Мой роман, или Разнообразие английской жизни

И рыдания вырвались из пылкого, юного, неопытного сердца Франка.

Маркиза была глубоко тронута. Надобно сказать, она имела душу не какой нибудь отъявленной авантюристки. Столько любви и столько доверия! Она вовсе не приготовилась изменить одному для того, чтоб опутать сетями другого.

– Встаньте, встаньте, нежно сказала она. – Благодарю вас от чистого сердца. Но не думайте, что я….

– Нет, нет!.не отвергайте меня. О, нет! пусть ваша гордость замолчит на этот раз.

– Напрасно вы думаете, что во мне говорит гордость. Вы слишком преувеличиваете то, что случилось в моем доме. Вы забыли, что у меня есть брат. Я послала за ним. Только к нему одному я могу обратиться. Да вот кстати: это его звонок! Но, поверьте, я никогда не забуду, что в этом пустом, холодном мире мне случилось встретить великодушного, благородного человека!

Франк хотел было отвечать, но услышал приближавшийся голос графа и потому поспешил встать и удалиться к окну, всеми силами стараясь подавить душевное волнение и принять спокойное выражение в лице. Граф Пешьера вошел, вошел со всею красотою и величавостью беспечного, роскошного, изнеженного, эгоистического богача. Его сюртук, отороченный дорогими соболями, откидывался назад с его пышной груди. Между складками глянцовитого атласа, прикрывавшего его грудь, красовалась бирюза столь драгоценная, что ювелир продержал бы ее лет пятьдесят прежде, чем отыскался бы богатый и щедрый покупатель. Рукоятка его трости была редким произведением искусства; наконец, сам граф, такой ловкий и легкий, несмотря на его мужество и силу, такой свежий, несмотря на его лета! Удивительно как хорошо сохраняют себя люди, которые ни о чем больше не думают, как о самих себе!

– Бр-рр! произпес граф, не замечая Франка за оконной драпировкой. – Бр-рр! Но видимому, вы провели весьма неприятную четверть часа. И теперь Dieu me dame, quoi fuire!

Беатриче указала на окно и чувствовала, что от стыда ей бы легче было скрыться хоть в самую землю. Но так как граф говорил по французски, а Франк и слова не знал на этом языке, то слова графа остались для него непонятными, хотя слух его и поражен был сатирическою наивностью тона.

Франк выступил вперед. Граф протянул руку и с быстрой переменой в голосе и обращении сказал

– Тот, кого сестра моя принимает к себе в подобную минуту, должен быть мне другом.

– Мистер Гэзельден, сказала Беатриче, с особенной выразительностью: – великодушно предлагал мне свою помощь, в которой, с той минуты, как вы, мой брат, явились сюда, я уже не нуждаюсь.

– Разумеется, сказал граф, с торжественным видом вельможи: – я сойду вниз и очищу ваш дом от этого дерзкого негодяя. Впрочем, я полагал, что вы имеете дело с одним только бароном Леви; вероятно, он будет сюда?

– Я жду его с минуты на минуту. Прощайте, мистер Гэзельден!

Беатриче подала руку своему обожателю с искренним радушием, которое не лишено было патетического достоинства. Удерживаемый от дальнейших слов присутствием графа, Франк молча поклонился над прекрасной рукой маркизы и удалился. Пешьера догнал его на лестнице.

– Мистер Гэзельден, сказал граф, в полголоса: – не потрудитесь ли вы зайти в гостиную?

Франк повиновался. Худощавый мужчина, занимавшийся осмотром мебели, все еще продолжал свое занятие; но два-три слова графа, сказанные на ухо, заставили его удалиться.

– Милостивый государь, сказал Пешьера: – я так еще незнаком с вашими английскими законами и способами устранить затруднения неприятного рода, ко всему этому вы обнаружили столько великодушие в жалком положении моей сестры, что я осмеливаюсь просить вас остаться здесь и помочь мне в совещании с бароном Леви.

Франк только что хотел выразить искреннее удовольствие в том, что он хоть сколько нибудь может быть полезен, как в уличную дверь раздался стук барона Леви, и через несколько секунд барон явился в гостиной.

– Уф! произнес Леви, отирая лицо и опускаясь на стул, как будто он провел целое утро в самых утомительных хлопотах. – Уф! какое неприятное происшествие, – весьма неприятное… и, представьте себе, граф, нас могут спасти одни только наличные деньги.

– Леви, вам известны мои дела, отвечал Пешьера, печально покачав головой. – Конечно, через несколько месяцев, даже, может быть, через несколько недель, я в состоянии буду уплатить все долги моей сестры, на какую бы сумму они ни простирались; но в настоящую минуту, в чужой земле, я не в силах сделать это. Капитал, который я привез с собой, почти весь истощился. Не можете ли вы ссудить меня необходимой суммой?

– Решительно не могу! мистер Гэзельден знает, в каком затруднительном положении я сам нахожусь.

– В таком случае, сказал граф: – нам остается только удалить отсюда сестру, и пусть кредиторы продолжают свое дело. Между тем я побываю у моих друзей и посмотрю, нельзя ли будет у них занять денег.

– Увы! сказал Леви, встав и взглянув в окно: – к сожалению, граф, нам нельзя будет удалить отсюда маркизу: самая худшая часть этого дела наступила. Взгляните сюда: вы видите вон этих трех человек: они имеют оффициальное приказание, которое относится до её личности; в ту минуту, как она покажется за дверями этого дома, ее возьмут под арест.

– Возьмут под арест! в один голос воскликнули Пешьера и Франк.

– Я делал все, чтоб устранить этот позор, но тщетно, сказал барон, принимая на себя весьма печальный вид. – Надобно вам заметить, что английские купцы сделались крайне недоверчивы ко всем вообще иностранцам. Впрочем, мы можем взять ее на поруки: она не должна быть в тюрьме….

– В тюрьме! произнес Франк. – Он подбежал к Леви и отвел его в сторону. – Граф, по видимому, поражен был стыдом и печалью. Откинувшись к спинке дивана, он закрыл лицо свое обеими руками.

– Моей сестре грозит тюрьма, простонал граф – тюрьма дочери графа Пешьера, жене маркиза ди-Негра!

В надменной горести этого величавого патриция было что-то трогательное.

– На какую сумму простирается долг? шептал Франк, опасаясь, чтобы слова его недолетели до слуха несчастного графа; между тем как граф до такой степени поражен был событием, что до его слуха, быть может, долетели бы одни только раскаты грома.

– Мы могли бы устроить все обязательства за пять тысячь фунтов. Для Пешьера это ровно ничего не значит: он страшно богат. Entre nous, я сомневаюсь, что он без денег. Оно и может быть, но только….

– Пять тысячь фунтов! Каким бы образом достать мне эти деньги?

– Вам, любезный Гэзельден? Да стоит ли вам и говорить об этом! Одним размахом пера вы можете достать вдвое больше да, в добавок, в виде процентов, покрыть прежние долги. Я удивляюсь, впрочем, возможно ли до такой степени быть великодушным к знакомой женщине!

– Знакомой!.. маркиза ди-Негра!.. да я в особенную честь, в особенное счастье поставлю себе, получив ее согласие быть моей женой!

– И эти долги нисколько не страшат вас?

– Если мы любим кого, простосердечно отвечал Франк: – то еще сильнее испытываем это чувство, когда предмет нашей любви находится в несчастий. Хотя эти долги есть следствие заблуждения, прибавил Франк, после непродолжительного молчания: – но великодушие в эту минуту дает мне возможность исправить как её ошибки, так и мои собственные. Я согласен приобресть теперь деньги одним размахом пера. Говорите, на каких условиях?

– Условия вам знакомы: они касаются казино.

Франк отступил.

– Другого нет средства?

– Без сомнения, нет. Впрочем, я знаю, это несколько тревожит вашу совесть; посмотрим, нельзя ли вас примирить с ней. Вы женитесь на маркизе ди-Негра; в день свадьбы она получит в приданое двадцать тысячь фунтов. Почему же не распорядиться вам таким образом, чтобы из этой суммы немедленно заплатить долг, который будет лежать на казино? Следовательно, этот долг будет продолжаться несколько недель. Обязательство будет храниться в моем бюро под замком; оно никогда не будет известно вашему отцу, и потому нечего опасаться за оскорбление его родительских чувств. И когда вы женитесь, на вас не будет и гроша долгу, – само собою разумеется, в таком только случае, если будете вести себя благоразумно.

В это время граф быстро встал с дивана.

– Мистер Гэзельден, я просил вас остаться здесь и помочь мне вашим советом. Теперь я вижу, что всякий совет бесполезен. Этот удар должен разразиться над нашим домом! Благодарю вас, сэр, тысячу раз благодарю. Прощайте. Леви, пойдемте к моей сестре приготовить ее к худшему.

– Граф, сказал Франк:– выслушайте меня. Мое знакомство с вами весьма непродолжительно, – но я давно знаю и уважаю вашу сестру. Барон Леви знает средство, которым я могу, если только мне предоставлены будут честь и счастье, устранить это временно неприятное затруднение. Я могу доставить необходимую сумму.

– Нет, ни за что на свете! воскликнул Пешьера. – И вы решаетесь думать, что я приму подобное предложение? Ваша юность и великодушие совершенно ослепляют вас. Нет, сэр, это невозможно, невозможно! Даже и в таком случае, еслиб я не имел понятия о чести, не имел своей деликатности, прекрасная репутация моей сестры….

– Конечно, пострадала бы, прервал Леви: – подобным великодушием она может быть обязана одному только законному мужу. Мало того: при всем моем уважении к вам, граф, я не иначе могу сделать такое одолжение моему клиенту, мистеру Гэзельдену, когда обеспечением будет служить капитал, назначенный маркизе в приданое.

– Ха! вот как? Значит, мистер Гэзельден ищет руки моей сестры?

– Ищу, но не в настоящее время; я не хочу быть обязанным за получение её руки побуждению благодарности, отвечал джентльмен Франк.

– Благодарности! Значит вы еще не знаете её души! Не знаете…. и граф не высказал своей мысли, по после минутного молчания продолжал: – мистер Гэзельден, мне не нужно говорить вам, что наша фамилия стоит на ряду с первейшими фамилиями в Европе. Моя гордость уже вовлекла меня однажды в заблуждение, когда я вручил руку моей сестры человеку, которого она не любила; я отдал ее потому только, что по званию своему он был равен мне. Я не сделаю вторично подобной ошибки; к тому же и Беатриче не послушает меня, еслиб я вздумал принудить ее. Если она выйдет замуж, то не иначе, как по любви. Если она примет вас, да я и уверен, что примет, то, без сомнения, по искренней к вам привязанности. Если она согласится быть вашей женой, тогда я не краснея приму от вас это одолжение, одолжение от будущего зятя, и этот долг будет лежать на мне, но ни под каким видом не должен падать на её приданое. На этих условиях, сэр (обращаясь к Леви, с величавым видом), вы озаботитесь сделать с своей стороны распоряжения. Если же она отвергнет вас, мистер Гэзельден, то, повторяю вам, о займе не должно быть и помину. Извините меня, если я оставлю вас. Так или иначе, но дело должно решить немедленно.

Граф величаво сделал поклон и вышел из гостиной. Слышно было, как шаги его раздавались но лестнице.

– Если, сказал Леви, тоном делового человека! – если граф принимает эти долги на себя и приданое невесты будет обременено только вашими долгами, тогда не только в глазах света, но и в глазах вашего родителя этот брак будет блестящим. Поверьте мне, что ваш батюшка согласится на этот брак, да еще с радостью.

Франк не слышал слов барона Леви: в эту минуту он внимал своей любви, своему, сердцу, которое громко билось под влиянием страха и надежды.

Леви сел за стол и разложил на нем бумагу, покрытую длинным рядом цыфр, написанных весьма красивым почерком, – рядом цыфр по случаю двух заемных обязательств, которым предопределено изгладиться посмертными обязательствами на казино.

Через несколько времени, которое для Франка казалось нескончаемым, граф снова показался в гостиной. Он отвел Франка в сторону, сделав в то же время знак барону Леви, который встал и вышел в другую комнату.

– Ну, молодой мой друг, сказал Пешьера: – мои подозрения оказались основательными; сердце моей сестры давно принадлежит вам. Позвольте, позвольте: выслушайте меня. Но, к несчастью, я сообщил ей о вашем великодушном предложении; это было сделано чрезвычайно неосторожно, весьма необдуманно с моей стороны и чуть-чуть не испортило всего дела. В ней столько гордости, столько благородного чувства независимости, она до такой степени боится, что вас принудили сделать необдуманный шаг, о котором вы впоследствии станете сожалеть, – до такой степени, говорю я, что она, по всей вероятности, будет говорить вам, будто бы не любит вас, не может принять ваше предложение, и тому подобное. Но любящие, например, как вы, не так легко поддаются обману. Не обращайте внимания на её слова…. Впрочем, вы сами увидите и тогда убедитесь в истине моих слов. Не угодно ли – пойдемте.

Франк механически пошел за графом, который поднялся по лестнице и без всякого предуведомления вошел в комнату Беатриче. Маркиза стояла отвернувшись от входа; однако, Франк видел, что она плакала.

– Я привел моего друга. Пусть он сам объяснится с вами, сказал граф по французски. – Пожалуста, любезная сестрица, не забудьте моего совета: отбросьте всю совесть и не отклоняйте от себя такой блестящей перспективы на верное и прочное счастье. Не забудьте же, сестрица!

Граф удалился, оставив Франка наедине с Беатриче.

Вслед за тем маркиза быстро и с видом отчаяния обернулась к своему обожателю и приблизилась к месту, где он стоял.

– Неужели это правда? сказала она, сжимая себе руки. – Вы хотите спасти меня от позора, от тюрьмы…. и что в замен этого могу я дать вам? мою любовь? Нет, нет! Я не хочу обманывать вас. При всей вашей молодости, при всей красоте и благородстве вашем, я не могу любить вас той любовью, которую вы заслуживаете. Уйдите, оставьте этот дом; вы еще не знаете моего брата. Уйдите, уйдите, пока еще во мне столько силы, столько добродетели отвергнуть все, что может защитить меня от его козней, – все, что может…. О, умоляю вас, уйдите, уйдите….

– Вы не любите меня, сказал Франк. – Это меня не удивляет: вы так превосходите меня во всех отношениях. Я отказываюсь даже от надежды…. вы велите мне оставить вас, и я исполняю ваше приказание. Но, по крайней мере, я не расстанусь с правом моим оказать вам услугу. Что касается другого, я поставлю себе в бессовестность выражать в такую минуту перед вами свою любовь и настоятельно требовать вашей руки.

Франк отвернулся и тотчас удалился. Он даже не остановился в гостиной, прошел в приемную и там написал коротенькую записку, в которой поручал барону Леви прекратить дальнейшее следствие долгового иска, и просил его приехать к нему на квартиру с необходимыми принадлежностями и, в заключение, не говорит об этом графу ни слова.

Вечером того же дня Леви явился к Франку. Счеты были сведены, бумаги подписаны, и на следующее утро маркиза ди-Негра была свободна от долгов. В полдень следующего дня Рандаль сидел в кабинете Беатриче, а вечером Франк получил записку, написанную на скорую руку и окропленную слезами, – записку, в которой маркиза ди-Негра просила Франка немедленно приехать к ней. И когда Франк вошел в гостиную маркизы, Пешьера сидел подле сестры своей. При входе Франка он встал.

– Неоцененный зять мой! воскликнул он.

И вслед за тем соединил руку Беатриче с рукой Франка.

– Вы принимаете мое предложение…. не отвергаете моей любви… выбираете меня по своему собственному желанию?!

– Потерпите меня немного, отвечала Беатриче: – и я постараюсь отплатить вам всей моей…. всей моей….

Она остановилась и громко зарыдала.

– Я вовсе не подозревал в ней такой нежной души, такой сильной привязанности, прошептал граф.

Франк слышал эти слова, и лицо его сделалось лучезарно. Мало по малу Беатриче успокоилась. Она слушала радостные слова Франка о предстоящей будущности, слушала, как полагал её нареченный, с нежным участием, по на самом-то деле с печальной и смиренной преданностью судьбе. Для Франка часы казались светлыми и мимолетными, как солнечный луч, и в эту ночь упоительны были его грезы. Но когда эти грезы рассеялись, когда он проснулся на другое утро, первой мыслью его, первыми словами его было:

– Что-то скажут об этом в Гэзельден-Голле?

В этот же самый час Беатриче скрывала лицо свое в подушках, не в силах будучи глядеть на дневной свет, и призывала к себе смерть. В этот же самый час Джулио Францини, граф ди-Пешьера, отпустив несколько тощих, угрюмых итальянцев, с которыми имел длинное совещание, отправился отыскивать дом, в котором находилась Виоланта. В этот же самый час барон Леви сидел за своим бюро и подводил итог к бесконечному ряду цыфр, в заглавии которых стояла следующая надпись: «Счет высокопочтеннейшему члену Парламента Одлею Эджертону». Кругом счета в беспорядке лежали различные документы, и между ними, на самом видном месте, красовался свеженький пергамен с посмертным обязательством Франка Гэзельдена. В тот же самый час Одлей Эджертон только что прочитал письмо от мера того города, которого он был представителем. Письмо это извещало Одлея, что ему не предвидится ни малейшего шанса снова поступит в Парламент по выборам. Выражение лица его, по обыкновению, было спокойно и нога его твердо опиралась в крышку его мрачного железного сундука, между тем как рука его судорожно сжимала левый бок; его взор устремлен был на часы, и голос его едва внятно произносил: «надобно пригласить доктора Ф…..» В тот же самый час Гарлей л'Эстрендж, очаровывавший накануне придворные толпы своим веселым юмором, ходил по комнате в своем отеле, неровными шагами и часто и тяжело вздыхал. Леонард стоял у фонтана, любуясь, как лучи зимнего солнца играли в его брызгах. Виоланта, склонясь на плечо Гэлен, старалась лукаво, хотя и невинно, принудить Гэлен поговорить что нибудь о Леонарде. Гэлен пристально смотрела на пол и отвечала одними только да и нет. Рандаль Лесли в последний раз отправлялся к своей должности. Проходя Грин-Парк, он прочитал письмо из дому, от своей сестры. Окончив чтение, он вдруг скомкал письмо в своей бледной, худощавой руке, взглянул вверх, увидел в отдалении шпицы громадного национального аббатства и, припомнив слова героя Нельсона, произнес: «победа и Вестминстер, но только не аббатство!» Рандаль Лесли чувствовал, что в течение нескольких дней он сделал громадный шаг к удовлетворению своего честолюбия: старинные поместья Лесли были в его руках; Франк Гэзельден, нареченный муж маркизы, весьма вероятно, будет лишен наследства. Дик Эвенель, на заднем плане, открывал то самое место в Парламенте, которое впервые ввело в публичную жизнь раззорившегося покровителя Рандаля.

Глава CV

Многие умные люди весьма неосновательно утверждают, что наклонность делать зло ближнему есть в некотором роде помешательство, и что никто не бросится с прямой дороги в сторону, если жало пчелы не принудит сделать такого уклонения. Разумеется, когда очень умный и благовоспитанный человек, как, например, приятель наш мистер Лесли, начнет располагать своими поступками на основании ложного правила, что «пронырливость есть лучшее благоразумие», тогда любопытно видеть, как много общего имеет он с помешательством: хитрость, томительное беспокойство, подозрение, что все и все в мире в заговоре против него, требуют всей силы его ума, чтоб уничтожить это и обратить в свою собственную пользу и выгоду. Легко может статься, некоторые из моих читателей подумают, что я представил Рандаля чересчур изобретательным в его планах и хитрым до тонкости в своих спекуляциях; но это почти всегда бывает с весьма образованными людьми, когда они решаются разыгрывать роль тонкого плута; это помогает им скрыть от самих себя или по крайней мере представлять себе в более благоприличном виде грязную цель к удовлетворению своего честолюбия. Сказав это в защиту характера Рандаля Лесли, я должен прибавить здесь несколько слов касательно действия в человеческой жизни, производимого какой нибудь исключительной страстью, – действия, которое в наш кроткий и просвещенный век редко можно видеть без маски, и которое называется ненавистью.

В счастливые времена наших предков, когда крупные слова и жестокия драки были в большом употреблении, когда сердце каждого человека было на кончике его языка и четыре фута острого железа висело у него на боку, ненависть разыгрывала прямую, открытую роль в театре мире. Но теперь где эта ненависть? видал ли кто нибудь ее в лицо? Неужели это улыбающееся, добродушное создание, которое так искренно жмет вам руку? или пышная, надменная фигура, которая называет вас своим «высокопочтеннейшим другом»? или изгибающийся и выражающий свою признательность подчиненный? Не спрашивайте, не старайтесь отгадать: это напрасный труд с вашей стороны; вы только тогда узнаете, что это ненависть, когда откроете яд в своей чаше или кинжал в своей груди. В век минувшей старины угрюмый юмор изобразил в картине «Танец Смерти»; в наш просвещенный век сардоническое остроумие непременно должно бы представить нам «Маскарад Ненависти».

Противоположное чувство легко обнаруживается с одного взгляда. Любовь редко прикрывается маской. Но ненависть – каким образом обличить ее, как остеречься от неё? Она скрывается там, где вы менее всего подозреваете – её присутствие; она создается причинами, которых вы вовсе не предвидите; а цивилизация, благоприятствуя прикрытию, умножает её разнообразие. Ненависть украдкою является там, где мы вмешались в чьи нибудь интересы, там, где мы затронули чье нибудь самолюбие. Вас может возненавидеть человек, которого вы во всю свою жизнь ни разу не видели; вас может возненавидеть человек, которого вы обременили благодеяниями: вы ходите так осторожно, что не наступите на червяка, – но если вы не совсем уверены, что, гуляя, не наступите на змею, то лучше будет, если станете смирнехонько сидеть в вашем кресле, до тех пор, пока не перенесут вас на катафалк. Вы спросите: какой вред наносит нам ненависть? Очень часто этот вред бывает невидим для света, как и самая ненависть бывает неуловима для нашей предусмотрительности. Она налетает на нас врасплох; на какой нибудь уединенной, глухой околице нашей жизни, открывает наши заповедные тайны, отнимает от нас отрадную надежду, о которой мы никому не говорили; но лишь только свет делает открытие, что нас поражает ненависть, как её сила причинять нам зло прекращается.

Для этой страсти у нас есть множество названий, как-то: зависть, ревность, злоба, предубеждение, соперничество; но все они синонимы слова ненависть.

Ни один человек в свете не был, по видимому, так чужд влиянию ненависти, как Одлей Эджертон. Даже во время жаркой политической борьбы он не имел ни одного личного врага; а в частной жизни он держал себя так высоко и отдаленно от других, что был даже мало известен, исключая разве по благодеяниям, которые истекали по всем направлениям из его опустошенного богатства. Чтобы ненависть могла достичь неприступного сановника на вершине его почестей? да вы бы засмеялись при одной мысли об этом! Но ненависть, как в былые времена, так и теперь, представляет действующую силу в «Разнообразии Жизни», и, несмотря на железные запоры в дверях, на полицейских стражей на улице, никто не может похвастаться спокойным сном в то время, когда бодрствует над ним его невидимый враг.

–

Слава улицы Бонд давно уже помрачилась. Имя любителя улицы Бонд давно уже замерло на наших устах. Толпа экипажей и ослепительный блеск магазинов уже не имеют той прелести: слава улицы Бонд состояла в её мостовой, в её пешеходах. Сохранились ли в вашей памяти, благосклонный читатель, любитель улицы Бонд и его несравненное поколение? Что касается до меня, то я еще свежо помню упадок этой величавой эры. Начало падения состоялось в тот счастливый период моего детского возраста, когда я начал помышлять о высоких галстухах и веллингтоновских сапогах. Впрочем, старинный habitués – эти magni nominis umbrae – и теперь еще посещают эту улицу. С четырех до шести часов в знойный июль они величественно прогуливаются по тротуару, по уже с пасмурными лицами, предвозвещающими пресечение их расы. Любителя улицы Бонд редко можно было видеть одного: он любил общество и всегда гулял под руку с подобным ему собратом. По видимому, он рожден был вовсе не для того, чтоб принимать участие в заботах нынешних тяжелых времен. Разговор его был весьма немногоречивый. Истинный диллетант улицы Бонд имел рассеянный взгляд. Его юность проведена была в кругу героев, питавших особенную любовь и уважение к бутылкам. Он сам, быть может, неоднократно ужинал с Шериданом. Он от природы мот: вы сами можете видеть это из его походки. Люди, которые не тратят попустому денег, редко зевают по сторонам, тот, кто старается скопить деньжонку, редко вздергивает нос, – между тем как эти два качества служат отличительным признаком и неотъемлемою принадлежностью любителя улицы Бонд. До какой степени фамильярен он был с теми, кто принадлежал к его расе, и до какой степени забавно-надменен с тем вульгарным остатком смертных, которых лица редко или в первый раз показывались на улице Бонд! Но уже более не существует этого замечательного существа. Мир хотя и горюет о своей потере, но старается обойтись, и без него. Наши нынешние молодые люди имеют привязанность к образцовым коттэджам и наклонность писать различного рода трактаты. Конечно, я подразумеваю здесь молодых людей спокойных и безвредных, какими бывали встарину любители улицы Бонд – redeant saturnin regna. Несмотря на то, для ненаблюдательного взора улица Бонд имеет свой блеск и шум, но блеск и шум улицы, а не гульбища. По этой улице, за несколько минут перед тем, когда толпы народа становятся на ней густейшими, проходили два джентльмена, которых наружность вовсе не соответствовала местности. Оба они имели вид людей с претензиями на аристократическое происхождение, старосветный вид респектабельности и провинциальной оседлости. Более тучный из них был даже щеголь в своем роде. Он научился украшать свою наружность в то время, когда улица Бонд достигала верхней ступени своей славы, и когда записной франт Бруммель гремел по всей Британии. В одежде он все еще старался сохранить моду своей юности; но только то, что в ту пору говорило о столице, теперь обличало жизнь в провинции. Его галстух, полный, высокий и снежной белизны, весьма ловко окаймлял лицо, гладко-выбритое, чистое и румяное; его фрак синего королевского цвета, с пуговками, в которых вы могли видеть отражение вашего лица – veluli in speculum – был застегнут на самой талии, показывавшей дородность мужчины средних лет, – мужчины, чуждого честолюбия, алчности и житейских треволнений, которые незаметно превращают жителей Лондона в живых скелетов; его панталоны, сероватого цвета, широкие сверху, туго перехватывались на коленях и оттуда оканчивались штиблетами, что все вместе отличалось дэндизмом, который вполне удовлетворял идеалу провинциального щеголя. В профессии спутника этого джентльмена невозможно было ошибиться: шляпа с широкими полями, покрой платья духовных лиц, шейный платок и вместо выпущенных воротничков – пасторка, что-то весьма благородное и весьма кроткое во всей наружности этой особы, – все говорило, что это был вполне джентльмен и священник.