Повесть о пятой лавочке. Рассказы о нас

скачать книгу бесплатно


История с рынком была, по сути, легко прогнозируемой с самого своего начала. Стоял этот рыночек на улице Революции, почитай, со времен как раз этой самой пролетарской заварухи, стоял себе и окрестных бабулек дешевизной радовал, но свели как-то Карпова с человеком по имени Саид Гусейнов – грузным, старым азербайджанцем с красиво седеющей шевелюрой. Гусейнов объяснил, что приехал в город к брату (брата – владельца бензоколонок мэр знал, правда, не очень близко), и собрался тут открыть хороший бизнес. Лучше всего – торговый центр (любят они, это дело). Хорошо бы – на раскрученном месте какого-нибудь рынка. Например, на улице Революции.

Нет, рынок никто закрывать не будет. Более того – людей переведут в теплые павильоны. Благоустроят территорию. Создадут новые рабочие места.

Пока красиво седеющий Саид Гусейнов (как же его брата зовут, дай Бог памяти?) так же красиво излагал свою программу оккупации городских торговых площадей, Игорь Павлович рассматривал массивный золотой перстень на его безымянном пальце. Рассматривал, и вспоминал, как во время выборов приходилось, встречаясь с местными бандюками (а и без этого не обойдешься) напяливать на себя все эти цепочки-бляшки – Славка Логинов уверял, что по-другому разговор не получится, здесь точно встречают по одежке. Вот и Гусейнов не удержался. Показывает себя. Рынок ему зачем? Понятное дело – павильоны теплые он построит, продавцов туда сгонит. Вот только арендную плату такую назначит – хоть прочь беги или цены поднимай. Кто-то, конечно, и побежит. И тогда на улицу Революции за Гусейновым войдут махмудовы, алиевы и прочие ушлые люди, которые со временем превратят продуктовый рынок в какой-нибудь крупный развлекательный центр. Или торговый комплекс по продаже иномарок. Место-то неплохое.

Короче, сговорились. Рынок и впрямь вложений требовал, а откуда они в городской казне?

И вот теперь продавцы с улицы Революции, поздно прочухав, что к чему, ударились в акции протеста. Дескать, не надо нам нового рынка – дорогу перекрывают, жалобы пишут. А куда деваться, мелким хозяйчикам нынче места все меньше, время такое.

– И еще, – мэр немного помедлил, слушая, как Логинов тяжело, с присвистом дышит в трубку, – У тебя там дачники вора порешили, что делать-то собирашься? Человека, небось, уже за решетку засадил?

– Разбираемся. Вроде как старика и сажать не за что. Самооборона. Аффект. Под подпиской он у нас.

– Слов-то понабрался, умник… Вот и я так думаю – не слишком виноват дачник-то. Зря вы вообще все это раздули.

– А мы, что ли? Газетчики разнюхали, телевидение… Они, огородники, и так всю плешь проели – дескать, город на них рукой махнул. Скупки металла закрыть требуют. Тоже – головная боль, сам знаешь. Грабят их.

Игорь Павлович поморщился:

– Знаю. Ты вот что… Ты пока помедли там со всем этим. Придумаем, как ситуацию использовать. Кто там у них в обществе председатель? Я слышал – Корытин?

3.

Только в одном городе, где жил Кузьма Сергеевич Томилин, ездили на работу, получали пенсии, в школах учились несколько сотен тысяч человек. Невеликий, конечно, муравейник выходил, но ведь и не деревенька какая-нибудь. Но кто, где, за какие грехи выделил из этого достаточно большого количества людей в то злополучное утро именно его, Томилина, – этого старик понять не мог. Вроде жил, как все, в меру правильно, квартиру заработал, дачу, язви ее теперь, сына поднял. Машину вот только купить не успел: копил, копил – и докопился до дефолта. Зря, выходит, ишачил. Но ведь и не ишачил-то по большому счету – работал, ночами не спал, заводу весь отдавался. Чего греха таить – порой и не до семьи было. А теперь… Завод не поймешь, в чьих руках, народу посокращали – жуть. Хорошо, успел Кузьма Сергеевич на пенсию уйти, успел на дачке своей разместиться. Проводили хорошо, даже холодильник подарили, а потом…

А потом вот даже до бомжа этого дошло.

Почему?

С Богом у Томилина отношения были сложные. В церковь он не ходил, но сына крестил в деревне, на дому у бабки Караваюхи, причем, крестил в те времена, когда за это ох, как схлопотать можно было. Вызвали бы в горком (а завод по статусу был прямо в горкомовском подчинении) – и прощай, должность. Впрочем, туда и так вызывали часто. Однажды все руководство завода на ковер поставили. Чего это, мол, у вас на территории ночью столько лампочек горит? Не знаете, какая должна быть экономия? Ну, директор давай оправдываться: подъездные пути, мол, техника безопасности. Куда там! Схлопотал Данилыч строгача, схлопотал, а лампочки – как горели, так и гореть остались.

Только директор сам сгорел. Хватанул его однажды инсульт прямо в кабинете. Хороший был мужик, правильный. А потом еще пять лет вокруг дома гулял вечерами, всем улыбался. Ничего, кроме «та-та-та» сказать не мог.

А ведь он, Данилыч, помнится, участок им тогда приобрести посоветовал. Возьми, мол, пока землю дают, будет, где на старости лет копаться.

И сам себе взял, только не покопался ни разу.

Дачный участок Томилины обустраивали медленно, хотя и со старанием. Саженцы Кузьма Сергеевич привез из родной деревни, от живых еще тогда родителей. Особенно красная смородина удалась – она лет тридцать еще потом обильно плодоносила, словно заговоренная. Из деревни же приехал к сыну и сам Сергей Никодимыч, в прошлом – знатный плотник, поставил он дачку деревянную, небольшую, но добротную – до сих пор не валится.

Радостные были времена, добрые. Пусть за молоком для Андрейки Анюта с раннего утра очередь занимала, колбасу по праздникам видели (это потом уже Кузьма Сергеевич в должности вырос), квартиру первую получили черт знает, где – на окраине, откуда на автобусе на работу не доехать, поскольку утром в него – не влезть.

Но зато жили все-таки, как люди.

И ведь все так жили. Ну, почти все.

А потом этим почти всем – за что?

В детский сад Андрюшка идти никак не хотел, плакал. Вырос он уж слишком домашним, чужих людей боялся. Это сейчас он – коммерсант с башкой, а тогда был птенцом несмышленым с огромными грустными глазами. Куда ему такому в бизнес-то, затопчут когда-нибудь, не пожалеют, но куда еще по нынешним временам?

Прежде Томилин был уверен – время идет правильно, верно, непременно в движении поступательном. И дело не в том, что социализм тогда строили, Кузьма Сергеич и с марксизмом был в отношениях не панибратских, просто казалось ему – жизнь, именно так должна развиваться, иначе – какой смысл?

В пещерах люди когда-то жили, за мамонтами по оврагам гонялись, а потом ведь даже в космос человек отправился, не куда-нибудь. И не просто человек, кстати, а гражданин великой большой страны – СССР. Много чего плохого про Советский Союз теперь говорено и написано, может, и верно это, но что-то насчет космоса в нынешней России закупорка все больше выходит.

И вообще не видел теперь Кузьма Сергеевич ее, этой поступательности.

Может, оттого не видел, что жизнь к закату пошла. А тут еще история эта с бомжом. Как его звать – и то не выяснили. Кто, откуда?

– Где его хоть похоронили-то? – спросил Томилин следовательшу.

Та сложила губки домиком:

– А вам это надо?

Так и не сказала, фря. Не знала, наверное. Ей-то что?

Духи у этой Жанночки были удивительно противные. Словно намылил кто-то руки дешевым мылом, а смыл плохо.

Глава третья

1

На заре карьеры Антон Иванович Корытин любил ездить на велосипеде. За это в райкоме комсомола его не любили, считали молодого инструктора выскочкой.

А он везде успевал.

И как было успевать иначе, если «Газик» райкомовский – один, секретарей – трое, а есть еще завы отделом, любовницы секретарей и завов отделом, мужья любовниц…

Успевать было надо.

Еще тогда, в пору этой самой своей юности понял Антон Корытин, что здесь, в сельском райкоме ВЛКСМ, главное – не быть, как все. Станешь одинаковым – либо сопьешься, либо кончишь жизнь каким-нибудь заведующим холодным клубом.

На праздники урожая, дни учителя, встречи с невысокими гостями и на прочие аппаратные гулянки он не ездил, в меру уклонялся. В райком партии стучать тоже не бегал – этим авторитета не добьешься. Старшие похвалят, да посмеются за глаза (сами, что ли, не чудили по молодости?), а коллеги-комсомольцы побьют, чего доброго.

Светка-машинистка такие глазки ему строила, но он и тут удержался.

Рано еще все это.

Утром Корытин просыпался, садился на велосипед и мотался по хозяйствам. В дальние колхозы, конечно, не добирался, но куда поближе докатывал, сил хватало. С активом встречался, с председателями. Руководитель «Света Октября» Клим Наумович Горитько – грузный, с большими крепкими руками хохол, прозванный за лихость и крутость нрава Чапаем, зазывал в кабинет, наливал стакан:

– Пей, Корытка, хужей не будет. А кто не пьет – чи хворый, чи падлюка.

Приходилось пригублять.

Горитько смотрел на Антона тяжелым взглядом. Усмехался:

– Пойдешь даленько. По головам.

Но советы давал дельные. Рассказывал, что и где сеял, почему, как о кормах на зиму заботился. Хлебом угощал – такого хлеба, как в горитьковской пекарне, во всем районе не пекли.

Как-то раз заехала к нему в хозяйство высоченная комиссия, отведали они этот хлеб, с собой в сумки набрали, но вердикт похмельно вынесли строгий:

– А буханки-то ваши ГОСТУ не соответствуют…

– Ну, и хрен с ним, вашим ГОСТОМ, – раскипятился Чапай, – зато мой хлеб люди едят, а ваш – глотают!

В первые, отчаянно воровские годы новой России (в самом начале девяностых) укатали Чапая крутые горки – скупили заезжие хозяева в «Свете Октября» акции, выкинули председателя из кабинета с его гранеными стаканами, а через полгода, продав под нож весь скот, разорили хозяйство полностью.

Корытин тогда уже в городе сидел, в хорошем кабинете.

2.

Сашку-таксера в «Огоньке» все любили. Улыбка у него была простая, как бы извиняющаяся: уж не взыщите, мол, что я такой нескладный и долговязый. Вдобавок ко всему Сашка заикался. Несильно, правда, но в волнительные минуты прижимало. А вот когда выпивать случалось, творилось чудо: речь Сашки становилась ясной и плавной, словно никогда не водили его в детстве к логопеду.

На дачку к Максимке они пришли вдвоем с Рыжиковым. Трезвые пришли, поэтому Сашка Миронов больше молчал, чтобы заиканием своим людей не тревожить. Впрочем, таджика как потревожишь – любому гостю рад. Вот и сейчас сидел он на лавочке у своего домика-развалюшки, брошенного несколько лет назад пенсионерами Стопиными, и хорошо гостям улыбался.

– А мне теть Люба хлеб дал, – поделился он радостью, – и суп в пакетик. Кушать будем.

– Кушать, – это ты погоди, – положил ему руку на плечо Рыжиков, – ты скажи без своих насреддиновских хитростей: выпить есть?

– Б-б-б-б, – затянул было Сашка, но Борис его остановил:

– Да что ты сразу материться? Так даст. Есть ведь, Максимка?

Пока сторож лукаво улыбался блестящими глазами, таксера прорвало:

– Б-б-орис! За-за-чем так сразу? Мы ж ему леща принесли!

– Ах, да, – вспомнил притворно Рыжиков и вытащил из кармана куртки газетный сверток, в котором действительно оказался солидных размеров вяленый лещ, – Вот, смотри, закусон какой. Грех не использовать.

Лещ был действительно славный – бокастый, с крупной, седоватой от соли чешуей. Рыбалка была вечной страстью Рыжикова, страстью, которую отказывались понимать и принимать близкие, на которую не жалко было тратить невеликие последние деньги, и которая, так же как дача, позволяла на время забыться, убежать от бездушного, безжалостного города.

Максимка лещу обрадовался (он вообще рад был почти всему в жизни, принимая мир таким, какой он есть, безо всяких претензий и возражений), бросился вытаскивать из домика на улицу кривенький стол: дескать, посидим сейчас, посидим, да еще под яблонькой, как тут душе не запеть? И самогонка, естественно, появилась, где ее доставал тут сторож, никто не знал (может, и сам гнал тихими ночами), но только уж если кого прижимало утром – шли.

Он, как правило, не отказывал.

Леща разделала быстро, лихо, тут же и помидорчики появились (огурцы уже отошли, а покупные даже на закуску подавать считалось в «Огоньке» дурным тоном), еще икра какая-то овощная в банке. И разговор быстро пошел – благо, повод для беседы был несомненный: все о Томилине только и говорили.

– Жалко мужика, – уже без заикания твердо сказал Сашка, – и как он этого бомжа так удачно секатором шибанул? Специально захочешь – не получится.

– Бывает, – потянулся за помидорчиком Рыжиков, – в армии у нас один придурок так в столовой на вилку наткнулся, еле откачали. А вот у Максимки на родине, небось, мотыгами людей грохают.

Сторож кивнул все с той же с радостной улыбкой.

– Кузьму Сергеевича поддержать надо, – гнул свое Сашка, – может, к ментам сходить?

– Особенно тебе, – хохотнул Борис, – у тебя с ними отношения самые добрые…

Сашка жил на даче безвылазно с самого февраля, когда случилось ему на своем «жигуленке» с шашечками стукнуть на мосту иномарку, и не просто стукнуть даже, а с глубокого похмелья и с соответствующим перегаром. В результате Миронов лишился не только прав (а значит – и заработка), но и долгом оброс перед иномарочником. Пришлось срочно сдавать квартиру с предоплатой (где еще деньги взять?), а самому переселяться на дачный участок, хорошо, хоть зима выдалась не слишком холодная. Супруга – Людка укатила к матери в деревню, не насовсем правда, а до времен лучших, Сашка, нежданно вернувшись к холостой жизни, унывать не стал, занялся вплотную огородом и преуспел на этом поприще изрядно, даже на рынок урожай выносил.

– Значит, так, – уже определенно внятно сказал он после второй порции, – Сергеича без помощи оставлять нельзя. Помочь старику надо.

– Сына его была, – вставил свое Максимка, – к начальнику ходила, к Тон Ванычу. Заступись просила.

– Сына – это у нас в языке «он», – объяснил таксер, – Мужского рода, понимаешь? Знаю я Андрея Томилина. Мелкий мужик, хоть и коммерсант. Такой для виду потопчется, за отца попросит – и все, лапки сложит. Ни обидеться на такого, ни спасибо сказать. Да и нашел куда идти – к Корытину. Наш Антон Иванович зад забесплатно от табуретки не оторвет. Вечный кабинетчик…

3.

Город был разным. Один не то, чтобы любил Карпова, – скорее, терпел, другой – тихо ненавидел. Причем, ненавидел, отторгал мэра именно тот город, в котором он родился, где научился жизни и умению эту жизнь себе подчинять. Окраины были головной болью Игоря Павловича. Это в центре, на широких богатых проспектах удавалось высаживать клумбы, благоустраивать парки, наводить порядок в подъездах. Здесь открывались новые шикарные магазины, сюда нахраписто валил инвестор (взять того же Гусейнова), а там, на самом выезде в степь, откуда до ближайшей автобусной остановки – топать и топать, там жизнь шла своя, Карпову неподвластная. На выцветших зеленых заборах там по-прежнему радовали авторский глаз надписи типа «Машка – дура», и никого не волновало уже, что Машка эта давно замуж вышла, детей нарожала и муж ее умер от цирроза печени. Так же пахло мышами в маленьких местных магазинчиках. Так же никакой «Зелентрест» не обрезал крону здешних деревьев, они годами бесхозно росли, медленно и коряво, и в одном из них, как в детстве, можно было узнать оленя с ветвистыми рогами, в другом – целого слона с хоботом, а в каком-нибудь еще – обязательно Славку Логинова с его обаятельным носом-картошкой. Так же пахло здесь томящимся в печи углем, квашеной капустой и прелой листвой.