скачать книгу бесплатно
Валенки для бабушки
Александр Бурнышев
Бурнышев Александр Сидорович, родился под забором зоны, в солдатской казарме, в таёжном посёлочке из пяти домов. Его организовал мой будущий дед по маминой линии Татарников Алексей Иванович, расказаченный и сосланный в Сибирь кубанский казак. Среди переселенцев была и семья Лыковых, ушедших вглубь тайги ещё до образования лагпункта.
Сказочно чудесная природа Горной Шории, легенды местных шорцев, рассказы деда-кавалерийца о трёх войнах, западали в душу, будили воображение. Начал излагать на бумаге. С восьмиклассным образованием пригласили на работу в областную газету. Поступил в КазГУ в Алма-Ате, на журфак, печатался в периодике, журналах «Простор», «Смена», «Металлург». Окончил заочно Литинститут в Москве, выпустил несколько книг стихов и прозы. Последняя повесть о Тульском оружейнике опубликована в издательском доме «Комсомольская правда».
Работаю над расширением сценария художественного фильма, из которого и родились «Валенки для бабушки», потому что вначале был написан сценарий, а позже, из-за обилия материала, получилась книжка. Словом, не все, как у людей.
Александр Бурнышев
Валенки для бабушки
«Истерический роман», основан на реальных событиях
Рецензия на книгу Александра Бурнышева «Валенки для бабушки»
В подзаголовке значится, что книга на реальных событиях. Реальная жизнь отличается от фантастики тем, что в ее невероятный сюжет иной раз сложно поверить. По большей части они рассказываются от лица Евдокима, Доньки, родившегося после войны под лагерным забором в Сибири, в поселке Нагозак, но захватывают и довоенное время, начиная с гражданской войны. Уже тогда нити судьбы начали сплетаться так, чтобы привести к его рождению, а в дальнейшем предопределили многие события его удивительной жизни.
Книга выстроена как ряд новелл и коротких рассказов, но это скорее не рассказы, а эпизоды полотна истории, выхваченные автором как ключевые и поворотные вехи его пути. Иногда они имеют общих персонажей, а иногда и нет, но все так или иначе в итоге оказываются связанными с главным героем.
Что важно в художественном произведении? Можно сказать, что все, но давайте по порядку.
Стиль и слог – емкий, образный и живой. У меня возникли ассоциации с Шаламовым и Шукшиным. «Туманы вили себе гнёзда на вершине Шаман-горы, а у её подножия, словно опёнок к пню, прилепилась избёнка бати Кости». «Гробик стоит посреди горницы на двух некрашеных табуретках. Большое круглое зеркало возле рукомойника занавешено чёрной тряпицей. На женщинах чёрные сатиновые косынки. Когда лоскуты отрывали для этих косынок, слышался сухой резкий треск. Мама сидит возле гробика и медленно покачивается в такт заунывному голосу Якунихи, читающей заупокойную молитву. Батя Костя, зловеще стуча деревянным протезом, подходит к гробику, трясущимися руками вставляет свечку между пальцами покойника».
Сюжет. Поначалу может показаться, что рассказы и новеллы каждый о своем, но уже скоро понимаешь, что любая повешенная в гостиной «палка» «выстреливает» в нужном месте, ровно по Чехову. И что все сюжетные линии туго сплетены в один толстый канат, который не разорвать при всем желании, не развести в стороны.
Герои. Начинаясь с небольшого сибирского лагерного поселка и его обитателей, сюжет выводит их судьбы до известных имен и знаковых фигур истории, движется по разным странам и городам, пересекает друг с другом, разлучает и сталкивает снова. Количество и вес персонажей, даже тех, кто описаны короткими мазками, достоин эпоса, хотя объем книги не такой уж большой, двести страниц. И за каждым таким коротким описанием встает судьба не только этого персонажа, но и всей страны.
Но главное не это. Да, герои, стиль и слог, сюжет. Но есть много книг, которые имеют все это, все формальные признаки, но не трогают за душу. Честно признаюсь: пока читал, плакал не раз. На мой взгляд, это и есть настоящая литература, это и есть то, для чего она пишется.
Дмитрий Дримов
Рецензия
Книга Александра Сидоровича Бурнышева «Валенки для бабушки» – его первый роман. Хотя новичком в писательском деле его не назовёшь: окончил в своё время журфак в Казахском госуниверситете, работал в газетах, окончил и Литинститут. Роман почти автобиографический, как он сам признаётся во вступлении к книге.
Валенки для бабушки… Уже от названия веет чем-то тёплым, домашним, добрым. Подзаголовок: «Истерический роман», основан на реальных событиях. Становится интересно: почему «истерический»? И добавляют интереса вступительные слова от автора: «Я родился под забором. Зоны…».
Повествование ведётся от первого лица, что создаёт эффект присутствия: читатель вместе с героем книги Доней, Евдокимом Сидоровичем, проходит через все перипетии его судьбы. А судьба необычная: детство проходит в сибирском посёлке при ГУЛАГе, в тесном общении и с заключёнными сталинских лагерей, и с их охранниками; юность – в «тёплых, райских краях Средней Азии». А затем начинает перелистываться книга его судьбы – страница за страницей, одна другой занимательнее, с неожиданными поворотами, сменами профессий, иногда экзотических.
Начинается роман с трагической, казалось бы, сцены: «Гробик стоит посреди горницы на двух некрашеных табуретках». В гробике лежит маленький мальчик, погибший от удара током. Но тут и начинаются странности: кто-то наблюдает за всем этим сверху. «Удивляется: «Для чего я был там, внизу, в этом тельце, которое сейчас лежит в гробу?». Это и был сам Доня – его чуть не похоронили во время клинической смерти.
Об открывшихся после этого паранормальных способностях мальчик говорил так: «У меня в голове как кино – промелькнёт, а потом как будто плёнка обрывается, и лоб болит». Кроме ясновидения появился и целительский дар. «Боженька открыл в тебе новые способности. Ты даже кровь мгновенно останавливать можешь. Помнишь, как у дружка Витьки из носа хлестало? А ты, как заправский доктор, решил вопрос. Обычный человек так не умеет», – говорит ему доктор Шалва Герасимович, отбывающий лагерный срок по 58-й статье, «враг народа».
Тема целительства, помощи людям проходит через весь роман. Одни только необычные случаи исцеления, ясновидения способны надолго удержать внимание читателя.
Но есть и другие, не менее интересные сюжетные линии. Гражданская война. Белогвардейский офицер оставляет у приютившей его казацкой семьи крохотную дочку. И долгие годы ищет её, а находит… в Сибири, в семье охранника лагеря. Кем ему приходится Стрельцов, Доня узнает слишком поздно.
А почему же роман «истерический»? Так автор характеризует эпоху, в которой жил: и сталинские годы, и в особенности 1990-е, недаром прозванные лихими, которые, как ему кажется, ещё не совсем канули в прошлое.
Особо хочется сказать о языке книги – сочном, образном. Каждый персонаж говорит в привычном ему стиле, в тексте оставлены все особенности их говора. Да и сам Доня, выросший «под забором зоны», мог при случае заговорить на лагерном жаргоне. «По фене ботать – не работать… Где так наловчился, журналист?» – спрашивает его комитетчик-чекист.
Финал книги немного грустный, но… оптимистичный. Выполнено обещание, данное когда-то бабушке: подарить ей шикарные фетровые валенки, о которых она мечтала: «Белоснежные мраморные валеночки установлены на плите, изображающей припечек из кирпичей. Надпись гласит: «Бабушке-сибирячке от внука».
Думается, эта необычная, но, несмотря ни на что, добрая книга будет интересна для любой аудитории.
Нина Коковкина
От автора
Я родился под забором. Зоны. Роды принимал заключённый, который тянул срок по «делу врачей». Он будет меня выхаживать после первой ходки на тот свет. А так как «у каждой эпохи свои переполохи», через много-много лет произойдёт невероятная встреча, которая перевернёт всю мою жизнь. А точнее, жизнь героя романа, но так как он на 85–90 процентов основан на реальных событиях, его можно назвать почти автобиографическим.
Тень от забора зоны была у меня вместо часов. Солнышко всходило, острые пики тени по стене сползали вниз, и, когда они достигали краешка коврика, было ясно: пора вставать. Но однажды, проснувшись, не обнаружил на стене нашей хаты привычных солнечно-гулаговских часов.
– Проспал, на урок опоздаю, – с горечью пробурчал я и напустился на маму: – Что, разбудить не могли?
Она молча подтолкнула меня к окну. В его проёме во всю свою небесную мощь без всяких препятствий светило солнышко. Деревянная граница между «нами» и «ними» была разобрана.
Было даже немного жаль, ведь зона, как ни крути, давала работу вольнонаёмным, жизнь била ключом, зэки-артисты устраивали представления. Уже тогда, непосредственно участвуя в цирковом номере с поднятием табуретки зубами, на которую усаживали меня, я твёрдо решил: буду артистом цирка.
Когда колонна выходила из ворот, мы, пацанята, кидали заключённым чай, а они в ответ – то ножичек с наборной ручкой, то необычную свистульку. У меня, например, до сих пор сохранился «складешок» из зоны, на нём только боковая плексигласовая накладка слегка откололась.
А вот «эра светлых годов» не откололась, а полностью исчезла. Хранится лишь в ячейках памяти тех, кто жил тогда по обе стороны советской зоны. Потому и решил кое-что извлечь из слежавшихся пластов прошлого, чтобы отдать дань памяти тем, кто незаслуженно был упрятан в лагеря Горной Шории и сложил головы в сибирской земле.
А самое жестокое заключалось в том, что сидели так называемые враги народа вместе с предателями, убийцами, полицаями, проворовавшимися партийными «шишками». В отличие от Солженицына, Варламова, Дьякова, у меня жизнь показана по обе стороны зоны. Она начиналась в бараках и на нарах, а продолжалась в том же ритме на воле, в солдатских казармах и хатах. Для небольшого посёлка сидельцы не были «зэками» – страшными, опасными. Их воспринимали спокойно, как своих, только огороженных деревянной зоной-гильотиной, которая на ночь отрубала их от нас.
Я не ставил своей задачей противопоставлять мнения «сталинистов» и «антисталинистов». Жил в то время и хотел показать именно через собственное восприятие картинки той действительности, перекинув художественный мостик повествования в сегодняшний день. Наказывали сволочей, убийц, паскудников разных мастей. Но была другая «масть», которая, по мнению верховного руководства страной, не пылала особой любовью к советской власти, хотя добросовестно служила на государственных постах. Как и многие военные, сменив погоны на кителе, сохранив душу в чистоте, продолжали с честью исполнять воинский долг. Они-то и стали подневольными «комсомольцами-добровольцами» на всех крупных стройках социализма. Система доносов считалась патриотическим трендом. В суть анонимок не вникали. «Портной» (судья) шил дело – паровозный гудок, нары.
ГУЛАГ канул в прошлое. После всех перестроек, «истерической» смены эпохи застоя на эпоху «запоя», в смысле упоения властью, вседозволенностью, клинические проявления болезни большевизма вступили в стадию ремиссии, а некоторые симптомы исчезли совсем: анонимки стали вне закона, появились свобода слова, гласность, спекуляция (по-современному – бизнес), открылся «железный занавес». Сейчас всё дозволено – полный ФСБ. (Представляю реакцию… Нет-нет, с авторитетной госструктурой моя аббревиатура ничего общего не имеет – это всего лишь Финансово Свободный Беспредел). Прут миллиардами. На законных основаниях. Кое-кого наказывают, тридесятого фигуранта. Показательно. А главные расхитители всё равно остаются при своих табуретках. Как видим, ремиссия, как ей и положено, не представила собой возврата к полному выздоровлению, а лишь обострила течение болезни: расцвели коррупция и бандитизм, проституция, стяжательство. Искусство и литература опустились ниже пояса. Многие «генералы» советской верхушки, скинув «коммунистический китель», принялись либо хаять, либо превозносить прошлое, гуляя по страницам СМИ или ток-шоу телевидения и интернета, но уже в качестве «свадебных ефрейторов».
Затронут в романе ещё один аспект: взаимодействие заключённых и их охранников. На примере одного из надзирателей показано упоение властью над безмолвной, послушной человеческой личностью. А другой не превратился во всевластного зверя, а всячески старался облегчить участь так называемых врагов народа. Оба по приказу «сверху» служили срочную по месту жительства. В случае побега заключённых местные, по мнению начальства, лучше могли ориентироваться в тайге при поимке сбежавших.
Идея романа проста и незамысловата: нельзя красной кровью революций перекрасить белый свет. И ещё в нём говорится о том, как в личной внутренней борьбе, через личный самосуд происходит рост души героев романа.
Часть первая
Ходка первая
Гробик стоит посреди горницы на двух некрашеных табуретках. Большое круглое зеркало возле рукомойника занавешено чёрной тряпицей. На женщинах чёрные сатиновые косынки. Когда лоскуты отрывали для этих косынок, слышался сухой резкий треск. Мама сидит возле гробика и медленно покачивается в такт заунывному голосу Якунихи, читающей заупокойную молитву.
Батя Костя, зловеще стуча деревянным протезом, подходит к гробику, трясущимися руками вставляет свечку между пальцами покойника. Медленно откидывает простынку – на груди видит тёмно-бордовый свежий след ожога в виде креста.
– Надо же, – рассуждает, – на каждом столбе череп и надпись: не влезай – убьёт! А внучок и не лез никуда, на земле на провод наступил… Видать, время такое – расстрелизация. Строят, провода тянут.
Дед качает головой, привычно поправляет заученным движением усы, держась одной рукой за край гробика, потом медленно поворачивается и выходит на улицу. Сидя на чурке возле крыльца, выбивает пепел из трубки, осторожно постукивая о свою деревяшку. Из кармана галифе достаёт железную баночку из-под чая, большим пальцем утрамбовывает табак, закуривает.
Мальчику так и хочется ощутить знакомый запах дедушкиного дыма, но, как ни старается, всё привычное осталось где-то там внизу, а он словно плавает над всем этим, не чувствуя ни страха, ни боли, пребывая в неслыханном блаженстве.
Удивляется: «Для чего я был там, внизу, в этом тельце, которое сейчас лежит в гробу?». А все родные поникшие, как лук-батун на грядке после грозы с градом. Мама то и дело нюхает какую-то ватку, две бабушки (Басиня – бабушка Аксинья, Баося – бабушка Фрося) беспрестанно крестятся, нет-нет да и прикасаясь к мёртвому внуку, но он не чувствует этих прикосновений и не может крикнуть, чтобы перестали плакать и убиваться.
Ему так хорошо, даже вспомнилось Девятое мая, когда он с дедушкой готовился к празднику.
…Дед драит наждачкой свою деревяшку, а внук бархоткой начищает орден Красной Звезды. Во дворе лает-разрывается Диксон. В хату входит незнакомый военный, следом почтальон.
Вояка прикладывает руку к козырьку:
– Константин Миронович! Разрешите поздравить с Днём Победы! Вручаю вам подарок от Министерства обороны и райвоенкомата.
Батя Костя медленно встаёт из-за стола, опираясь культяшкой о табуретку, подкручивает кончики пышных будённовских усов и принимает из рук военного новенькие хромовые сапоги.
На столе лежит надраенная до блеска самодельная деревяшка-протез.
– Ну, Мироныч, два сапога… при одной живой ноге… с запасом, так сказать, – разряжает напряжённую обстановку почтальон. – Обмыть полагается, штоба, значит, подмётки не снашивались. Ну да ладно – нам ещё к твоему соседу Татаринову зайти надо: ему министерство в обороне механическую бритву отвалило.
– Ну-ка, ну-ка, дай полюбоваться, – просит батя Костя.
Военный достаёт из портфеля бритву и протягивает деду.
Он слегка накручивает пружину и включает. Хата словно наполняется тысячью шершней и обезумевших ос, выясняющих отношения: кто из них сильнее жужжит.
– Хороша игрушка, нечего сказать… – Дед стучит тыльной стороной ладони по корпусу работающей бритвы. – Что тебе улей с пчёлами… Только как эту штуковину Коля-танкист заводить будет, у него же все пальцы в танке отгорели.
Внук заворожённо смотрит на диковинку и с опаской просит:
– Деда, а вы поменяйтесь, а? Всё равно у тебя один сапог лишний: деревяшка и зимой и летом босиком ходит.
– Не положено, малыш, я выполняю предписание: Татарников – сапоги, Татаринов – бритва. – Военный отдаёт честь и выходит.
…А клубок памяти раскручивается дальше. Малыш уже на рентгеновском столе в городе Междуреченске, куда привёз папка, потому что у сына свело ногу и она перестала разгибаться.
Папина мама, Басиня, строго наказала:
– Предложат резать – вертайтесь назад, сама лечить буду.
Врачи однозначно заявили:
– Только ампутация, и никаких гвоздей.
Папка сгрёб сына в охапку:
– Резать не дам.
А он заорал, как поросёнок под ножом:
– Режьте, не слушайте его, я буду тоже ветеран, на одной ноге, как дедушка. Мне тоже будут подарки дарить.
Женщина-врач, вытирая слёзы и одновременно как бы смеясь, еле слышно повторяет:
– Дурачок ты, дурачок, какой ветеран… какие подарки… не приведи Господи.
Бабушка Аксинья колдовала над скрюченной ногой, делала примочки из трав, водила пальцем по сучку на табуретке, затем выписывала восьмёрки над коленкой, приговаривая:
– Уйди, болячка, с нашего порога. С нашего порога сначала на пенёчек, с пенёчка на кочку, с кочки в болото – уйди глубоко-глубоко…
Благодаря бабушке-знахарке «ветераном» малыш так и не стал. Через месяц уже носился как угорелый по берегу Томи. Это позже, а пока…
Раздавшийся из хаты странный грохот заставил деда встать и поспешить в дом. Увиденное сразило инвалида наповал. Он начал медленно оседать, кожаные ремни протеза остро вдавились в кожу. Боль подействовала отрезвляюще.
Перевёрнутый гробик зловеще лежал на полу, рядом дымились стружки, которыми дед щедро усыпал дно, чтобы внучку мягче было. Свеча не погасла от падения, и от неё вот-вот готова была загореться обивка гробика.
«Покойник» нагибается, поднимает свечку, трясёт её и как бы выговаривает ей:
– Капнула, зараза… Горячая…
Все женщины в полуобморочном состоянии, обе бабушки, путаясь – то с правого, то с левого плеча, крестятся, испуганно шепчут:
– Свят, свят, спаси и сохрани… не лиши рассудка.
Мать мальчика, придя в себя, тянет руки к сыночку и истерично заливается горючими слезами:
– Что же мы натворили, сыночка, родненький! В гробик тебя уложили-и-и да чуть не закопали-и-и… Прости ты нас, грешных, хотели рядышком похоронить.
Якуниха сложила крестом руки на груди и так сжала молитвенник, что пальцы на сгибах мертвенно побелели, приобретя цвет добросовестно обглоданных костей.
– Господи Иисусе… чудо… мёртвый восстал, – лепечет она, бочком пятясь к выходу.
Между тем в хату вошёл могучего телосложения парень в солдатской форме.
– Батя, я выкопал, там мягко, сплошной назём.
– А чего же не мягко, если на этом месте раньше конюшня была старателей с золотых приисков, – весело пояснил дед. – Только зря копал-то, живёхонек твой сыночек.
…Барак заключённых живёт обычной утренней процедурой: расправляются одеяла на нарах, кто-то мягкими щелчками встряхивает портянки, усиливая и без того густой «парфюм» мужского жилища, слышно громкое, «лошадиное» фырканье возле умывальников – словом, отряд готовится к построению.
Входит надзиратель:
– Бокерия! После поверки – к хозяину. Пошевеливайтесь, живей, живей… – он смачно поддаёт пенделя подвернувшемуся молодому зэку.
Тот ехидно склабится:
– Спасибочко, начальник. Наверное, опять кто-то рожает… – урка, глубоко вдохнув, изображает движением руки округлый живот. – А может, опять жмурика срисовать… зафиксировать, так сказать, отходняк к небесам?
– Ша, Навылет. Подвинь организм, – слегка оттолкнув молодого, к Бокерии подходит седовласый заключённый, нары которого в бараке стоят особняком. – Так что, батоно, то ли радоваться тебе, то ли готовить очко под пистон от хозяина. С воли передали: жив пацан, которого ты в жмуры отписал. Как бы тебе ещё не накинули!
Шалва Герасимович не только на зоне, но и в посёлке был на особом счету. Первая медицинская помощь – это Шалгерасимыч Так, одним словом, уважительно его называли и сидельцы, и вольные.
Буквально день назад он осматривал мальчика в хате собачника Сидора. Предварительно констатировал смерть, так как об этом свидетельствовали все первичные признаки: отсутствие дыхания и реакции зрачков на свет, остановка сердца.
Внимание врача привлёк необычный нательный крестик на груди покойного. Именно от него при ударе током образовался шрам-ожог в виде креста. Шалва осторожно покачал на своей ладони крестик, осматривая со всех сторон.
