скачать книгу бесплатно
Территорию этой родины, в границах обеденного стола, уже заселили разные народы. Хлеб нынче не обладает стойкой хрустящей корочкой, однако наполняет пространство запахами специй, запыжованных в тесто пекарем-умельцем. Он, традиционно занимает свое важное место, и ни у кого этим, не вызывает лишних вопросов. Имеет право!
Одесную на блюдечке лежат тонкие пластики семги, уже достаточно вспотевшие нежным жирком. Ошую – в специальной тарелке расчлененка олюторской селедки, тщательно замаскированная лучком. Тут же угадывается дыхание ноздреватого сыра, его только нарезали, и он еще даже не успел вспотеть.
Далее с независимостью Гарибальди на разделочной доске возвышался шмат сала. Его не нужно нарезать заранее. Сало должно лежать шматом и отрезаться только перед самым, так сказать, поцелуем.
В дальнем углу уже теснятся бутылки: клюковка, кедровка, прозрачный, а не мутный, самогон. К такому столу, надо вам заметить, никак не подойдут всякие там винные купажи или иноземные виски-джины-ромы. Напитки должны быть крепкие, забористые, чтобы крякнуть хотелось.
Пить их надо исключительно из лафитничков. Только у лафитника наша душа. Тут тебе и стройность линий, многогранность формы и изящество ножки с крепким основанием. Он тебе и в руку ляжет, и меж пальцев покрутится, а при чокании исполнит тонкую мелодию медного поддужного колокольчика. Нет, государи мои, только лафитничек приятен русской душе.
В этот момент появляется вареная картошка, с белых боков которой, увлекая с собой штрих пунктир порубленного укропа, легкой обидой стекает масло.
И вот, когда томление праздничного духа уже почти достигло точки невозврата, но еще не перевалило через нее в голодный обморок, появляются они!
Блины!!!
Именно в этот момент, а вернее сказать, параллельно с блинами на стол ставится заиндевевшая бутылка водки. Степень ее охлаждения должна быть максимальной, чтобы пальцы примерзали к стеклу, а влага не текла, а сползала из горлышка, обдавая бока рюмки студеным дыханием.
Теперь уже ждать нельзя. Надо действовать точно и быстро.
Хватаем верхний самый горячий блин, он последним обнимался с раскаленной сковородкой. Обжигаясь, делаем ему три загиба. В другой руке лафитник. Все водка уже внутри. Подпираем ее блином, сначала окунув его в растопленное масло с притомленным яйцом. Первый блин идет в три укуса, потому что впереди деликатес – пальцы в масле, которые надо очень тщательно облизывать, смакуя каждый.
За первым идет второй блин. В него заворачиваем сыр. От такого горячего интима сырок плавится, растворяясь в горячих блинных объятиях. И этот блин идет под водку.
Останавливаться некогда. Наливаем третью и уж тут на авансцену с третьим блинком выходит нежная, как первый невинный поцелуй, семушка.
Все!
Блины можно отставить. Нет, не насовсем. Временно. До десерта. Потому что на линейке боевой готовности уже выстроились: по-деревенски самоуверенная сметана, кокетливо веселое варение из смородины и аристократически бледное повидло из яблок с грушей. Их очередь еще впереди.
Теперь можно унять истерику и откинуться на спинку дивана, чтобы перевести дух и почувствовать блаженство внутри себя.
Далее уже без суеты. Убираем водку, тем более она уже утратила свою морозную привлекательность и истекла быстрыми весенними слезами. Настала очередь кедровочки. Ее надо кушать под картошку с селедкой. Селедочку укладываем на хлеб, умащенный зернистой горчицей, сверьху для хрусткости лучок – его не жалеем.
Теперь очередь первача-вырвиглаз. Для него режем сало. Оно охотно подставляет ножу свои нежные бока. Отхватываем пласт толстый, чтобы во всей мере ощутить его вкус и ароматы чеснока с перцем. Вначале отправляем в рот самогон, за ним стремительно идет сало и, когда они занимают все пространство, только после этого именно отламываем хлеб, сдабриваем его русской горчицей и унимаем произошедший внутри гастрономический разврат.
Отдышавшись, можно переходить к клюковке. Она нежная, она и закуски то не очень требует. Так, чуток одного, малость другого и уж совсем на зубок третьего.
А тебе очень хорошо. И ты уже всех простил.
И тебя все простили. Даже плов, который, благодаря трудам Светки, еще только набирает солидности на кухонной плите.
Магда
– Выбирайте!
Тетка в замусляканном халате широким театральным жестом указала на кудло под обеденным столом. Там вошкались несколько черных комочков непрестанно скуля и наползая друг на друга.
– Этот, – показал я на самый активных шерстяной комок.
Представительница клуба, дебелая дама со съеденной помадой на губах, подняла щенка и констатировала: «Сучка. Кличку надо давать, чтобы начиналась на букву „А“».
– Магдалина, – согласился я.
– На букву «А»! – не унималась дама.
– Магдалина будет, – миролюбиво, но твердо заметил я.
Представительница клуба взяла картонный щенячий паспорт, и вывела в череде родословных хитросплетений месяц назад народившегося американского кокер-спаниеля кличку – «А’Магдалина».
Магда и дрессура, или если хотите, воспитание не пересекались нигде и никак. Она четко знала свою кличку, знала кухню – это то место, где можно попрошайничать и знала команду «гулять». Все остальное ей было неинтересно.
Правда она еще четко чувствовала интонации. Если строго произнести ее имя, она понимала, что накосячила, но не понимала где. За непослушание она получала обидные шлепки сложенной в трубочку газетой, и терзаемая обидой шла на свое место. Однако еще не дойдя до подстилки, напрочь забывала обиду и продолжала косячить дальше.
Ее постоянно выгоняли из кухни, где она сидела немым укором и тиранила всех взглядом никогда некормленого ребенка. Моя мать, знавшая не понаслышке что такое голод, выдержать этих взглядов не могла и кормила ее снова и снова. А Магда ела, нет она просто жрала все что ей давали.
Иногда я изгонял ее из кухни на ее место в коридоре. Дальше начинался балет – раненный Спартак. Собака еле передвигала лапы, часто и шумно сглатывая обиду и оглядываясь – а вдруг передумали. Потом обрушивалась со страшным грохотом на пол, но так чтобы видеть дверь на кухню. Далее она возёкалась, вздыхала и снова ворочалась, иногда изрыгая чуть слышные стоны. Так она переживала вселенскую несправедливость к собственной персоне. Это продолжалось минут пять, после чего она вдруг снова оказывалась посередине кухни. Весь ее вид говорил: «Да я тут вообще не при делах! Я лежала у себя на месте, даже непонятно, кто меня сюда перетащил. Я, вообще уже спала. Это все происки врагов. Хозяин, они хотят нас поссорить!».
Спать она хотела на кровати рядом со мной. Понятно, что это ей не разрешалось, потому что на улице это был мощный пылесос, который умудрялся собрать на свою длинную шесть всю пыль, почки, веточки и окурки.
В отместку на эти запреты Магда ночью делала лужу посреди коридора.
Компромисс все же был найден. Укладываясь спать, я спускал руку на пол, собака водружала свою шкодную мордочку на мою ладонь и уютно спала, храпя, как испанская портовая прачка… пока я во сне не убирал ладонь. Тогда Магда шла в коридор, делала свое мокрое дело и возвращалась к дивану, храпеть дальше. Потому что это враги хотят поссорить ее с хозяином.
Магдалина не была собакой-дурой. Просто у нее был такой до крайней степени шкодный характер и необузданная энергия. С ней можно было разговаривать, и она слушала тебя очень внимательно и, казалось, все понимала. Когда тебе грустно, она уютно укладывалась на колени и заглядывала в глаза, как бы говоря: «Не переживай, пройдет и это!»
Все команды она конечно же знала, но выполняла их, сохраняя чувство собственного достоинства, и порой очень своеобразно. Например, она могла несколько раз подряд приносить тебе апорт, но потом ей это надоедало, и она устремлялась гонять голубей или промерять глубину какой-нибудь лужи. Если же хозяин отворачивался, то Магда неслась в свое собачье эльдорадо – помойку. Для нее это было, что-то типа Детского мира для ребенка – там ей все было интересно и там находилось все то, без чего она просто не могла жить дальше. Она обязательно находила очередную вонючку и азартно убегала от меня, то есть от того, который собирался отобрать ее сокровище.
Когда я приходил с работы, то здесь начинался «Танец с саблями» Хачатуряна. Ее хвостик-обрубыш колебался с частотой гамма-излучения. Она крутилась волчком, приседала, извиваясь как уж, скулила и писалась на ходу. Радости не было предела. Пожалуй, за более чем пятьдесят лет, никто так не радовался моему появлению, как это искренне делала Магда.
Где-то через год позвонила представительница собаководческого клуба и сообщила, что нам надо быть на выставке собак, чтобы там оценили магдено соответствие породе. Я помыл собаку шампунем, расчесал ее шерсть, а это всегда было очень трудным мероприятием, и мы отправились на выставку.
На тридцатиградусной жаре нас мурыжили часа четыре. Опытные собаководы привезли какие-то коврики и расчески, они постоянно разглаживали шерсть своих питомцев, подстригали непослушные волоски и готовились блеснуть на ринге. Мы с Магдой сидели в кустах и маялись от жары, разглядывая эту ярмарку тщеславия.
Потом мы брели на остановку. Я нес какую-то медальку и картонную грамоту, моя собака плелась за мной. На пути попалась колонка водопровода. Сначала я просто хотел напоить измученную Магду, но та, увидев лужу, так заблистала своими цыганскими глазами, а потом шепотом, но с надеждой сказала: «Гав!» Умела она гавкать шепотом.
Я, махнув рукой и скомандовал: «Давай!»
Когда мы снова, но уже оба забрызганные водой и грязью шли рядом, я сообщил Магдалине, что это была ее первая и последняя выставка. На фиг надо! Магдалина была со мной полностью согласна и снова шепотом сказала: «Гав!»
Еще раз я сказал: «На фиг надо», когда по настоянию клуба мы пытались скрестить Магду. Как оказалось, моя собака не приемлет собачий секс ни в каком виде. Больше мы на такие мероприятия не ходили, тем более, что первая попытка оказалась неудачной – кобель не особенно интересовался сучками и все время норовил овладеть штаниной хозяина.
Самый счастливый день у моей собаки случился, когда нас с работы вывезли смотреть участки под будущие дачи. Это было поле на берегу реки со скошенной травой и редкими старицами посередине. Магда была спущена с поводка. Стояло жаркое лето и первым делом собака легла в воду в одной из стариц. Потом оклемавшись, и вдруг, одурев от счастья, Магдалина включила форсаж и скрылась за горизонтом.
Вернулась она через час. Шерсть, смешанная с навозом, пылью, сеном и грязью превратилась в войлок, из пасти пахло свежими коровьими лепешками, а глаза лучились таким счастьем, что даже посмотреть на нее строгим взглядом было бы простым кощунством.
Магдалине было уже больше трех лет, когда у нее на шерстке появилась какая-то перхоть. Ветеринары посоветовали давать витамины. Однако Магде они не помогли и ей становилось хуже и хуже. Ветврачи не могли поставить диагноз.
Магда уже не так сильно радовалась при моем приходе домой. Скорее она только обозначала эту радость. Теперь она мало ела, лишь понемногу пила воду. Неохотно гуляла, даже помойка перестала вызывать интерес. Все чаще Магдалина просто укладывала свою мордочку на мои колени и так могла лежать долго и тихо. Изредка ее начинали сотрясать слабые судороги.
Мать в это время вышла на пенсию и ей приходилось наблюдать мучения собаки весь день. Помочь мы ничем не могли, как не могли помочь и ветеринары, которые так не определились с диагнозом.
Магдалина обо всем догадывалась. И теперь в трамвае, измученная судорогами она просто лежала на моих коленях с закрытыми глазами.
Ветврач, позвала свою коллегу, так как сама она это делать не могла. Магде поставили укол. Мордочку я держал на ладони, когда космос в ее глазках помутнел и они замерли.
Я шел по морозу и ревел в голос. Тело Магды лежало в сумке. Метров через тридцать от ветлечебницы меня догнал парень в белом халате. Он просил оставить собаку в морге, а я отказывался, намереваясь похоронить.
– Вы поймите, – уговаривал меня парень. – Болезнь не определена, течение было непонятное. Я сделаю вскрытие, чтобы понять и определить отчего все-таки померла ваша собака!
Спасибо, что хоть не сказал – сдохла.
И тут прозвучал главный аргумент: «Я ж тогда смогу других собак спасти, если разберусь с этим случаем».
Аспирант позвонил на следующий день. Он сообщил, что у Магды была чумка, но ее непокорный организм боролся до последнего и поэтому диагноз поставить не смогли и вообще случай ее чумки был довольно редкий.
– Правильно, что усыпили, – сказал в конце разговора врач. – Облегчили ее страдания. Она ведь сильно страдала, все внутри было поражено. Да и жить ей оставалось всего пару дней».
Собак не поминают. Зато хозяева вспоминают их всю свою жизнь.
За что?
За благородство, любовь и преданность, которую собаки нам дарят, притом вне всякой зависимости от любых обстоятельств и особенностей нашего характера.
Иначе, пожалуй, и объяснить не получится, если у вас никогда не было своей собаки.
Она была рождена, чтобы любить
Вот так получилось. Ей было не так важно, любят ли ее, гораздо более значимым в жизни была именно ее любовь.
Судьба у нее была не самой простой. Хотя для России, скорее обычной. Муж, когда узнал, что второй сын родился с небольшой патологией, ушел из семьи, сказав на прощание обидное: «Раз родила урода, сама его и расти!»
Было трудно одной с двумя пацанами. Младшего лет десять пришлось лечить. Но она любила своих мальчиков и из-за этой любви не впадала в отчаяние. Потом дети выросли и разъехались по разным городам.
Были ли у нее другие мужчины? Конечно были. И она их любила, закрывая глаза на их явные недостатки – алкоголизм, грубость, измены, а то и побои. Она их любила такими, какие они есть. Любила искренне, а не любовью мазохистской жертвы.
Любви у нее было много и она делилась ей с любыми живыми существами. В ее сумочке всегда были пакетики с едой для бесприютных кошек и собак. Пока они ели, она ласково разговаривала с ними.
Свою домашнюю кошку она считала третьим ребенком и когда сыновья разлетелись, обрушила на нее всю свою теперь невостребованную любовь. Так хоть и наглела, но хозяйку, наверное, тоже по-своему любила, и часто укладывалась на грудь, обхватив лапками шею.
Любви у нее было много и ее хватало на подружек, чужих детей, соседок и просто всех окружающих.
В ее любви всегда и всем было уютно и тепло. И уже от этого она была по-настоящему счастлива.
Даже политиков и прочих министров, которых принято не любить, она просто жалела, придумывая оправдания их зачастую неадекватным законам и распоряжениям, от которых невыносимо жить простому, как она человеку.
Ее слез никто и никогда не видел. Если плакала, то незаметно, наедине с собой. Даже в киношных душещипательных сценах терпела, чтобы никто не увидел ее слез.
Некоторые считали ее дурой. Однако дурой она не была.
Просто она была создана именно такой. Это была ее миссия, предначертанная свыше – она пришла в этот мир для того чтобы любить.
Вот она и любит. Всех и за всех.
Лида и подтексты
Ее отец Петя был обычным функционером в сельском райкоме. Парень он был деревенский, и после школы поступил в пединститут, тогда профессия учителя была очень престижной и уважаемой на селе. Там же в институте он познакомился с сокурсницей Машей, тоже приехавшей в вуз из деревни.
После института они поженились и уехали в село. Через какое-то время Петю пригласили в райком, там он и остался работать до пенсии. Его жена Маша продолжала работать в школе, параллельно рожая детей. Уродилось их двое – девочка и мальчик. Девочку назвали Лидой, мальчика Сеней. И была у них очаровательная семья.
По мере того, как папа Петя двигался вверх по номенклатурной партийной лестнице, семье становилось жить лучше. Вот уже и Маша перешла на работу в районный отдел образования. Им дали дом. Папа Петя иногда играл на гармошке на смотрах сельской самодеятельности, а мама Маша пела песни. Дети росли в любви и очарованности своими родителями.
Когда пришла пора дочке выбирать профессию, она пошла в музыкальное училище по классу аккордеона. А куда еще? Семья в райцентре считалась культурной и даже музыкальной.
Дочка Лида тоже выросла, как культурная. Она подолгу всматривалась куда-то в даль светлую, и ждала вдохновения. А, быть может, и не вдохновения… Потом брала на колени тяжеленный аккордеон и разучивала гаммы и мелодии.
Первое что в своей жизни поняла Лида – она не хочет жить в селе и вообще не хочет, чтобы ее хоть как-то ассоциировали с деревней. Конечно, ее родители и семья были не последними в райцентре, опять же семья считалась культурной. Но это все было не то!
Потом Лида поняла, что перспектива стать учителем музыки это не есть дело ее жизни, а всего лишь – блажь папеньки и бросила музыкальное училище, поступив на филфак в университет.
Там учились в большинстве своем такие же, как и она – очаровательные люди. Они тоже засматривались в даль светлую, и читали огромное количество книг, положенных по учебной программе. Понятно, что от такого объема информации у некоторых ехала крыша. Вернее будет сказать, что крыша ехала у всех, но ее перемещения были разными по степени сдвига. У кого-то больше, у кого-то меньше. У Лиды она тоже сместилась, но пока в никому неизвестную сторону.
На старших курсах, а жила Лида в университетской общаге, один студент-юрист лишил ее девственности, да и бросил на произвол теперь уже женской судьбы. А ей так хотелось замуж, а этот юрист – первая любовь, сгинул.
Лида сильно переживала и всерьез решала, что лучше сделать: наложить на себя руки или проклясть совратителя. Потом вспомнив, что занятие любовью не такое уж и противное, прокляла будущего юриста и по окончании вуза подалась учительствовать. Однако в школе дети были такими некультурными дебилами, что она разочаровалась в педагогике.
Ее брат Сеня выбрал для себя более практичную, чем музыка-филология профессию – врачевание. Он удачно женился на своей сокурснице – дочке такого же, как и его отец, сельского партийного функционера. У него появились дети. Сеня назвал их почти одинаково: Зиновий и Зинаида. Еще одной его культурно-сельской особенностью было то, что в быту и на работе он употреблял такие слова как: допрежь, поелику, снедать и тому подобные «надысь». Но на врачевании это не сказывалось, а коллегам было все равно.
Папа Петя воспользовался своими номенклатурными связями и дочку приняли в театр в литературную часть. Режиссером там работал Арсен, он был старше Лиды на двадцать пять лет. Белокурая культурная девушка очень взволновала либидо наполовину армянина, наполовину еврея Арсена и через какое-то время она оказалась в его постели.
У нового любовника в другом городе была семья, но она не мешала арсеновой любовнице жить во грехе, пардон, в любви и согласии. Но Лида очень хотела замуж, а Арсен не хотел жениться-разводиться.
«Ты пойми, – часто говаривал Арсен Лиде, – я же наполовину армянин и не мог пройти мимо такой белокурой красавицы, как ты. Но на другую половину я – еврей, а евреи женятся один раз и на всю жизнь».
Лида маялась от этих отношений и, чтобы не маяться в одиночку, познакомила родителей с Арсеном. Культурно-номенклатурные родители были в шоке. Но что поделаешь? Им хотелось внуков, но Лида, которая еще ни разу не была замужем, без штампа в паспорте рожать не хотела. Да и вообще, думалось девушке, во всей этой ситуации надо поискать подтекст. Ведь он же должен быть во всем. Она мечтала, что ее любовь растопит сердце Арсена и в нем победит горячий армянин и тогда он разведется со своей женой и женится на ней. И будут они жить очаровательной культурной семьей – режиссер и Лида.
Прошло время, и Лида вошла в сок и расчувствовала все прелести плотских утех. Однако все чаше ее начал мучать подтекст, что, как мужчина, Арсен уже не тот, кого она ищет в этой жизни. Опять же разница в возрасте… А ей так беззаветно понравился секс. И хотя Арсен и уговаривал ее родить ребенка, но его либидо, как-то стало сбоить… и Лида ушла от него, удачно прыгнув в постель к одному любвеобильному художнику.
Получивший отставку Арсен, укатил в другой город к своей традиционной еврейской семье. Лида было подумала: «А не проклясть ли мне этого старого козла? – имея в виду Арсена. – Ведь это он своими волосатыми ручищами измял цветок моей юности, падла! Вынюхал весь нектар моего благоуханного молодого тела, скотина!» Но в ее жизни уже случилась любовь к художнику, потому Арсен остался без проклятия.
Художник этот, сам старался избавиться от своей прежней, как ему казалось, бесперспективной в плане создания семьи, любовницы, да и она к тому же была замужем. И потому подвернувшаяся и беззаветно любящая секс Лида пришлась ему, как нельзя кстати. Через какое-то время и он воспылал к ней чувствами, и они расписались.
После ЗАГСа художник, как-то неожиданно, захотел, чтобы Лида родила ему ребенка. Но она была уже сильно культурная и работала завлитературной частью театра. Беременность и дети, как-то не вписывались в ее жизненную программу, да и фигура от родов могла пострадать. Опять же подтексты… Художник – это такая ненадежная партия: обнаженные натурщицы, пьянки, пленеры. Лида начала искать подтексты в его поведении и словах, и от этого стала буйно чудить и устраивать скандалы.
Она сначала жаловалась на свою несчастную судьбу и проклинала родителей и брата, мотивируя эти истерики подтекстами, кои она от нечего делать, могла изобретать огромное количество. А потом начинала обвинять родственников в том, что они испортили ее жизнь, однажды не приняв в семью Арсена, а потом и художника. Во время таких откровений она приплетала еще какого-то скрипача из симфонического оркестра, который теперь жил в Австралии и звал ее замуж. Подтекст был убойный: «Что вот вы все тут еще живые? Все никак не помрете! Умерли бы, так я б в Австралию поехала в замуж за скрипача!» Был ли тот скрипач на самом деле или он жил только в фантазиях, никто толком не знал. Не знала этого и сама Лида, но родителей все же прокляла, на всякий случай.
Родственники молчали, удивляясь, как странно у дочери устроены мозги, ведь они на протяжении всех ее сорокапяти лет только и делали, что шли навстречу ее закидонам. Папа Петя играл Арсену на гармошке, несмотря на его традиционный партийный антисемизм верного коммуниста-ленинца. Мама Маша каждый день покупала бутылку водки для художника, который приезжал к ним в деревню на пленер. Если б дочь привезла еще и скрипача, то и ему бы нашли кусок канифоли для его смычка. Но у дочери были свои подтексты. Родители жалели ее, конечно… да и уже сами сомневались, быть может, и в правду они виноваты в бестолковой жизни дочери?
В конце концов, художник ушел к натурщице, которая ему и родила сына, а Лида осталась одна. После развода Лида безоговорочно прокляла художника. Подтекст был такой – он специально проехал бульдозером по ее белой пышной груди. Она трудно представляла себе бульдозер и, придумывая подтекст, даже сомневалась: бульдозером или грейдером? Но потом решила, что в грейдере есть что-то еврейское от Арсена, поэтому, наконец, решила: художник проехал по ее нежным грудям – бульдозером.
