Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Доктор Морган, равнодушно выслушавший мнение алломата, пришел в исступление, когда его крупинки сочли безвредными.

– Вы ровно ничего не смыслите в этих бесконечно малых дозах! Я мог бы посредством их отправить людей на тот свет больше вашего, еслиб только захотел; но я не хочу.

– Сэр, сказал Дозвелл, пожимая плечами: – бесполезно было бы спорить с вами: это несообразно с понятиями здравомыслящего человека. Короче сказать, я твердо убежден, что это совершенный совершенный….

– Что такое, что?

– Что это совершенный вздор.

– Это вздор! – Клянусь Юпитером!.. Ах, вы старый…..

– Договаривайте, сэр, договаривайте!

– И договорю: вы – старый аллопатический каннибал…. вы людоед.

Доктор Дозвелл вскочил с места, обеими руками схватился за спинку стула, на котором сидел, приподнял его и изо всей силы стукнул ножками об пол.

– Вы смеете сказать мне это! вскричал он, задыхаясь от бешенства.

– Смею! возразил гомеопат, подражая своему сопернику в действии над своим стулом.

– Вы дерзки, милостивый государь!

И соперники приняли друг перед другом боевую позицию.

Оба они одарены были атлетическими формами и оба в одинаковой степени пылали гневом. Доктор Дозвелл был выше ростом, зато доктор Морган был плечистее. Доктор Дозвелл с материнской стороны был ирландец, доктор Морган с обеих сторон быль валлиец. Принимая это в соображение, я охотно перешел бы на сторону доктора Моргана, еслиб дело дошло до рукопашного боя. Но, к счастью, в самую критическую минуту, в дверь постучалась горничная и звонко прокричала.

– Дилижанс пришел!

При этом возгласе доктор Морган в один момент возвратил все свое хладнокровие и переменил обращение.

– Доктор Дозвелл, сказал он: – я чересчур разгорячился; извините меня.

– Доктор Морган, отвечал аллопат: – я совершенно забылся; вашу руку, сэр.

– Мы оба посвятили себя на пользу человеческому роду, хотя и с различными понятиями, сказал доктор Морган:– мы должны уважать друг друга.

– И где же мы будем искать великодушие, если ученые люди не будут великодушны к своим собратам?

Доктор Моргац (в сторону). Старый притворщик! Он истер бы меня в порошок, еслиб только это не было противозаконно.

Доктор Дозвелл (в сторону). Жалкий шарлатан! сию минуту истер бы его в мелкий порошок.

Доктор Морган. Прощайте, мой почтенный и достойный собрат.

Доктор Дозвелл. Мой превосходный друг, прощайте.

Доктор Морган (поспешно оборачиваясь). Совсем было забыл. Бедный пациент наш, мне кажется, весьма не богат. Я поручаю его вашему бескорыстному попечению. (Спешит из комнаты.)

Доктор Дозвелл (в припадке бешенства). Проехать даром семь миль в шесть часов утра и позволить распоряжаться моей практикой! Шарлатан! бездельник!

Между тем доктор Морган возвратился в комнату больного.

– Я должен проститься с вами и пожелать вам скорого выздоровления, сказал он несчастному мистеру Дигби. который с большим трудом держал в руках чайную чашку и прихлебывал из неё жиденький чай. – Впрочем, вы остаетесь на руках на руках джентльмена, медика по практике.

– Вы были весьма великодушны, сказал мистер Дигби. – Гэлен, где мой кошелек?

Доктор Морган молчал.

Он молчал, во первых, потому, что практика его, можно сказать, была весьма ограниченная, а плата удовлетворяла тщеславию, свойственному непризнанному таланту, и имела прелесть новизны, прельщающей уже само собою натуру человека. Во вторых, он был человек, который знал свои права и старался удержать их за собой. Ему пришлось вдвойне заплатить за дилижанс – остановиться на ночь в гостинице с той утешительной мыслью, что он поможет своему пациенту. Следовательно, он имел полное право на возмездие.

С другой стороны, он молчал еще и потому, что хотя имел небольшую практику, но жил безбедно, не был алчен до денег и ни под каким видом не подозревал в своем пациенте богача.

А кошелек между тем находился уже в руке Гэлен. Доктор Морган взял его в свои руки и сквозь истертую сетку увидел в нем несколько гиней. Он отвел девочку немного в сторону.

– Скажите мне, дитя мое, откровенно, богат ли ваш папа?

И вместе с этим он бросил взгляд на полу-оборванную одежду Дигби, небрежно набросанную на стул, и на полинялое платьице Гэлен.

– К несчастью, он очень беден! отвечала Гэлен.

– Неужели тут все, что вы имеете?

– Все.

– Мне очень совестно, сэр, предложить вам две гинеи, произнес мистер Дигби глухим голосом.

– А мне было бы еще совестнее принять их. Прощайте, сэр…. Подите сюда, дитя мое. Берегите ваши деньги и не тратьте их на другого доктора более того, сколько вы можете заплатить ему. Его лекарства не принесут особенной пользы вашему отцу. Но, во всяком случае, я полагаю, не мешает попробовать какие нибудь средства. Он еще ненастоящий медик, следовательно и не имеет права на возмездие. Он пришлет вам счет; но этот счет не будет для вас слишком обременителен. Понимаете?… И за тем прощайте. Да благословит вас небо!

Доктор Моргань ушел. рассчитываясь с хозяйкой гостиницы, он считал нелишним предуведомить и ее о печальном положении больного.

– Бедные люди, которые остановились у вас наверху, в состоянии заплатить вам, но не доктору; да, впрочем, он теперь совершенно бесполезен. Пожалуста, поберегите девочку и попросите доктора передать своему пациенту, само собою разумеется, как можно поосторожнее, чтобы тот написал к своим друзьям, да поскорее…. понимаете? Кто нибудь да должен же взять этого ребенка. Постойте, вот еще что: протяните вашу руку, приберегите эти крупинки и дайте их девочке, когда умрет её отец (при этом доктор произнес про себя: «против печали – аконит»); а если она будет чересчур много плакать, то дайте вот эти крупинки; смотрите же, не ошибитесь (против слез прекрасное средство – каустик).

– Пожалуйте, сэр; все готово! вскричал кондуктор.

– Иду, иду… Да, против слез каустик, повторил гомеопат, вынув из кармана носовой платок и дорожную аптеку, и перед входом в дилижанс поспешно проглотил две противослезные крупинки.

Глава XLI

Ричард Эвенель находился в каком-то лихорадочном состоянии. Он вызвался дать пир, в совершенно новом вкусе, неслыханном до тех пор в Скрюстоуне. Мистрисс М'Катьчлей, с увлекательным красноречием, описывала танцевальные завтраки своих фэшенёбельных друзей, обитающих в очаровательных предместиях Вимбелдона и Фулама. Она откровенно признавалась, что ничто для неё не имело такой прелести, как déjeunes dansants. Мало того, она даже без всяких церемоний сказала мистеру Эвенелю: «почему вы не дадите вашим знакомым déjeuné dansant?» Вот, вследствие-то этого замечания, мистер Эвенель и решился дать блестящий танцевальный завтрак.

День был назначен, и мистер Эвенель приступил к приготовлениям, с энергиею мужчины и с предусмотрительностью женщины.

Однажды утром, в то время, как он стоял на лугу, раздумывая, какое бы лучше место употребить под палатки, к нему подошел Леонард, с открытым письмом в руке.

– Добрый дяденька, сказал они тихо.

– А! это ты Леонард! воскликнул мистер Эвенель, внезапно отрываясь от своих размышлений. – Ну, что скажешь? что у тебя хорошего?

– Сию минуту я получил письмо от мистера Дэля. Он пишет мне, что матушка моя очень беспокоится и не верит словам его насчет моего благополучия. Мистер Дэль требует ответа. Да и в самом деле, я покажусь весьма неблагодарным не только в отношении к нему, но и ко всем, если не отвечу на это письмо.

Лицо Ричарда нахмурилось. Он произнес: «все это вздорь!» и удалился от Леонарда. Через минуту он снова возвратился к нему, устремив на умное лицо своего племянника светлый ястребиный взгляд, взял его под руку и увел в глубину сада.

– Послушай, Леонард, сказал он, после минутного молчания: – теперь, мне кажется, наступило время, когда я должен сообщить тебе некоторые идеи о планах, какие составлены мною касательно твоей будущности. Ты видел образ моей жизни и, полагаю, с недавнего времени заметил также некоторые в нем изменения. Я сделал для тебя то, чего для меня никто и никогда не делал: я вывел тебя в свет; и теперь, куда бы я ни определил тебя, ты должен уже сам заботиться о себе.

– Это мой долг и мое желание, сказал Леонард, чистосердечно.

– Прекрасно. Ты умный малый, и, кроме того, в тебе много есть благородных чувств; следовательно, мне можно надеяться, что ты не заставишь меня сожалеть о том, что я сделал для тебя. До этой поры я не мог ничего придумать, каким бы образом получше пристроить тебя. Сначала думал послать тебя в университет. Я знаю, это желание мистера Дэля, а может статься, и твое собственное. Но вскоре я отбросил эту идею: мне хотелось сделать что нибудь лучше этого. Ты одарен светлым, проницательным умом для коммерческих занятий и кроме того имеешь прекрасные сведения в арифметике. Я думаю поручить тебе главный надзор за моими торговыми делами и в то же время сделать тебя своим товарищем, так что ранее чем на тридцатом году своего возраста ты будешь богатым человеком. Скажи откровенно, как тебе нравится это?

Великодушие дяди тронуло Леонарда; он не смел скрывать своих желаний.

– Я не имею права делать выбор, отвечал он. – Но, во всяком случае, университет я предпочитаю торговым занятиям, тем более, что с окончанием курса я сделался бы независимым человеком и перестал бы обременять вас. Кроме того, если вы ужь позволяли говорить мне откровенно, занятия университетские мне были бы более по душе, нежели занятия конторские. Но все это ничто в сравнении с моим желанием быть полезным вам и при всякой возможности оказывать, хотя и в слабой степени, искреннюю благодарность за все ваши благодеяния.

– Ты добрый, признательный и умный мальчик, воскликнул Ричард, от чистого сердца:– и поверь мне, что хотя я, как говорится, грубый, необделанный алмаз, но от души принимаю в тебе истинное участие. Ты можешь быть полезен для меня, это я знаю; а будучи полезен для меня, ты и сам не останешься без существенных выгод. Надобно сказать тебе правду, у меня есть намерение переменить образ моей жизни. Здесь есть лэди весьма образованная и весьма хорошего рода, которая, я полагаю, согласится принять имя мистрисс Эвенель, и если так, то, весьма вероятно, большую часть года мне придется проводить в Лондоне. Я не намерен оставлять моих торговых операций: никакой банк не доставит мне тех выгод, которые получаю я теперь с моих капиталов. Ты очень скоро приучишься к этим делам, иногда я вздумаю совершенно оставить их, ты может принять их в полное свое распоряжение. Вступив раз в наше коммерческое сословие, с твоими талантами, ты современем сделаешься замечательнейшим человеком… легко может быть, членом Парламента, а нет, так и государственным министром – поверь мне. Жена моя…. гм! то есть моя будущая жена имеет обширные связи и может устроить для тебя блестящую партию, и тогда…. о! тогда Эвенели поднимут голову выше всякого милорда! Это что нибудь да значит, как ты думаешь? Э!

И, Ричард, приведенный в восторг обольстительною будущностью, сильно потирал ладони.

Само собою разумеется, что Леонард, как уже мы видели, особливо в его ранние приступы к приобретению познаний, не раз роптал на свое положение на многих ступенях своей жизни; и он был не без честолюбия: он не так бы охотно возвратился теперь к смиренным занятиям, которые недавно оставил; да и горе тому молодому человеку, который не станет прислушиваться, с ускоренным биением сердца и пылающим взором, к словам, пробуждающим в его душе надежду на блестящие отличия. Несмотря на то, спустя несколько часов после описанного нами разговора между дядей и племянником, Леонард, обманутый в своих ожиданиях, находился под влиянием холодного, мрачного уныния. Без всякой цели, он вышел за город и углубился в размышления об открывающейся перед ним перспективе. Он стремился к усовершенствованию своего умственного образования, к развитию тех душевных сил, которые могли бы вывести его на обширное литературное поприще, а его против всякого желания направляли на избитую коммерческую дорогу. Впрочем, отдавая полную справедливость Леонарду, мы должны сказать, что он мужественно боролся с неожиданным разочарованием и постепенно приучил себя радостно смотреть на тропу, указываемую ему долгом и окончательно избираемую благородным чувством, составлявшим основу его характера.

Я полагаю, что это самоотвержение, эта победа над своими чувствами обнаруживала в юноше истинный гений. Ложный гений пустился бы писать сонеты и предался бы отчаянию.

Как бы то ни было, Ричард Эвенель оставил своего племянника в затруднительном положении касательно трудного вопроса, послужившего поводом к разговору об их будущности, – вопроса о том: должно ли отвечать на письмо мистера Дэля и рассеять все опасения матери Леонарда? Сделать это без согласия Ричарда не было никакой возможности, потому что Ричард с первого раза решительно объявил, что если Леонард напишет домой, то за это Ричард ни под каким видом не исполнит того, что в душе своей положил сделать для бедной вдовы. Соображаясь с своей совестью, как поступить в этом случае, Леонард долго стоял, прислонясь к забору, окружавшему зеленый луг, как вдруг он выведен был из своих размышлений громким восклицанием. Леонард взглянул по тому направлению, откуда раздался крик, и увидел мистера Спротта, странствующего медника.

Мистер Спротт, чернее и угрюмее обыкновенного, с величайшим удивлением смотрел на изменившуюся особу своего старого знакомца и протянул ему грязные пальцы, как будто посредством осязания хотел удостовериться в том, что под этим изящным и необыкновенно щегольским платьем он действительно видел Леонарда.

Леонард механически отклонился от прикосновения к грязной руке и в то же время с непритворным изумлением произнес:

– Вы здесь, мистер Спротт! Что за причина принудила вас забраться от вашего дома в такую даль?

– От моего дома! возразил медник. – У меня нет дома, или, лучше сказать, мастэр Ферфильд, дом мой там, куда я приезжаю. Я брожу с одного места на другое; где встретится починка котлов и случай продавать мои книжечки, там мой и дом.

Сказав это, медник сбросил на землю новые корзинки, свободно вздохнул и с самодовольным видом сел на забор, от которого Леонард нарочно отступил.

– Так-то, мастэр Леонард, снова начал мистер Спротт, еще раз осмотрев Леонарда с ног до головы: – вы сделались настоящим джентльменом! Что за хитрости такие…. э?

– Хитрости! повторил Леонард: – я не понимаю вас, мистер Спротт.

Вслед затем, сообразив, что, с одной стороны, нет никакой необходимости и совсем неуместно продолжать знакомство с мистером Спроттом, и, с другой, что безразсудно было бы подвергать себя батарее вопросов, которая, как он предвидел, при дальнейшем разговоре неизбежно разразилась бы над ним, Леонард протянул меднику руку, держа в ней серебряную монету.

– Извините меня, мистер Спротт: я должен оставить вас, сказал он, с принужденной улыбкой: – у меня есть дело в городе; сделайте одолжение, примите от меня эту безделицу.

Сказав это, Леонард быстро удалился.

Медник долго рассматривал принятую крону.

– Деньги всегда пригодятся! сказал он, опуская монету в карман. – А ты, голубчик мой, не торопись: ты не уйдешь от меня!

После этой коротенькой угрозы, он молча просидел на заборе несколько минут, пока Леонард не совсем еще скрылся из виду. Потом он встал, поднял свою ношу и быстро пошел по окраине забора, вслед за удаляющимся Леонардом. Заглянув через забор, окружавший последнее поле, медник увидел, что Леонард встретился с джентльменом приятной, но вместе с тем и надменной наружности и довольно стройной осанки. Джентльмен этот, сказав несколько слов Леонарду, громко засвистал и пошел по тропинке прямо к забору, где проходил странствующий медник. Мистер Спротт оглянулся кругом; но забор был слишком гладок, чтоб доставить ему удобное прикрытие, а потому он смело продолжал свое шествие, взяв направление к тропе, принадлежавшей городу. Но не успел еще он достигнуть этой тропы, как законный владетель земли, по которой проходил медник, и именно мистер Эвенель, увидел нарушителя чужих прав и окликнул его таким голосом, который вполне обнаруживал достоинство человека, владеющего поземельною собственностью и сделавшего открытие, что акры его так дерзко попираются чужими ногами.

Медник остановился, и мистер Эвенель подошел к нему.

– Кой чорт ты делаешь на моей земле? к чему ты шатаешься около забора? Верно, ты какой нибудь бездельник, бродяга!

– Я не бездельник: я честный ремесленник! спокойно отвечал медник.

Руки мистера Эвенеля так и порывались сбить шляпу с дерзкого прохожого, но он удержался от этого, унижающего его достоинство, поступка, и вместо того еще глубже опустил руки в карманы своих панталон.

– Какой ты ремесленник! вскричал он: – ты бродяга, ты поджигатель; а я мэр здешнего города, и мне чрезвычайно как хочется запрятать тебя в рабочий дом, да и запрячу. Говори, что ты делаешь здесь? Ты еще не ответил мне на этот вопрос!

– Что я делаю здесь? сказал мистер Спротт:– спросите об этом молодого джентльмена, с которым сию минуты вы встретились и говорили. Он очень хорошо знает меня.

– Как! мой племянник знает тебя?

– Фю-фю! просвистал медник:– так это ваш племянник, сэр? в таком случае извините меня, сэр. Я очень уважаю вашу фамилию. С мистрисс Ферфильд, гэзельденской прачкой, вот уже несколько лет, как я знаком. Покорнейше прошу вас, сэр, извините меня.

И вместе с этим мистер Спротт учтиво снял свою шляпу.

Лицо мистера Эвенеля страшно изменилось. Оно то бледнело, то покрывалось румянцем. Он проворчал несколько невнятных слов, быстро повернулся и ушел. Странствующий медник провожал его взорами точно так же, как провожал Леонарда, и потом произнес такую же угрозу дяде, какая произнесена была племяннику.

Я не думаю, чтобы в происшествии наступившей ночи заключалось следствие прихода медника; скорее это происшествие можно приписать, как говорится, «стечению неблагоприятных обстоятельств». Накануне этой ночи, мистер Эвенель назвал мистера Спротта бродягой-поджигателем, а в самую ночь сгорела одна из риг мистера Эвенеля. Правда, подозрение сильно падало на странствующего медника, потому что мистер Спротт принадлежал к разряду людей, которые не так-то легко забывают обиды. Его натура была скоровоспалительная, как и самые спички, которые он постоянно носил при себе для продажи, вместе с книжечками и паяльным прибором.

На другое утро по всем окрестностям начались поиски странствующего медника, но след его давно уже простыл.

Глава XLII

Ричард Эвенель до такой степени углублен был в приготовления к танцовальному завтраку, что даже самый пожар риги не мог рассеять обольстительные и поэтические образы, тесно связанные с этим пасторальным пиршеством. Он даже слегка и беспечно сделал Леонарду несколько вопросов насчет бродяги-медника. Мало того: он не хотел употребить надлежащей и законной власти для преследования этого подозрительного человека. Надобно правду сказать, Ричард Эвенель уже привык видеть в низшем сословии своих врагов; и хотя он сильно подозревал в мистере Спротте виновника пожара, но в то же время у него являлось множество едва ли не более основательных причин, по которым он мог подозревать еще человек пятьдесят. Да и какой человек на белом свете станет думать долго о своих ригах и странствующих медниках, когда все идеи его, все заботы и вся энергия сосредоточены на приготовлениях к танцовальному завтраку? Ричард Эвенель поставил себе за правило – впрочем, этого правила придерживается каждый благоразумный человек – «никогда не делать двух дел в одно время», и, на основании этого правила, он отложил исполнение всех прочих дел до благополучного окончания déjeuné dansant. В число этих дел включалось и письмо, которое Леонард намеревался писать к мистеру Дэлю.

– Повремени немножко, говорил Ричард, в самом приятном расположении духа: – мы вместе напишем, как только кончится танцовальный завтрак.

Задуманный пир не имел ни малейшего сходства с обыкновенным провинциальным церемониалом. Ричард Эвенель был из числа тех людей, которые если задумают что сделать, то сделают хорошо. Мало по малу его первые замыслы распространялись, и бал, которому предназначалось быть только изящным и отнюдь не роскошным, требовал теперь огромных издержек и становился великолепным. Из Лондона прибыли художники, знакомые с устройством подобных балов: им предстояло помогать, управлять и создавать. Из Лондона же были выписаны венгерские музыканты, тирольские певцы и певицы, швейцарские крестьянки, которые должны были петь Ranz des Vaches, доить коров или приготовлять для ни гья свежее молоко с вином и сахаром. Главная палатка в саду украшена была в готическом вкусе; самый завтрак приготовлялся из лучших дорогих продуктов, соответствующих сезону. Короче сказать, сам Ричард Эвенель выражался о своем празднике таким образом: «бал, на который я не жалею денег, должен быть в строгом смысле слова бал!»

Гораздо большего труда стоило набрать общество достойное такого пиршества, потому что Ричард Эвенель не довольствовался посредственною знатью провинцияльного города: вместе с издержками возростало и его честолюбие.

– Ужь если на то пошло, говорил Ричард: – я могу пригласить ближайших сквайров.

Правда, Ричард был лично знаком с весьма немногими сквайрами. Но все же, когда человек становится замечательным в огромном городе и имеет в виду сделаться современем представителем этого города в Парламенте, и когда, кроме того, этот человек намерен дать такой отличный и оригинальный в своем роде нир, на котором старые могут бражничать, а молодые танцовать, то поверьте, во всей Британии не найдется ни одного округа, в котором богатые фамилии не приняли бы приглашения такого человека. Точно также и Ричард, заметив, что о его приготовлениях разнеслась молва по всему городу, и после того, как жена декана, мистрисс Помплей и многие другие знаменитые особы благосклонно заметили Ричарду, что сквайр и милорд такие-то остались бы весьма довольны, получив его приглашение, он, нисколько не задумываясь, разослал пригласительные билеты в Парк, в ректорство, – словом сказать, во все места в окружности от города на двадцать миль. Весьма немногие отказались от такого приглашения, и Ричард уже насчитывал до пяти-сот гостей.

– Начал с пенни, а свел на фунт, говорил мистер Эвенель. – Начатое надобно и кончить. Посмотрим, что-то скажет мистрисс М'Катьчлей?

И действительно, если говорить всю правду, так мистер Ричард Эвенель не только давал этот déjeuné dansant в честь мистрисс М'Катьчлей, но в душе своей решился при этом случае, в полном блеске своего величия и при помощи обольстительных ухищрений Терпсихоры и Бахуса, проворковать мистрисс М'Катьчлей нежные слова любви.

Наконец наступил и торжественный день. Мистер Ричард Эвенель смотрел из окна своей уборной на сцену в саду, как смотрел Аинибал или Наполеон с вершины Альпов на Италию. Эта сцена совершенно соответствовала мысли о победе и представляла полное возмездие честолюбивым подвигам. На небольшом возвышении помещались певцы с гор тирольских; высокие шляпы их, металлические пуговицы, шитые серебром и золотом широкие кушаки ярко освещались солнцем. За ширмой из лавровых деревьев и американских растений скрывались венгерские музыканты. Вдали, направо от этих двух групп, находилось то, что некогда называлось (horresco referens) гусиным прудом, где Duke sonant ienui gutture carmen aves. Но гениальная изобретательность главного декоратора превратила помянутый гусиный пруд в швейцарское озеро, несмотря на горькую обиду и печаль простых и безвредных обитателей, изгнанных с поверхности вод, на которых они, быть может, родились и выросли. Высокие шесты, обвитые сосновыми сучьями и густо натыканные вокруг озера, придавали мутно-зеленоватой воде приличную гельветическую мрачность. Тут же, подле трех огромных коров, увешанных лентами, стояли швейцарские девицы. Налево от озера, на широкой поляне, красовалась огромная готическая палатка, разбитая на два отделения: одно – для танцев, другое – для завтрака.

Все благоприятствовало празднику, даже самая погода: на небе ни облачка. Музыканты уже начали настроивать инструменты; лакеи, щегольски одетые, в черных панталонах и белых жилетах, ходили взад и вперед по пространству, отделявшему палатку от дома. Ричард долго любовался этой сценой и между тем механически направлял бритву; наконец он весьма неохотно повернулся к зеркалу и начал бриться. В это счастливое, дышащее блаженством утро он так был занят, что некогда было даже и подумать о своей бороде.

Любопытно смотреть иногда, как мужчина совершает операцию бритья. Иногда по ходу этой операции можно делать заключения о характере бреющегося. О, если бы видели, как брился Ричард Эвенель! Быстрота размахов бритвы, аккуратность и чистота, с которыми брился он, дали бы вам верное понятие о том, как ловко он умеет отбрить при случае ближнего. Борода и шоки его были гладки как стекло. При встрече с ним вы бы инстинктивно застегнули ваши карманы.