Восход и закат

– Ба! вздор! возразил мистер Плаксвит, запуская два пальца в жилетный карман, за табаком: я в молодости тоже был молчалив. Все мыслящие люди таковы. Вспомни только Наполеона: он был точно таков же. Но, что правда, то правда; мне самому Филипп не нравится, несмотря на его расторопность и исправность.

– А как он жаден к деньгам! заметила мистрисс Плаксвит: вообрази! не хотел купить себе сапоги, а ходил уже почти без подметок. Срам! И если б ты посмотрел какой взгляд он бросил на мистера Плимминга, когда тот стал подшучивать над его скупостью… ужас! Я чуть не упала в обморок.

Разговор этот был прерван приходом Филиппа.

– Вот письмо к вам, Филипп, сказал мистер Плаксвит: вы мне потом отдадите за почтальона.

Филипп поспешно схватил письмо и затрепетал. Почерк был чужой. Дыхание его спиралось, когда он ломал печать. Письмо было от доктора. Мать его трудно была больна… умирала… быть-может не имела самых необходимых пособий. беспокойство и страх Филиппа превратились в отчаяние. Он пронзительно вскрикнул и бросился к Плаксвиту.

– Сэр, сэр! мать моя умирает!.. Она бедна… бедна!.. она умирает может-быть с-голоду!.. Денег! денег!.. одолжите мне денег!.. Десять фунтов… – пят! Я целую жизнь проработаю даром, только дайте мне теперь денег.

– Штуки, штуки! сказала мистрисс Плаксвит, толкая мужа локтем: я говорила, что это так будет. А погоди еще, в другой раз просто за горло схватит… Смотри и теперь, нет ли у него ножа!

Филипп не слыхал или не расслышал этой речи. Он стоял прямо перед своим хозяином, сложив опущенные руки, и дикое нетерпение горело в его глазах. Мистер Плаксвит оторопел.

– Слышите ли вы? человек ли вы? кричал Филипп, и душевная тревога вдруг обнаружила всю пылкость его характера: я вам говорю, что мать моя умирает… я должен ехать к ней. Неужто мне ехать с пустыми руками? Дайте мне денег!

Мистер Плаксвит был человек не жестокосердый, но раздражительный и сверх того любил формальности. Его рассердил тон, который позволял себе ученик с хозяином, и притом в присутствии жены. Такой пример казался Наполеону-книгопродавцу очень опасным, хотя он давно уже блаженствовал под женниным каблуком.

– Молодой человек, вы забываетесь! сказал Плаксвит приосанившись.

– Забываюсь? Но, сэр, если мать моя нуждается в самом необходимом… если она умирает с-голоду?

– Пустяки! Мистер Мортон пишет мне, что он заботится о вашей матери. Не так ли, Ганна?

– Де, конечно. Что вы так таращите глаза на меня? Я этого не люблю, я этого терпеть не могу. Слышите? кровь моя стынет, когда я смотрю на вас.

– Одолжите мне только пять фунтов, мистер Плаксвит: только пять фунтов!

– Ни пяти шиллингов! В таком тоне говорить со мной!.. Разве я ваш слуга, что ли? Извольте запереть лавку и лечь спать. Завтра, если библиотека сэра Томаса будет в порядке, я вас отпущу. А сегодня нельзя. Может-быть еще, что все это вздор, ложь. Не так ли, Ганна?

– Разумеется. Посоветуйся с мистером Плиммингом. Пойдем, пойдем, мой друг. Видишь каким он зверем смотрит.

Мистрисс Плаксвит почти убежала. Супруг, заложив руки на спину и закинув голову, намеревался последовать за ней. Филипп, который последние минуты стоял бледный, недвижный как мраморная статуя, вдруг оборотился и, в отчаянии, больше с бешенством чем мольбой, схватил своего хозяина за плечо и вскричал:

– Я оставляю вас… не заставляйте же меня оставить вас с проклятием! Умоляю вас, умилосердитесь!

Мистер Плаксвит остановился. Если б Филипп хоть не много поскромнее попросил, все могло бы кончиться хорошо. Но с детства привыкший повелевать, ослепленный отчаянием, презирая того, кого умолял, он не мог обуздать своих страстей и сам испортил свое дело. Взбешенный молчанием Плаксвита и не догадываясь, что самое это молчание могло уже быть добрым знаком, Филипп вдруг так начал трясти маленького человека, что тот чуть не свалился с ног.

– Вы!.. вы на пять лет покупаете мои кости и мою кровь… душу и тело… вы за свою жалкую плату на пять лет делаете меня своим рабом, и отказываете моей матери в куске хлеба перед смертью!

Дрожа от гнева, а может-быть и от страху, мистер Плаксвит вырвался из рук Филиппа, выбежал из лавки и захлопнул за собою дверь.

– Нынче же вечером извольте просить извинения в этих дерзостях, кричал он за дверью: не то я завтра утром просто прогоню вас! Гром и молния! вот новая мода обращаться с хозяевами! Я не верю ни одному вашему слову о матери. Все пустяки, вздор!

Оставшись один, Филипп несколько минут боролся со своим гневом и отчаянием, потом схватил шляпу, надел и поворотился к двери. Тут взор его упал на выручку. Она была не заперта и блеск денег, эта убийственная улыбка дьявола искусителя, остановила его. Память, разум, совесть, – все в эту минуту смешалось у него. Он робко окинул взглядом темную лавку… запустил руку в ящик… схватил, сам не знал что, серебро или золото, – что сверху было, – и громко, страшно захохотал. Филипп сам испугался этого хохоту: он казался ему чьим-то чужим. Несчастный побледнел как мертвец; ноги подкосились, волоса поднялись дыбом: ему представилось, будто дьявол неистово вопиет от радости над новою падшей душой.

– Нет… нет… шептал он, задыхаясь: нет, маменька… ни даже для тебя я не сделаю этого!

Он бросил деньги на пол и как безумный выбежал из дому.

В тот же вечер, поздно, сэр Роберт Бофор воротился с дачи домой и нашел жену в большом беспокойстве о сыне, который с утра уехал и не возвращался. Артур прислал домой слугу с лошадьми и с запиской, торопливо написанною карандашом на вырванном из бумажника листке.

«Не ждите меня к обеду, писал он: я, может-быть, весь вечер не буду дома. Мне встретилось печальное приключение. Вы одобрите мои поступки, когда увидимся».

Эта записка изумила сэра Роберта. Но он был голоден и потому мало обращал внимания на опасения и догадки жены, покуда не удовлетворил ближайшей потребности. Потом он призвал жокея и узнал, что Артур, после приключения со стариком, пошел с доктором в дом какого-то чулочника, в предместии. Это казалось довольно странным и таинственным. Час за часом проходил; Артур не возвращался, и сэр Роберт Бофор мало-помалу сам заразился беспокойством. Ровно в полночь он приказал заложить карету и, взяв жокея в проводники, поехал по его указанию. Экипаж был легок и удобен, лошади рьяные. Быстро, но спокойно катился богач. Он хоть бы сколько-нибудь предчувствовал настоящую причину отсутствия Артура: он передумал много о разных сетях лондонских плутов, о хитрых женщинах в стесненных обстоятельствах; он полагал, что «приключение» тут значит любовь, а «печальное» – деньги. Артур же был молод, великодушен, и сердце и карман его – открыты для обмана. Такие случаи, однако ж не столько пугают отца, особенно если он человек светский, сколько мнительную и боязливую мать. Сэр Роберт больше с любопытством, нежели с беспокойством приехал к назначенному дому.

Несмотря на позднюю пору, дверь была не заперта. Это показалось сэру Роберту подозрительным. Он осторожно вошел. Свеча, поставленная на стуле, в узком коридоре, бросала тусклый свет на лестницу, на повороте терявшуюся в густом мраке за углом стены. Роберт Бофор в нерешимости остановился и не знал, идти ли ему вперед или назад, постучать или кликнуть. Тут на верху лестницы послышались шаги и скоро он, к великой радости своей, узнал сына. Артур, однако ж, по-видимому не замечал отца и хотел пройти мимо. Тот остановил его.

– Что все это значит? где ты? Если б ты знал, как встревожил нас!

Артур взглянул на отца с печальным упреком.

– Батюшка! сказал он важным, почти повелительным тоном: пойдемте, я вам покажу, где я был, пойдемте!

Он поворотился и пошел опять на лестницу. Роберт Бофор, изумленный, машинально последовал за ним. Во втором этаже еще одна забытая свеча, с нагоревшей светильней, проливала тусклый свет сквозь отворенную дверь небольшой комнаты, в которой Бофор мимоходом заметил двух женщин. Одна из них, добрая служанка, сидела на стуле и горько плакала; другая, наемная сиделка, в первый и последний день службы, снимала с шеи грязный платок и готовилась «прикурнуть». Она обратила к проходящим свое пустое, равнодушное лицо, сделала прискорбную мину и заперла дверь.

– Говори же, Артур, где мы? повторил сэр Роберт.

Артур взял отца за руку, повел его в комнату направо; взял свечу, поставил на столике подле постели и сказал:

– Здесь, батюшка… в присутствии смерти.

Роберт Бофор бросил беглый, робкий взгляд на бледное, осунувшееся, но спокойное лицо мертвой, и узнал черты оставленной, пренебреженной, некогда столько любимой, обожаемой Катерины.

– Да! она… та, которую брат ваш столько любил… мать его детей… она умерла в этой грязной комнате, в разлуке с сыновьями, в горе… умерла от разбитого сердца! Справедливо ли это, батюшка? Вам не в чем раскаиваться?

С ужасом, с страшными угрызениями совести светский человек упал на стул подле постели и закрыл лицо руками.

– Да! продолжал Артур с горечью: да! Мы, его ближайшие родственники… мы, получив его богатства, остались равнодушными к самому дорогому для него существу, к жене, которую он так любил, и к детям его, к детям, которые теперь выброшены в свет опозоренные и нищие, без имени и без хлеба! Да, батюшка, плачьте, плачьте, и перед не забудьте поправить своей ошибки. Я поклялся покойнице быть другом её детей. Вы можете, и должны помочь мне сдержать эту клятву… поклянитесь тоже, и Бог да не покарает нас за те страдания, которые перенесены на этом ложе!

– Я не знал… я… я…

– Но вы должны были знать, перебил Артур с прискорбием: ах, батюшка, не ожесточайте своего сердца лживыми извинениями. Покойница и теперь еще говорит с вами, вручает детей своих вашему попечению. Мое дело здесь кончено; ваше начинается. Не забудьте этого часу!

С этими словами молодой человек поворотился и поспешно вышел. Когда взор его упал на богатый экипаж и ливреи отца, он застонал: эти свидетельства богатства и великолепия казались ему насмешкою над умершей. Артур отворотился и пошел далее, не заметив пробежавшего в эту минуту мимо его человека, бледного, растрепанного, задыхавшегося, который бросился прямо в ту дверь, из которой он вышел. С мрачною думой в голове, со скорбью в сердце, один, пешком, в такую позднюю пору, в пустынном предместии, богатый наследник Бофора отыскивал своего великолепного дома. Со страхом и надеждой, в беспамятстве, бежал бесприютный сирота к смертному одру своей матери.

Роберт Бофор, оглушенный новостью своего положения, сначала не заметил, что остался один. Понтон, ужаснувшись мгновенно наставшей тишины, он содрогнулся, и взглянул еще раз на безмолвное и безмятежное лицо покойницы. Он оглянулся в мрачной комнате, ища Артура, кликнул его по имени… Ответу не было. Суеверный страх овладел честным человеком; он затрепетал, опять опустился на стул, опять закрыл лицо и, – быть-может, в первый раз после поры детства, – шептал несвязные слова раскаяния и молитвы. От этого углубления в самого себя он был пробужден тяжким стоном. Голос, казалось, раздавался от постели. Не обманывал ли его слух? или мертвая в самом деле стонет? Роберт в ужасе вскочил и увидел прямо против себя бледное, худое лицо Филиппа Мортона, на котором цвет юности и свежести заменили ужасная сила и дикое, выражение преждевременных страстей, бешенства, скорби, ненависти и отчаяния. Ужасно видеть на лице юноши ту бурю, которой бы следовало посещать только сердце твердого и зрелого мужчины.

– Она умерла!.. умерла на ваших глазах? вскричал Филипп, дико устремив глаза на встревоженного дядю: она умерла с горя, быть-может, с-голоду… и вы пришли полюбоваться на свое достойное дело?

– Право, отвечал Бофор умоляющим голосом: право, я сейчас только пришел; я не знал, что она больна, что она нуждается… клянусь честью! Все это… все это недоразумение; я… я… я пришел… я искал здесь не её…

– А! так вы не затем пришли, чтобы подать ей помощь? сказал Филипп спокойно: вы не слыхали об её страданиях и нужде, и не спешили сюда, в надежде, что еще не поздно, чтобы спасти ее? Вы этого не сделали? Да как же я мог и ожидать этого от вас?

– Вы изволили кликать, сударь? спросил плаксивый голос, и служанка просунула голову в полуотворенную дверь.

– Да, да, вы можете войти! сказал Бофор, трепеща от страху.

Но Филипп подбежал к двери и взглянув на служанку, сказал:

– Она чужая! посмотрите, она чужая! и она плачет. Ступай, ступай: здесь сын уже занял свое место подле матери, прибавил он выводя ее и запирая дверь на задвижку.

Он подошел опять к постели, взглянул на мертвое лицо матери, залился слезами, упал на колени, поднял её тяжелую руку и осыпал горячими поцелуями.

– Маменька, маменька! не оставляй меня! пробудись! улыбнись хоть еще раз твоему сыну! Я мог бы принести тебе и денег, но тогда не мог бы уже просить твоего благословения… а теперь прошу, благослови меня!

– Если бы я знал… если бы вы только написали… но мои предложения были отвергнуты, и…

– Предложения? такие предложения, как делают наемнице… Ей! ей, для кого отец мой отдал бы всю кровь из своего сердца… жене моего отца вы делали предложения?.. какие?

Он встал, скрестил руки на груди и с дикою решимостью подступив к Бофору сказал:

– Послушайте! вы захватили богатство, которое я от колыбели привык считать своим наследием, я этими руками своими добывал себе насущный хлеб я никогда не жаловался, кроме как в сердце, в душе своей. Я никогда не ненавидел, никогда не проклинал вас… хотя вы и грабитель… да, грабитель! Потому что, хотя бы тут и не было брака, кроме брака перед Богом, то всё-таки ни отец мой, ни законы природы, ни Бог, ни что не давало вам права захватить себе все, попрать священные узы любви и крови и отнять у вдовы и сирот все, до последнего куска хлеба! Хотя бы церковь и не давала своего благословения, однако ж Филипп Бофор тем не менее мой отец. А вы, грабитель вдов и сирот, презирающий человеческую любовь! хотя закон и защищает вас, хотя люди и называют вас честным, однако ж вы тем не менее разбойник! Но я и за то еще не ненавидел вас. Теперь же, перед лицом моей мертвой матери, умершей в разлуке с детьми, теперь я проклинаю вас! Вы можете спокойно оставить эту комнату, можете не опасаться моей ненависти и мести, но не обольщайтесь этим! Проклятие ограбленной вдовы и притесненных сирот, повсюду последует за вами! ляжет на вас и на всех ваших… оно всосется в ваше сердце и будет глодать его среди всей вашей роскоши… оно прильнет и к наследию вашего сына! Придет час, вы увидите еще одну смертную постель и подле, грозную тень той, которая теперь покоится здесь так мирно, а там будет требовать возмездия! Проклятие! проклятие тебе! И этих слов ты никогда не позабудешь!.. Пройдут годы, а эти слова всё будут звучат в ушах твоих и будут леденить мозг в костях твоих! Ступай теперь, брат отца моего! ступай прочь от праха моей матери! ступай в свой пышный дом!

Он отворил дверь и указал на лестницу. Бофор, не говоря ни слова, встал и вышел. Сходя с лестницы, он слышал, как запиралась и замыкалась дверь, но не слыхал глубоких стонов и рыдания, которыми после взрывов бешенства и мстительности, разразилось сокрушенное сердце безутешного сироты.

* * *

Возвращаясь домой, Роберт Бофор терзался мрачными опасениями. Он как будто предчувствовал, что проклятия Филиппа должны подействовать и подействуют не ни него, а на сына. Он трепетал при мысли, что Артур может встретиться с этим страшным, диким, озлобленным бродягой, может встретиться на другой же день и застать его в первом пылу страстей. Жена, с которой Роберт советовался, также была согласна с ним в мнении, что надобно употребить всю силу убеждения, всю родительскую власть, чтобы предупредить такую встречу. Между-тем Артур всё-еще не возвращался. Новый страх овладел родителями. Начинало светать, а его всё-еще не было. Наконец, часов около пяти, услышали сильный стук в дверь. Бофор сам пошел обсмотреть и в сенях встретил двух незнакомцев, которые несли Артура, привезенного в наемной карете, бледного, окровавленного и бесчувственного. Первою мыслью Роберта было, что Филипп убил его сына. Он вскрикнул и упал тут же.

– Не пугайтесь, сэр! сказал один из помогавших, по-видимому, ремесленник: я не думаю, чтобы он был опасно ранен. Карета, изволите видеть… его милость шел через улицу, а карета и наехала на него… Но колесами ничего не задело… только лошадь наступила… голову он расшиб о камни. Счастье еще… милость Божья… что не попал под колеса: по голове прокатилось бы, так тут бы ему и конец!

– Истинно, милость Божья! прибавил другой.

– Бегите за Эстли-Купером… за Броди… Боже мой! он умрет!.. Скорей, скорей! кричал Бофор, оправившись от первого испугу, между-тем как сбежавшиеся люди несли Артура в комнаты.

Один из ремесленников намекнул, что без них молодой барин остался бы на улице без помощи, и что они сделали большой круг, вовсе не по дороге. Этот намек окончательно привел Бофора в себя: он дал им горсть денег не считая, и они ушли.

Казалось, проклятие уже подействовало. Приключение, подобно этому, которое навело Артура на след Катерины, в течении двадцати-четырех часов сложило в постель и его самого. Горе, о котором Роберт Бофор не думал, когда оно было у других, теперь посетило собственный его дом. В ту же мочь, когда умерла Катерина, среди нищеты и лишение, на руках чужого человека, принесшего запоздалые утешения, в ту же ночь боролся со смертью и богатый наследник отнятого у неё имения, с той разницей, что тут было призвано на помощь все, что только может спасти от смерти: искусство, попечения, удобства, ласки, участие, все, чего не было там.

Положение Артура действительно было довольно опасно. У него было переломлено одно ребро и сверх того несколько ран на голове. Место беспамятства заступила горячка с бредом. Несколько дней страшились за его жизнь. Родителей его утешало только то, что эта болезнь по крайней мере препятствовала Артуру встретиться с Филиппом. Покуда сын был в опасности, Роберт Бофор с живым раскаянием думал о положении Мортонов; страх за Артура возбудил и сострадание его к сиротам. В то же утро, когда случилось несчастие с Артуром, он призвал мистера Блаквеля и поручил ему позаботиться о приличном погребении Катерины и переговорить с Филиппом, уверить его в добром, дружественном расположении к нему сэра Роберта Бофора и в том, что сэр Роберт намерен дать ему средства к продолжению образования и поддержать его на пути, какой он изберет себе: он поручил адвокату употребить при переговорах всю свою осторожность и весь такт, чтобы не оскорбить гордого и раздражительного юношу. Но у мистера Блаквеля вовсе не было такту. Он пришел в дом скорби, насильно навязался Филиппу и с первых же слов, начав превозносить великодушие и благородство сэр Роберта, подмешивая все это увещаниями к благодарности и приличному поведению, до того озлобил Филиппа, что рад был потом, когда успел убраться подобру-поздорову. Он, однако ж, не упустил исполнить формальной части данного себе поручения, и тотчас же сделал все нужные распоряжения для похорон. После этого, думал он, Филипп будет спокойнее и способнее рассуждать. Так он донес и своему доверителю, и совесть сэра Роберта Бофора была успокоена.

Глухое, мрачное, сырое было утро, когда останки Катерины Мортон предавались земле. В распоряжения по этому случаю Филипп вовсе не мешался. Он и не спрашивал, откуда явилось все это великолепие, обитые трауром кареты, дроги с балдахином и перьями, множество слуг в богатых ливреях, факелы и флер. Он, исключая стычки с Блаквелем, все время был погружен в состояние бесчувственности, которое посторонним казалось больше равнодушием чем скорбью.

Воротившись с кладбища, Филипп принялся пересматривать оставшиеся после матери бумаги. Это были большей частью письма его отца, которых Филипп не мог читать, потому что все в них дышало счастьем и любовью, давно уже погибшими. Он сжег их. Наконец ему попалось письмо руки матери, с числом за два дня до её смерти.

«Милый Филипп, писала она, когда ты станешь читать это, меня уже не будет на свете. Ты и бедный Сидней, оба вы будете тогда без отца и без матери, без имущества и без имени. Но Бог правосудные людей, и на Бога я возлагаю свою надежду за вас. Ты, Филипп, уже вышел из детского возрасту; ты, кажется, создан довольно сильным, для того, чтобы успешно бороться со светом. Берегись только своих страстей и ты, верно, одолеешь все препятствия, какие тебе противопоставит жизнь. В последнее время ты так укрощал эти страсти, так одолевал гордость и своенравие свое, что я уже опасалась за твое будущее гораздо меньше нежели тогда, когда оно представлялось нам блестящим. Прости мне, мой милый, что я скрыла от тебя настоящее состояние моего здоровья и тем, может-быть, не дала тебе приготовиться к вести о моей смерти. Не плачь, не печалься слишком долго обо мне. Для меня смерть – истинное освобождение от оков, от телесных и душевных страданий, которыми, как я надеюсь, искуплены заблуждения и ошибки прежней, более счастливой поры. Я не хорошо сделала, что позволила утаить мой брак с твоим отцом и тем разрушила все надежды тех, которые имели столько же права на мою любовь, сколько и он. Филипп! берегись первого шагу к подлогу и обману, берегись также страстей, которые приносят свои плоды, долго, долго потом, после молодой зелени и пышных цветов.

Повторяю просьбу мою: не плачь, не печалься обо мне, но укрепись сердцем и ободрись духом, чтобы ты мог принять обязанность, которую я теперь возлагаю на тебя, – заботу о Сиднее, о твоем брате. Он так слаб, так нежен! он только и жил, что мною, а теперь мы разлучены в первый и в последний раз. Он у чужих людей!.. Филипп, Филипп, не оставь его, ради любви твоей ко мне, к твоей матери. Будь ему не только братом, будь ему отцом. Противопоставь свое твердое сердце свету, чтобы защитить от его злобы это слабое дитя. У него нет твоих талантов, нет твоей силы характера. Без тебя он пропадет. Живи, трудись, добудь себе место в свете столько же ради его, сколько ради самого себя. Если б ты знал, если б ты чувствовал, как я утешена и успокоена насчет его моею надеждою на тебя, ты, читая это, напитался бы новым духом, моим духом материнской любви, предусмотрительности и бдительности. Когда меня не будет, береги, утешай его. К счастью, он еще слишком молод, чтобы вполне понимать цену своей потери. Не допусти, чтобы он впоследствии подумал обо мне дурно; он еще молод: злые люди могут отравить его сердце и восстановить против меня легче чем твое. Подумай, что он, если будет несчастен, может позабыть, как я его любила, может проклясть тех, которые дали ему жизнь. Обдумай все это хорошенько, мой малый Филипп, и не забудь просьб твоей матери.

Там, где это письмо, ты найдешь и ключ от ящика, в столе, в котором я хранила сбереженные деньги. Ты увидишь, что я умерла не в нищете. Возьми, что там есть. Я знаю, тебе будет нужно, и брату твоему тоже. Посмотри за Сиднеем, и рассуди, что то, чего ты может-быть и не почувствовал бы, может подавить его, слабого ребенка. Он еще так мал! Если его заставят работать через силу или станут обходиться с ним дурно, возьми его лучше к себе или найди ему другое место за эти деньги. Да сохранит Бог вас обоих! Вы теперь сироты. Он отец сирот и вы должны уповать на Него».

Прочитав это письмо, Филипп преклонил колени и молился. Оправившись и ободрившись, он отпер указанный ящик и был изумлен и тронут, увидев, что мать сберегла более ста фунтов. Сколько лишений она должна была перенести, чтобы сохранить эту небольшую сумму! Уничтожив остальные, ненужные бумаги, взяв только последнее письмо матери, деньги и некоторые безделки, он вышел. В дверях встретила его служанка, которая ходила за его матерью. Он дал ей две гинеи и подарил оставшиеся после покойницы платья.

– Теперь… теперь, сказал он плачущей девушке я могу, чего прежде не мог… я могу спросить вас, как умерла моя бедная мать? Много она страдала?

– Она скончалась как праведница, сэр, отвечала девушка отирая глаза: тот молодой барин целый день пробыл у неё и она при нем была гораздо спокойнее.

– Барин? какой барин? не тот, которого я застал?

– Нет, другой, молодой. Он пришел с утра и целый день оставался здесь. Он называл себя её родственником. Он много говорил с ней, утешал ее. Под-вечер она заснула у него на руках, а проснувшись, так улыбнулась ему… Никогда не забуду я этой улыбки!.. Я стояла вот тут; так стоял доктор, который только-что вошел, а так сидел молодой джентльмен, подл постели, и поддерживал барыню за руки. Она взглянула на него, потом на нас с доктором, но ничего не сказала. Молодой джентльмен спросил ее, как она себя чувствует, она охватила его руки, поцеловала, и сказала: «Вы не забудете их?» – «Никогда! никогда!» отвечал он. Не знаю, что это значит.

– Хорошо, хорошо… что ж дальше?

– Потом она опять опустила голову к нему на грудь и казалась такою счастливою! А когда доктор подошел, чтобы дать ей лекарства, она уже скончалась.