, – Квас довольно улыбается.

Ты молча киваешь. Посылка… Дом. Военкомат, формальная медкомиссия, автобус. Поезд, ничего не значащие слова «держимся вместе». Курс молодого бойца. Пробуждение за пять минут до подъема, с одной и той же мыслью: «Успеть одеться за сорок секунд». Оранжевые тарелки из пластмассы, гнутые ложки. Изумление при виде того, как прыщавый солдат из линейной роты крошит конфету и посыпает ею хлеб. Пришивание шевронов, две поломанных иголки. Воротничок. Толщина подшивной ткани и впрямь, оказывается, зависит от срока службы. Изматывающие построения. Вечерние прогулки с песней. Присяга, объятья родителей, фотографии на память, где ты совсем как те солдаты, которых показывают по телевизору. У них белозубые улыбки, они мужественны и опрятны. Автомат в руках. Сначала он был в диковинку, потом стал привычной обузой. Армейские блокноты со стишками про верность матери и неверность девушек. Бесконечная уборка. Наряд дневального, дежурного. Разборка автомата. Зарядка, кроссы. Тяжелое дыхание. Крик: «пятьдесят процентов раненных, до вертолетной площадки сто метров». Бронежилет, сфера, противогаз. Погружение в ледяную воду – вот-вот сердце остановится. Наглое: «Один!» или «Сигарета пошла!». Запрет курить. Долгожданная затяжка украдкой, головокружение. Отбой.

2

Небольшая душная аудитория. Убеленный сединами профессор неодобрительно щурится на легкомысленные солнечные пятна, надувает дряблые щеки, тем самым прибавляя себе лишних лет пять к и без того почтенному возрасту. Белоснежные манжеты и воротничок, рубашка аккуратно застегнута на все пуговки. Узловатые пальцы еще раз бережно пробегаются по экзаменационным билетам, разложенным на столе. Долговязый студент уверенно протягивает зачетку, слегка приподнимает один билет. Не переворачивая, кладет назад и тут же, не медля ни секунды, берет другой. Не меняя брезгливого выражения лица, профессор равнодушно следит за этими манипуляциями. Студент вчитывается в вопросы: «Фома Аквинский и его доказательства бытия Бога», «Абсолютизм Гегеля». Пауза. Студент хмыкает, словно говоря: «знаю». Профессор жестом предлагает ему садиться за свободный стол.

Листок, ручка; ответ выстраивается по заранее намеченному плану. Немного биографических сведений, пара-тройка дат, затем, собственно, суть и содержание философских идей.

За соседним столом потеет одногруппник, он пытается по-тихому что-то выспросить, но долговязый не желает отвлекаться. Он вообще не любит кому-то помогать на экзаменах – это сбивает и может навлечь гнев преподавателя. Не то чтобы студент очень этого боялся, просто считал, что каждый должен выкручиваться сам. Ну вот, потерял мысль. Надо бы цитатку ввернуть. «Любить кого-нибудь означает желать этому человеку только добра». Не в тему, но сказать все равно можно, это только украсит ответ.

Первый незачет. Одногруппник демонстративно хлопает дверью. Ага, а вот и наш черед.

Студент спокойно проходит по аудитории, садится напротив преподавателя, кладет перед собой исписанный лист.

– Пожалуйте ваш билет. Можете начинать.

Студент глубоко вздыхает, усаживается поудобнее и приступает. Четкие формулировки, правильно выстроенные фразы. Профессор благосклонно внимает:

– Теперь о космологическом доказательстве.

– Да-да, – подхватывает студент и продолжает.

– Известно, – старичок профессор делает доброжелательное лицо, и студент понимает: вопрос, который сейчас последует – не повод снизить оценку, – что Канту приписывают шестое доказательство Божественного бытия. Согласны ли вы с ним?

Для студента это «шестое доказательство Канта» мелькнуло очередным занимательным фактом, который стоило запомнить, чтобы при случае блеснуть в «умной» беседе или на том же экзамене. И теперь, стараясь угодить чудаковатому профессору, студент разливается соловьем. Он умело жонглирует философскими понятиями, рассуждая о «морали» и «нравственности». Слова даются ему легко, красивые, ничего не значащие слова. Он как никогда вдохновлен и раскован. Профессор неожиданно для студента пускается в рассуждения:

– Замкнутость пространства – не проблема, если видеть во всем бесконечность. Ощущение бесконечности, как многие считают, и рождает в нас веру. Если хотите, в самом человеке сосредоточено все – бесконечность, Бог, добро и зло. В нем сокрыто гораздо больше, чем принято считать. И все известные доказательства – лишь порождение бесконечности идеи человеческой…

Студент поддакивает, особо не вслушиваясь – за порогом аудитории томится лето, стучат каблучки, отличная оценка в кармане, хорошее настроение обеспечено – зачем ему эта старческая болтовня? Увлеченно жестикулируя, кивая самому себе седой головой, профессор что-то говорит, говорит…

Минут пятнадцать спустя долговязый студент вальяжно покуривал у входа, рассеянно отвечая на традиционное: «Ну как, сдал?». Хихикали первокурсницы, слизывая с пальцев растаявшее мороженое. Недалеко на стройке вколачивали сваи, подъемный кран тащил вверх бетонную плиту, а внизу, воздев руки, как шаман, стоял рабочий в ослепительно оранжевой каске.

3

Ты слышишь шаги и просыпаешься. Смена идет. Квас спит как убитый, ты легонько толкаешь его в бок. Щуришься, вглядываешься в лица, обмениваешься коротким рукопожатием. Обратный путь. В воздухе висит водяная пыль. У центральной калитки дожидаешься остальных. Они задерживаются – наверно, заговорились со сменщиками. Нестерпимо холодно после сна, даже такого недолгого. Трясутся руки. Ты с трудом закуриваешь. Из-за поворота появляется Степа, за ним – сгорбленный Макар на своих ходулях. Последним ковыляет Зоги, вид у него совсем жалкий.

У входа в казарму – пунцовый лоскут с белыми буквами: «Воин, гордись службой».

– Прибавь ходу, воин, – Степа легонько подталкивает тебя в спину. – Нас ждут великие дела… ужин!

Тебе сообщают, что старшина в каптерке, вы строитесь для доклада.

– Становись, равняйсь, смирно, – напарники нехотя вытягиваются. – Товарищ старший прапорщик, третья смена прибыла без замечаний и происшествий, старший патруля ефрейтор…

– Что головой машешь, – он лично тебе, – дураком растешь. Разоружайтесь.

Квас смотался за табуретками, вы становитесь напротив КХО и начинаете чистить автоматы.

– Есть ветошь? – спрашивает Зоги.

Ты отрываешь кусок, протягиваешь ему. Интересно, знает ли старшина о найденной сигарете? …Ты разбираешь автомат – шомпол выбивается ребром ладони, коробка, возвратный механизм, газовая трубка… Ротный, тот точно своих угроз не забудет. Тем более что Зоги и так недавно отличился – заснул в патруле, у неработающего извещателя. …И откуда в дульнике автомата столько грязи?… Напарник из молодых тоже храпел за милую душу, но с него спрос другой. На связь они вовремя не вышли, оператор попался дюже мнительный, поднял всех на уши. …Насухо протираешь все детали, смазываешь маслом… Подорвалась тревожная группа. Зоги били трое – дежурный, оператор, а старшина закончил экзекуцию парой звонких пощечин и посулил: «Ты у меня говно будешь весь день черпать». И Зоги черпал, как и салага-напарник, и не раз. …Компенсатор прикручивается со скрипом, значит, в резьбе остался песок… Особо отличившихся посылали чистить деревянный туалет. Боевая задача – ведрами выгребать из дырок содержимое до тех пор, пока у ротного, по его же словам, «голова не закружится от высоты». В свое время Кваса так и не заставили взять в руки ведро. Он молча сплюнул и отошел в сторону, мол, делайте с ним что хотите. Кто-то в это время заходил в нужник, черпал, выходил, морщился. Воняло ужасно, особенно из той ямы за забором, в которую сливали густую жижу. Квасу досталось, и сильно, но он был тверд и внятен, и боялся не побоев, а того, что его макнут в туалет головой. Тогда все обошлось, но лезвие в шапке Квас, должно быть, прячет и до сих пор.

– Принимай, – обращаешься ты к сержанту.

Тот отводит затвор – проверяет, был ли сделан контрольный выстрел после сборки, отпускает его, раздается щелчок.

После ужина вторая смена традиционно отправляется чистить картошку. До этого вы с Квасом стояли на крыльце запасного входа в столовую. Ветер застревал в черных ветвях тополей. За бетонным забором торчало жутковатого вида здание; в нем по ночам никогда не горели окна. Ты курил. Квас, непривычно молчаливый, примостился на ступеньке и при свете фонаря читал письмо. Калека-фонарь скособочился в его сторону, украдкой, одним глазком заглядывая в исписанный листок…

Макар сидит на подоконнике и ничего не делает. Зато сразу накидывается на вас с Квасом:

– Что, дембеля охуенные, гаситесь, картошку чистить не положено, что ли?

Степа молча подвинулся, протянул тебе нож. Картошка мелкая, сморщенная. Зоги потеет и чешется. Квас с ножом в руках словно застыл над раковиной.

– Что с ним? – тихо спрашивает Степа.

Ты пожимаешь плечами. Макар лениво болтает ногой. Верхняя пуговица на кителе расстегнута, что ты, он же дембель, не лука мешок. Подшива толстая, как матрац. От Макара разит запахом казармы, каким-то дешевым одеколоном и краской.

– Дай курить, ефр.

– Только устав. Будешь?

Макар недовольно кривится:

– Хорош пиздить.

– Правда, нет других.

Хлопнув всеми возможными дверями, проносится старшина. Он приказывает поварам приготовить ужин, напоминает, чтобы не забыли порезать сало, и удаляется. Услышав заветное слово «сало», вы со Степой переглядываетесь. Повара куда-то сваливают, теперь дело за малым – быстро и незаметно пробраться к холодильнику. Вы крадетесь через кухню, стараясь не оставить следов на полу – здесь нельзя ходить обутым в берцы, только в шлепанцы. Нарезанное ломтиками сало лежит на тарелке, ты берешь пару кусочков, Степа захватывает немного масла. В наряде по кухне сегодня Горелый, Степа шепотом окликает его, тот, будто нарочно, неуклюже ковыляет к вам, умудряясь поскользнуться, потерять тапочек, снова надеть его. Дверь в кухню открывается, в проеме маячит старшина, он разговаривает с кем-то в коридоре, но в любой момент может обернуться, и тогда пиши пропало.

– Хлеба принеси, – успевает шепнуть Степа Горелому, и вы поспешно скрываетесь. Над раковиной одиноко склонился Зоги – Макар с Квасом успели уйти. Вы прячете добычу под перевернутый дуршлаг, и как раз вовремя – появляется старшина.

– Где эти? – имеются в виду повара.

– Не знаю, товарищ старший прапорщик, – притворно вздыхает Степа. Старшина принимается за тебя:

– Что скрючился?

– Не могу знать, товарищ старший прапорщик, спина, наверно, болит.

Старшина сверлит тебя взглядом.

– Ты-то хоть полудурком не будь, мне вон того красавца за глаза хватает, – кивает он в сторону Зоги. Зоги теребит закатанный рукав, пытается улыбнуться.

– Не лыбься, глядишь, и за умного сойдешь.

В дверях возникает один из поваров, весь в белом, как привидение. Старшина заводится с пол-оборота и начинает орать:

– Ты где шляешься, дебил?

Он хватает повара за шкирку и уводит на кухню. Оттуда сразу же доносится звон и грохот, на кафельный пол летит посуда.

– Нехороший ты человек, Косой, – тянет Степа с характерным акцентом. – Злой, как собака.

Старшина разоряется. Он вопит что-то о порядке, кастрюлях и сале. Шум усиливается. Надо поскорее сматываться. Картошка вроде дочищена, остается прибраться.

– Давай, Зоги, убери тут, а мы пойдем, а то подшиться не успеем – ты открываешь шкафчик, чтобы забрать бушлат. Зоги ноет, дескать, он тоже не подшитый, полы мыть не будет, сами мойте.

– Вымоешь раковину, а на полы мы сейчас кого-нибудь пришлем, – Степа достает из-под дуршлага спрятанное сало.

Вы выскакиваете на улицу, на ходу, не попадая в рукава, натягиваете бушлаты, ныряете за овощной склад.

– Ну что, так заточим, без хлеба, или подождем чуток? – спрашивает Степа.

На крыльцо выходит Горелый, смотрит по сторонам. Заметив вас – ты легонько свистишь, подзывая его, – Горелый, озираясь, трусИт к складу.

– Принес?

Он утвердительно кивает, сует вам два куска черного хлеба и торопится обратно.

Вы садитесь на холодную плиту и начинаете священнодействовать. Аккуратно разламываете хлеб. На одну половинку кладете колесико масла, затем – кусочек сала, сверху накрываете все это дело оставшимся хлебом. Жмурясь от удовольствия, ме-е-едленно-медленно жуете. Сало тянется, как ириска.

Степа шарит в вентиляционной трубе склада и выуживает оттуда печенье.

– Шоколадное, – с гордостью заявляет он.

– Ничего себе. Где ты это откопал?

– А, еще с той посылки запрятал. Угощайся, – Степа протягивает тебе печенюшку.

– Спасибо.

Ты, продолжая жевать сало, набиваешь рот печеньем. Вкуснотища – язык проглотишь. Вы по-братски делите остатки – ты откладываешь пару печеньиц для Кваса, Степа – для Зоги.

В казарме ты бросаешь беглый взгляд на свою кровать – заправлена по всем правилам, одеяло кантиком. Ты сворачиваешь в бытовку, снимаешь китель, смотришь на часы. Решаешь подшиться. В умывальной комнате – никого. Народ уже разошелся, кто-то забыл бритвенный станок на раковине. Отрываешь подворотничок. Делаешь все по правилам: сначала стираешь ткань мылом, потом – зубной пастой. Потом тщательно проглаживаешь утюгом, складываешь в четыре слоя, а потом подшиваешь – двенадцать стежков сверху, шесть снизу. В бытовку заглядывает Вятый. На руке, как полотенце у предупредительного официанта, аккуратненько висит белоснежная подшива чуть ли не с палец толщиной. В другой руке – китель, причем китель явно чужой. Воротник подбит, приглажен. Вятый садится напротив и неловко спрашивает: