Старый знакомый

– Да ну ее к богу, эту повинность, сказано – нас не возьмут, и шабаш! Голубчик, одолжи! Хоть одну-то за вечер, – подвигаясь к нам и подсовывая гитару, пристает подгулявший господин, называемый Петькой.

– Нет, уж увольте, пожалуйста, – степенно отнекивался Иван Тимофеич, которому, надо полагать, успели вдоволь надоесть вся эта компания и всякие песни на их потеху.

– Друг, облагодетельствуй! Только одну: серо-пегих на заре – и кончено… Больше и просить не стану…

– Хорошо-с, я после, – отделывается отсрочкой Иван Тимофеич, и довольный проситель успокоивается обещанием.

В таком порядке и идет весь вечер.

Под конец совсем уже осоловевший любитель пения снова лезет к Ивану Тимофеичу и на этот раз, поддержанный прочей братией, добивается своего. Иван Тимофеич взял гитару и, удалившись в угол комнаты, поместился на стуле, слегка попробовал строй, переложил ногу на ногу и, встряхнув своими кудрями, взял несколько бойких цыганских аккордов.

Аккорды стройно прозвучали и затихли… Петька с ожесточением зашикал на публику, те послушно начали смолкать, в дверях появилась Аленушка.

Послышалась тихая музыка, и вместе с ней сначала тоже тихо, словно подневольно, нехотя полилась одна из заунывных песен наших старинных ямщиков: «Не вечерняя то, братцы, заря спотухать рано стала…»

Пленительно хорошо и вместе как-то сразу грустно обхватила всех эта песня. Обхватила, понесла и закачала слух и душу каждого на волнах своих заветных звуков… Скоро прижукнувшиеся слушатели совсем поникли, а песня, постепенно разливаясь, все сильнее и сильнее давила их своим впечатлением вместе с словами прощальной тоски умирающего ямщика, как он посылает своим малым детушкам «благословеньице», молодой жене – «бракоразрешеньице»! Всем было невыразимо хорошо, но жутко, тяжело, и плакать всем хотелось…

Последние слова песни певец ловко закончил переливистым, настоящим россейским подголоском и, как будто далеко-далеко отделившись, тихо замер со всеми своими звуками где-то там, в неведомой дали… Очарование вышло полное! Все общество задыхалось от душевного волнения и в самых разнообразных позах надолго окаменело в немой картине. Но замечательнее всех из этой группы обрисовались две фигуры в стороне: это пробравшийся на цыпочках во время пения к столу с закуской становой и перед ним сам старшина – Дмитрий Савелич. Первый, с налитою рюмкой в одной руке и многозначительно поднявши вверх другую, неподвижно стоял, склонивши набок голову, и всем своим видом как бы спрашивал у остального общества: «Каков голосок?..» А последний, безмолвно ответствуя на этот вызов, совсем закрыл глаза от удовольствия и, придерживая сложенными на животе перстами свой халат, только равномерно покачивал головою и словно бы тянул свое бесконечное: н-н-да-с, ра-зу-ва-жил-с!!.

На полу сидел Петька и, крепко запустивши руки в свои волосы, заливался горькими слезами…

V

Прихвативший за ночь легонький морозец поднастил талый снежок, и образовавшаяся на верхнем его слое корка представляла удобную ходьбу на лыжах. Охотники очень дорожат этим «черепком» и всегда спешат воспользоваться им до солнечного пригрева, легко его растопляющего, а потому компания поднялась очень рано и под предводительством окладчика Терентия двинулась в лес в самую пору, когда на небе еще и не брезжилась утренняя зорька; только я сверх обыкновения, заспавшись с дороги, опоздал настолько, что приходилось одному догонять охоту уже на пути, для меня задержался и Иван Тимофеич.

Хлебнувши наскоро чайку и не внимая его успокоительным «успеем» и «догоним», ясуетливо собирался и скоро был готов. Когда мы с ним выходили на крыльцо, чтобы садиться ехать, на дворе все еще было темно, так что, проходя сенями, я едва мог рассмотреть женскую фигуру в меховой шубейке, наскоро накинутой в один рукав, и в большом платке, покрытом с головою. Фигура, прижавшись, стояла у притолоки сенной двери, и, когда мы поравнялись с нею, чуть слышно раздались слова: «Что же вы, Иван Тимофеич, так и поедете, ничего с собой не взявши?» Я узнал голос Аленушки… Иван Тимофеич тоже полушепотом что-то весело ответил на ее вопрос и на несколько мгновений задержался с нею.

У крыльца, неспокойно переминаясь в ожидании седоков, стояла большая раскормленная лошадь, запряженная в сани с затейливо расписанным задком, а перед ней, запустив руки под мышки своего дырявого армяка, почесывался всем телом полусонный, взъерошенный работник, и, громко зевая, он как-то в одно время и молитву творил, крестя свой рот, и принимался ругаться с лошадью за ее нетерпеливые движения.

Вырвавшись из темноты сеней, Иван проворно вскочил в сани и сам взялся за вожжи.

– Что же ты ружье-то не взял? – спросил я у него.

– На что оно мне? Там и без меня будет кому палить.

– Ну, хоть бы рогатину про случай захватил.

– А рогатину, если понадобится, и там найдем…

– Ну как знаешь…

Лошадь начала переходить на крупную рысь. Резкий утренничек, окончательно сгоняя ночную дремоту, пронизывал нас своею прохладой и слегка похватывал за открытые уши. По деревне тянуло горьким дымом сжигаемой соломы, перекликались знакомые петухи, и кое-где на задворках начинали поскрипывать ворота; в высоте над нами ярко горели звезды…

Когда мы немного отъехали, я, как бы размышляя про себя, заговорил:

– А молодец девушка эта, Алена Дмитриевна… Промолчал Иван, словно не слышал моего голоса.

– Славная из нее будет хозяйка и добрая жена, – продолжал я в том же тоне.

Отмолчался й на этот раз мой спутник, только закашлялся как-то подозрительно, точно ему табак в горло попал.

«Эк тебя пришибло…» – подумал я, и почему-то мне непременно захотелось допытаться от него ответа.

– Правду я говорю, Иван Тимофеич, или нет?

– Это насчет чего-с? – притворился он, наконец отзываясь.

– Да вот насчет Алены Дмитриевны! Милый она, на мой взгляд, человек.

– Это без сомнения-с… И сам Дмитрий Савелич об этом ведает не хуже нашего, потому и цену им полагает настоящую, высокую цену.

– Как цену?.. Для кого же это?

– Да уж известно, не для нашего брата, пустоцвета… А вот в Петрозаводске у него приятель есть, лесом промышляет, сказывают, тысяч на сто в год обороту ведет, так за него дочку-то сплавить норовит нынешней весной – даром что тот ему в ровесники годится и с полдюжины своих ребят имеет.

– Да как же это!.. А ты-то? – сорвалось у меня.

– Что ж я-то? Я тут ни при чем… Нужный я Закату человек, вот он меня и поблажает, для своей же пользы дорожит мною. А ежели что – так он без горя распрощается со мною.

– Ну а она-то как же?

– А что же она может поделать, против отцовской власти нешто кто пойдет? Так и ее дело…

Разговор прекратился, Иван задумался, а лошадь все бежала машистой рысью, и мы споро подвигались вперед.

– Велик зверь-то в обкладе? – спросил я, желая отвлечь его от горьких дум.

– Медведица крупная и с тремя детками.

– Почему же известно, что с тремя?

– Да уж вылезать начинают теперь – дело к весне идет, – около берлоги пображивают. Терентий на проверку ходил, так по следам сосчитал.

Проехав версты две по бойкой дороге, мы свернули в лес на неторный следок, проложенный нашими охотниками. Тяжелая лошадь начала просовываться в рыхлый снег, глубоко грузла в нем всеми ногами и, выбиваясь, оборвала на себе шлею… Перед нами занималась заря, и недалеко впереди уже виднелась растянувшаяся процессия наших.

Вдруг там что-то случилось, все заметались, загомонили, и общая тишина сразу нарушилась.

Охотники, выправляя на ходу свои ружья, суетливо рассыпались по разным сторонам. Впереди громыхнул дуб летный выстрел, и ему в ответ по высокому лесу гулко прокатился свирепый медвежий рев.

– Вот ведь, так и думал, что переполошат раньше времени… Эх вы, черти болухманные!!! – неизвестно кого выругал Иван Тимофеевич, сдавая к общему обозу свою лошадь, и, наскоро пристроив лыжи, мы с ним кинулись влево по густому мелколесью.

– Как думаешь, уйдет? – спросил я, стараясь не отставать от него на ходу.

– Навряд бы ей уйти, деток не должна сразу бросить, надо поспевать…

Впереди нас через молодой низкий ельник высились огромные, раскидистые сосны, и оттуда доносился людской оживленный говор вместе с заливистым собачьим лаем. Казалось, и недалеко, но на берложных охотах в этой лесистой и обильной снегом местности чаще: всего случается попадать в такое положение, что отчетливо слышишь все голоса и прочие звуки общей тревоги, а самого тебя не допускает какой-нибудь ненавистный взлобок и неприменимые на нем лыжи – ни видеть дела и ни участвовать в нем… Самое это мучительное состояние для охотника, и как раз в таком положении были мы с Иваном, стараясь как можно скорее пробиться к желанному месту.

Вскоре навстречу нам попался запыхавшийся бегущий мужичок в распоясанном армяке и без шапки. Он шибко улепетывал назад, таща за собою длинную рогатину; его взмокший под всклокоченными волосами лоб, побелевшее лицо и как-то странно, сама собою трясущаяся борода выражали крайнюю степень его отчасти комического, но вместе и очень сильного испуга.

– Эй!.. Андрюха, что там случилось? – окликнул его Иван.

– Ох, чутоньку не съела, Иван Тимофеич, да спасибо, скоро ушла. Упустили самоё-то, только детки застались… Ах, ох, ох!..

– Так, это есть за что благодарить, – проворчал Иван Тимофеич. – А ты-то куда удираешь?

– Да вот шапку потерял, провались она совсем… – очевидно, сбрехал мужичок и задвигался было своим следом.

– Андрей, дай-ка мне рогатину-то, ты с своей шапкой, може, и без нее справишься.

Мужик нехотя вернулся и, конфузливо отдавая рогатину, опять было затянул свое: «Да упустили, Иван Тимофеич, как есть, совсем ушла».

– Ну, ладно, поспешай к обозу-то, а то, неровен час – догонит… – И мужичок, расшатываясь на лыжах, покатился действительно к тому месту, где стояли наши лошади.

Наконец мы выбились на редколесье и скоро очутились в середине разбросанной группы мужиков и охотников. Все они шумно потешались над тем, как молодой, еще совсем серый медвежонок, одуревший от общего гама, пугливо совался в разные стороны по чистине и, неловко перетраивая своею словно спутанной побежкой, наискивал местечка, как бы юркнуть хоть под снеговой субой. За ним с самым уморительным видом ныряла по снегу моя лайка: то, цепляясь за пальцы его задних ног, она тащилась в таком положении, усиливаясь остановить зверя, то перекувыркиваясь вместе, они оба по уши зарывались снегом и все-таки продолжали свое дело. Медвежонок по временам вырывался, садился и грозно фурскал на собаку, а безотвязная лайка взвизгивала от злости и снова кидалась к нему…

– В жмурки, в жмурки играют!.. Эх! чертенок – опять вырвался!!. – ревели людские голоса. И действительно, тут выходило что-то очень похожее на эту детскую игру. Немного далее с другим братишкой этого младенца, накрывая его всею своей тяжестью, кончал озлобившийся меделян, а в стороне лежал уже бездыханный труп третьего… Вполне довольная публика гоготала от удовольствия.

Однако эта всех потешающая сцена не вызвала даже и Улыбки на лицо истинного охотника Ивана. Едва удостоив взглядом эту ребячью потеху, он только спросил, не обращаясь ни к кому в особенности: «Где же сама-то пролезла?»

В ответ загалдело по обыкновению разом несколько голосов, из которых только с трудом можно было разобрать, что медведица, раненная общим залпом при первом появлении, ушла «вон туда», проломившись прямиком «вон там по чащуге», – причем по воздуху махалось несколько рук и указывалось несколько совсем различных направлений.

– А где Терентий? – поинтересовался Иван, и ему по-прежнему целым хором отвечали, что Терентий увязался за ней и больше уж не показывался.

– Не пойдет от детей, здесь запала… – вслух размышлял про себя Иван Тимофеич и, вскинув на плечо рогатину, молча направился проследить звериный лаз.

Я, разумеется, потянулся за ним же, а за мной на посвист сначала подвалилась моя лайка, а потом пришел и меделян; уставшие от возни собаки, высунув языки, тяжело носили боками и постоянно похватывали на ходу снег.

Немного пройдя, нам стали попадаться кровавые капли на следу зверя, и вскоре этот след вывел нас на чистую котловину мшарного болота, по которому из-под густых наносов снежной массы изредка виднелись небольшие куржастые верхушки чахлых сосенок и местами торчали громадные пни давно сгнившего леса. Небольшое болотце кругом, как в рамке, окаймлялось густой зарослью молодого ельника, а за ним далее высоким темным бором.

По напутанным следам было очевидно, что зверь не один раз вывертывался на эту чистину и, судя по крови, сильно раненный проходил тут в разных направлениях.

Пока мы разбирали петли, стараясь определить из щх последний выход, в недальнем расстоянии от нас протянулся тихий сигнальный свист, которым обыкновенно перекликаются охотники, находясь в близком присутствии зверя, – и на лесной опушке показалась тщедушная фигура Терентия. Должно быть, чересчур согревшись от ходьбы, он раскидался по дороге и теперь стоял на лыжах только в одной холщовой синей рубашке и шерстяной фуфайке, натянутой на нем в обхват, как трико на акробате. Стоя на месте, он хотя и знаками, но совершенно ясно показывал нам, что, сделав обход, не нашел выхода зверя и что зверь должен быть здесь. Эта пантомима вдруг прервалась самым отчаянным лаем наших собак, недалеко от нас, в чаще наткнувшихся взрячь на зверя, а вслед затем, с треском и ревом ломая по пути сухой валежник, выкатилась из леса лохматая темная масса и в виду нашем припала на брюхо у снегового субоя.

На светлом поле чистого снега отчетливо выказались темные формы огромной медведицы во всей ее свирепой, страшной красоте… Около нее, как сама воплощенная ярость, в полнейшем азарте вертелись наши собаки.

Терентий, как ближе нас стоявший, первый покатился к зверю, держа наперевес свою рогатину, при этом мне послышалось, что он даже взвизгнул: надо полагать, что и на него нашел азарт не хуже собачьего… Но тут за быстротою действий я не мог хорошо рассмотреть, как случилось такое обстоятельство: почти в один момент рогатина Терентия, описывая дугу в воздухе, полетела в одну сторону, а сам он, зарываясь снегом, буквально катком покатился в другую. Свирепый рев барахтавшейся по снегу медведицы и неистовый вопль лезущих на нее собак завершили достойным хором всю эту быструю сцену.

– Вот как ловко перебирает, – похвалил Иван Тимофеич зверя, без малейшего смущения вглядываясь в эту схватку.

– Поберегите-ка заряд, может, я один с ней управлюсь, – проговорил он мне и ровными, неторопливыми шагами двинулся вперед, мелькая передо мною широкою спиной своей новенькой дубленки.

Но не успел он пройти и половины расстояния, отделявшего его от места боя, как навстречу ему, оскалив свою страшную пасть и выставляя блестящие, вершковые зубы, со вздыбленною шерстью и плотно прижатыми ушами, свертываясь клубом, кинулась медведица – сама… И тут мне впервые довелось воочию увидеть, как люди в одиночку принимают медведя на рогатину.

Заметя наступательное движение зверя, охотник остановился и, подавшись в сторону, слегка прислонился к ближайшему пню, соскочил с лыж, выправил рогатину и, по-видимому, спокойно ожидал напора.

Не добежав нескольких шагов на четвереньках, медведица с ужасающим ревом поднялась на задние лапы и, с пеной у рта простирая объятия, полезла на охотника, но, ловко (по месту [1]) встреченная рогатиной, наткнулась на острие железа, рявкнула, навалилась еще сильнее, и вслед за тем оба, охотник и зверь, начали вместе опускаться вниз, словно стоя тонули в снегу… Какой-то черный лоскут взметнулся вверх над ними…

Хотя все это происходило не далее тридцати шагов перед моими глазами, но в первый момент мне представилось, что она уже смяла охотника и сидит на нем, и я едва удержался от рискованного выстрела по зверю в этой почти слившейся группе. Только подойдя ближе, я рассмотрел, что Иван опу стился на одно колено и крепко нажимает этим коленом древко рогатины, не допуская его еще глубже уходить в рыхлый снег, а наткнувшийся на рогатину зверь налегает всем передом на оружие, стараясь через него достать когтями охотника.

Держа обеими руками рогатину, Иван всем корпусом откинулся назад и, сколько мог, отворачивал в сторону свое лицо, спасая его от когтей зверя; справа от него лежала на снегу сбитая шапка, а из левой щеки его каплями струилась по полушубку кровь.

Темная, пенистая кровь из широкой раны в груди зверя толстой струей бежала по древку рогатины и обливала руки охотника; зверь хрипел и захлебывался, но все еще продолжал наседать на рогатину… «В ухо…» – не сводя своих глаз с потухающих зрачков зверя, проговорил мне Иван, но таким каким-то странно беззвучным голосом, что я невольно в это мгновение взглянул на его лицо: очень красивое и всегда с милым выражением, теперь оно страшно искривилось какою-то неестественной улыбкой, жестокой, нехорошей…

Мой выстрел в упор по голове зверя покончил эту драму; голова, качнувшись от удара в бок, тихо склонилась книзу, а Вытянутые вперед лапы, точно сразу пересеченные, бессильно повисли. Иван выпустил из рук рогатину и быстро отскочил в сторону с словами: «Ух!.. тяжелый черт какой!!!» Зверь медленно рухнулся ничком в снег, и по его спине волнообразно зашевелилась шерсть – несомненный признак агонии…

К нам подскочил успевший оправиться Терентий и с умилением глядел поочередно то на издыхающего медведя, то на самого Ивана Тимофеича, поднял его шапку и, заботливо отряхая с нее снег, с какой-то совсем уж блаженною улыбкой приговаривал:

– Важно! Иван Тимофеич, ей-богу – важно!!.

– Ух! Да какой же тяжелый, – все повторял Иван, вытирая снегом свои окровавленные руки. И только теперь заметив кровь на груди своего полушубка, он провел рукою себя по лицу, с удивлением посмотрел на испачканную ладонь, снова приложил ее к лицу и вопросительно взглянул на нас, дескать: аль достал?..

– Ничего… Не совсем испортил, – успокоил я его насчет физиономии, по которой, однако ж, резко обозначались три кровавые полосы.

Терентий же тем временем с задором, весьма простительным для потерпевшего человека, повествовал о себе: как ён – к ему, а тот – зараз цап! – за палку, да и метнул, нечистая его сила! так что, ты – туды, а ён – себе, вон куды… Да котом, котом, словно кто с крутого порога в шею поднес.

Прочие охотники поспешно стягивались к нам. Пошел осмотр, говор, откуда-то появилась неизбежная бутылка, и над трупом пошла круговая в поминовение.

– Поедемте домой, – шепнул мне Иван Тимофеич, и, попросивши господ охотников не опаздывать ко щам, мы с ним по-прежнему отправились вдвоем; я правил лошадью, а он придерживал у лица мокрый платок. На крыльце в числе прочих встретила нас Аленушка; бедненькая, она так рыбкой и затрепетала, когда увидела своего дружка раненым.

– Ваня, желанный мой! Что же это с тобой, – вырвалось у неё при всех.

– Ничего, Алена Дмитриевна! Как есть – ничего… Маленько зубы заболели, – успокоил он ее, улыбнулся ей по-своему тепло таково и поспешил пройти в комнаты.

Часа через два прибыла остальная охота и привезли зверей. Пошли общие рассказы, началась безобразная выпивка, веселый говор, приятельский шум… я стал собираться домой, обещая Ивану приехать к нему в августе на стрельбу тетеревей.

VI

Спустя месяцев пять, в самый развал тетеревиной стрельбы по выводкам вспомнил я свое обещание навестить Ивана Тимофеича и направился охотой в его сторону с ружьем и собакой, но, по обыкновению, мелочами да лядинами, яровыми, да болотцами, и на третий день подбились мы с Гризеткой до того, что не только ходить, но даже и ехать дальше не хотелось, не хотелось и домой возвращаться, не повидавшись с старым знакомым. Расположился я передневать в деревушке по пути и завернул в первый попавшийся двор.

Время стояло рабочее, весь народ выбрался в поле, в жилье – безлюдье, тишь… Одни только малые ребятишки от скуки дерутся между собой, да они же и горланят с голода… Изредка кое-где в роли хозяйки ворчит на них почти недвижимая от хворобы баба или умирающая от дряхлости старуха. Масса мух всюду носится докучными роями и безотвязно липнет ко всему – жар, пекло… Сухой, горячий воздух нестерпимо давит на дворе, несносные мухи и горластые ребятишки не дают возможности взойти в хозяйскую избу, пришлось убраться под навес сарая.

С горем пополам добился я самовара, разостлал свою безответную верблюжью чуйку и при температуре в 25° тепла принялся прохлаждаться над горячим кипятком… Тут же подле меня крепко заснула моя утомившаяся собака и громко бредила во сне, судорожно подергивая передними ногами. Начинают слышаться голоса.

– Так собака желтая, ты говоришь? – спрашивает мужской голос.

– Желтая, желтая… – отвечает закашлявшаяся баба.

– Что же ён так один там и сидит себе?

– Один, как есть, один, чай хлебает… Подь к ему, коли знакомый, подь, кормилец.

– Ну, коли желтая собака, так бесприменно ён и есть… – рассуждает уже в одиночестве голос мужика и направляется в мою сторону.

– Чай и сахар, чести вашей!.. – приветствует он, останавливаясь передо мною и снимая шляпу, глядит, ухмыляется. – Что, небось не взгадаешь?..

– Нет, брат, что-то запамятовал, – сознаюсь я, не в состоянии будучи сразу сообразить, где бы я видел эту курносую рожу, но, как во сне, мне припоминается, что именно эта самая рожа когда-то уже глядела на меня и именно так же нахально, плутовато, как и теперь.

– А помнишь, медведку-то брали с Иваном Тимофеичем в амшарном болоте?

– Терентий!!.

– Самый я и есть… – осклабился мужик и преважно протянул мне свою растопыренную пятерню.

– Какими путями? Ах, милый человек! Рассказывай, как меня нашел?

– Да по делу был тутотка, недалеко (он назвал местность). Вечор заехал на Торжок, там мужики и сказывают, что видали какой-то барин-лесовик проехал, охотой займается; желтая собака с им… и по обличию-то, как показывали, так ено выходит на тебя схоже… Вот я и страфил: не ён ли. – мекаю себе… А зараз завернул на деревню лошадь попоить, мне и двор ребятенки указали, где ты приставши, ну, вот я и зашел доглядеть: человек-то, мол, знакомый…

– Ну, спасибо, теплая душа, спасибо, что не забыл, садись, чайку попьем, да расскажи, как там ваши поживают, Иван Тимофеич что поделывает? Алена Дмитриевна здорова ли?

Терентий бережно опустил на землю свою черную поярковую шляпу с неизменною тряпицею внутри, вальяжно распахнул полы своего нового армяка, чем предъявил мне чистую белую рубаху и новые нестерпимо вонявшие дегтем сапоги, и умостился передо мною. Вообще, он имел вид праздничный и находился, как мне показалось, маленько в подпитии.

– Иван Тимофеич наш – ф-фю-ить… – начал он, вы разительно свистнув и махнувши рукой в пространство.

– Как, что такое?.. А Алена-то Дмитриевна, жива ли?

– Это Закатова дочка-то? Ах! уж не говори! Той доля еще хуже выпала…

– Да рассказывай толком, что там произошло!

– Да вот видишь, в Петровский мясоед ее выдали замуж, За богача ее приладил Закат, за петрозаводского торговца…. У нас на селе и свадьбу играли. Веселая была… И боже мой! какая веселая… Ден, почитай, шесть хороводились, все село скружилось от Закатовой водки… И счету нет, сколько этого самого винища сокрушили… Всякий подходи, пей, сколько влезет; так бочонки с корцами и стояли без запрету…

– Иван-то был на этой свадьбе? – перебиваю я розовые воспоминания моего рассказчика.

– Как же, во все время был. И такой это веселый: песнями заливается, что твоя пташка певчая звенит… На музыку примется гостей потешать – так вокруг его все и не отходят; горазд веселый был… Да однова утром хватились, а его след простыл… Туда, сюда, как, – мол, где? Шабаш! Как в воду канул – и по се два дни…

– Да, может, он и в самом деле того…

– Чего?.. Думаешь, взаправду пропал?..

– Помилуй бог! Такому ли молодцу без время пропадать… Пущай его живет, господь с им!

– Да ты-то почему знаешь, слух, что ли, какой о нем был?

– Нет, братец мой, зачем там слух, отколь ему и быть, а сам ён, значит, такое завещание оставил!..

– Как завещание?.. Кому?..

– А так, всем нам… На другой день опосля его полез, вишь, старшина-то в казенный сундук, ан – там шиш ночевал: двух тысячев – как и не бывало. Только наместо денег лежит расписочка от Ивана Тимофеича, его собственная расписочка… И повиняется он в этой самой расписочке всему нашему миру в своем деле. «Так и так, – говорит, – вы, – говорит, – крещеные, не обижайтесь на меня за это, потому не на вас эта беда рушиться должна, а что творю я ее ради кровопивца вашего – Заката, чтоб ему за погибель своей дочки и в доме так же было пусто, как в этом сундуке… Опять же насчет розысков обо мне, – тоже наказывает, – не затруждайтесь… Потому – не изловить вам меня, что вольного ветра в чистом поле»… С тем, значит, он всех и покинул… Галды-то галды что поднялось в ту пору и на селе и в Закатовой хате, – страсть!.. Да ведь что поделаешь?.. Погалдели, погалдели – да на том и съехали… Боле всех был разлютовавшись новый зятек Закатов; слышно, все кричал: «Своих двадцать тысячев дам, абы этого супостата поймать да в кандалы засадить»… Поглядел Закат в те поры на своего зятька, покачал головой да и говорит ему: «Нет, сватушка желанный, не казнить нам с тобой и не наказывать этого человека, потому удаль у негоя во всех делах есть необыкновенная, даже не людская»… С тем тот и спокойствие принял, а деньги, известно, Закат из своей мошны положил в казенный ящик… Вот он им какие похмелки справил, Иван-то Тимофеич… – злорадно засмеявшись, закончил Терентий и тут же почему-то вставил свое замечание: – А и певал же он хорошо… уж таково ли хорошо, что иной раз слушаешь, а самого тебя так вот слезой и прошибает.