Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь

Дамы были в вечерних туалетах, но Кенелм не мог различить их лица, скрытые фигурой певца. Он тихо перешел улицу и стал за столбом низкой садовой стены, откуда мог видеть весь балкон, оставаясь сам незамеченным. Он сделал это с единственной целью развлечься. Группа на балконе была весьма романтичной, и Кенелм остановился перед ним, как будто увидел интересную картину.

Теперь он лучше разглядел женщин. На балконе сидели пожилая дама, худенькая девочка двенадцати или тринадцати лет и дама лет двадцати семи или восьми. Она была одета наряднее других. На шее, отчасти скрытой под тонким шарфом, сверкали бриллианты, и когда дама повернулась лицом к свету, Кенелм убедился, как удивительно хороша она собой. Это была красота, способная очаровать поэта и художника. Смуглой кожей теплого колорита дама напоминала рафаэлеву Форнарину[120].

Отворилась стеклянная дверь, и показался полный, средних лет мужчина, внешность которого явно говорила в том, что ее обладатель – прекрасный семьянин, человек богатый, учтивый и преуспевающий в жизни. Он был плешив, румян и носил светлые бакенбарды.

– Эй, друзья! – сказал он громким, звучным голосом с чуть заметным иностранным акцентом. – Не пора ли вам в комнаты?

Он говорил так ясно, что Кенелм различал каждое его слово.

– Не надоедай нам, Фриц, – полусердито-полушутливо сказала красивая дама таким тоном, каким жены говорят с мужьями, которых держат под башмаком. – Твой приятель дулся весь вечер и только с восходом луны становится более любезным.

– Луна оказывает благотворное действие на всех поэтов и прочих сумасшедших, – с добродушным смехом заметил лысый мужчина. – Но я не могу допустить, чтобы моя племянница опять слегла, когда она только что начала поправляться. Энни, поди сюда!

Девочка неохотно повиновалась. Пожилая дама также встала.

– Матушка, будьте благоразумны, – сказал лысый мужчина: – Игра в юкр безопаснее поэтического времяпрепровождения на свежем ночном воздухе.

Он взял старушку под руку с заботливой нежностью, – она немного прихрамывала.

– А вы двое сентиментальничайте и любуйтесь луною, даю вам на это десять минут, не больше – помните!

– Тиран! – сказал певец.

На балконе остались только двое. Дверь теперь была притворена и закрыта кисейной занавеской, не Кенелм мельком увидел комнату. Он мог заметить, что она освещалась лампой, стоявшей на столе, и свечами; украшена и меблирована роскошно и не в английском вкусе. Например, потолок был разрисован, а стены не оклеены обоями, но расписаны панелями между алебастровыми пилястрами.

«Это иностранцы, – подумал Кенелм, – хотя мужчина хорошо говорит по-английски. Вот чем объясняется игра в юкр в воскресный вечер, – видно, они не видят в этом греха. Юкр – игра американская. Мужчину зовут Фрицем. Начинаю, догадываться: это немцы, долго жившие в Америке, а мой поэт сказал, что он явился в Лакомб по делам. Без сомнения, хозяин – коммерсант, а стихотворец служит в какой-нибудь торговой фирме. Вот почему он скрывает свое имя и боится, чтобы не узнали, что свободные месяцы он посвящает столь чуждым его профессии занятиям».

Пока он размышлял таким образом, дама придвинула свой, стул к певцу и заговорила с ним, очевидно, очень серьезно, но так тихо, что Кенелм ничего не мог разобрать. Но по ее обращению и по выражению лица собеседника он догадывался, что она его в чем-то упрекает, а он оправдывается. Потом заговорил он – также шепотом, а она сперва отвернулась, потом протянула руку, которую певец поцеловал. Конечно, теперь их можно было принять за любовников; а теплая ночь, благоухание цветов, безмолвие и уединение, звезды и лунный свет – все, казалось, окутывало их атмосферой любви. Вдруг певец встал. Облокотясь на перила и подперев щеку рукой, он стал смотреть на реку. Дама тоже встала и наклонилась через баллюстраду. Ее черные волосы почти касались каштановых кудрей собеседника.

Кенелм вздохнул. Из зависти, из сострадания или страха, – оказать трудно, но вздохнул.

После краткого молчания дама сказала по-прежнему тихо, но на этот раз слова ее не ускользнули от тонкого слуха Кенелма:

– Прочтите мне еще раз ваши стихи. Я хочу вспоминать каждое слово, когда вас со мной не будет.

Певец тихо покачал головой и ответил что-то, но слов его Кенелм не расслышал.

– Прочтите, – повторила дама, – а потом положите их на музыку. Когда приедете в следующий раз, я вам их спою. Кстати, я придумала для них название.

– Какое? – спросил певец.

– Любовная ссора.

Поэт повернул голову, и взоры их встретились. Они долго не могли отвести взгляд друг от друга. Потом он отошел и, повернувшись лицом к реке, прочел своим чудесным мелодичным голосом:

Любовная ссора

В час ночной гляжу я на реку с тропинки.В звездных искрах воды, небо подо мной.Набежали волны, дрогнули тростинки.Где же звезды? Видел я обман пустой.Между мной и небом тучка даль затмила,И пропал на водах серебристый след.Мне открой объятья и шепни: «Простила!»Погляди – играет снова звездный свет!

Когда он кончился, все еще глядя в сторону реки, дама не прошептала: «Простила!» и не обвила руками его шею, но словно по какому-то побуждению чуть коснулась его плеча.

Певец вздрогнул.

До него донеслись – он сам не знал откуда и от кого – слова:

– Вспомните о ребенке!

– Тсс, – произнес он, озираясь. – Вы слышали голос?

– Нет, – сказала дама.

– Это был голос нашего ангела-хранителя, Амалия. Он раздался вовремя. Пойдем в комнаты!

Глава XII

На следующее утро Кенелм спозаранку навестил Тома в доме его дяди. Это был спокойный и уютный дом; чувствовалось, что владелец его – человек с достатком. Ветеринар был довольно умен и, по-видимому, более образован, чем того требовала его профессия. Бездетный вдовец лет шестидесяти – семидесяти, он жил с сестрой, старой девой. Оба, очевидно, были очень привязаны к Тому и рады возможности удержать его у себя.

Сам Том казался несколько грустным, но не угрюмым. Лицо его так и просияло, когда он увидел Кенелма.

Наш чудак, беседуя со старым вдовцом и старой девой, старался быть любезным и настолько походить на обычных людей, насколько это было в его силах. Прощаясь, он пригласил Тома зайти в половине первого к нему в отель и провести день в компании с певцом. Потом Кенелм вернулся в «Золотой ягненок» и стал ждать там своего гостя.

Этот поклонник музы явился ровно в двенадцать. Лицо его было не так весело, как обычно. Кенелм ни словом не упомянул о сцене, которой он был свидетелем, да и гость его, по-видимому, не подозревал, что Кенелм тайно присутствовал при его беседе на балконе. Не догадался он и о том, что Кенелм напомнил ему о ребенке.

Кенелм. Я просил моего друга Тома Боулза прийти несколько позднее: я хотел поговорить с вами о нем и объяснить, чем вы могли бы быть ему полезны.

Певец. Пожалуйста.

Кенелм. Вы знаете, что я не поэт и не очень уважаю стихотворство как ремесло.

Певец. Я тоже.

Кенелм. Но я весьма уважаю поэзию как священную миссию. Я почувствовал такое же уважение к вам вчера, когда вы, рисуя, говорили о призвании художника и поэта и вложили в мое сердце – надеюсь, на все время, пока оно бьется, – образ девочки на освещенном солнцем холме, высоко над жилищами людей, девочки, которая бросает к небу свой мячик из цветов и сама при этом поднимает глаза к небу.

Щеки поэта ярко вспыхнули, и губы его задрожали: как и многие поэты, он был очень чувствителен к похвалам.

Кенелм продолжал:

– Я был воспитан в реалистическом духе, но меня это не удовлетворяет, потому что в реализме, если понимать его как школу, нет правды. В нем только частица правды, самая холодная и жестокая, а тот, кто говорит часть правды и умалчивает об остальной, – лжет.

Менестрель (лукаво). Значит, критик, который сказал мне: «Воспевайте бифштекс, потому что аппетит есть действительная потребность повседневной жизни, но не пойте об искусстве, славе и любви, потому что в повседневной жизни человек может обойтись без подобных идей», – значит, этот критик лгал?

Кенелм. Благодарю вас за упрек и покорно его принимаю. Конечно, я лгал, если говорил это серьезно, а если не серьезно, так кому это было нужно…

Менестрель. Вы сами изобличили себя во лжи.

Кенелм. Весьма вероятно. Я отправился путешествовать, чтобы бежать от притворства, а теперь начинаю думать, что и сам настоящий притворщик. Встреча с вами произвела на меня такое же впечатление, какое на мальчика, отупевшего от грамматики и прозаических дробей, производит прелестное стихотворение или книга с картинками: он чувствует, словно ум его просветлел. Я вам очень обязан: вы даровали мне целый мир добра.

– Не могу понять, каким образом.

– Может быть, сами того не подозревая, вы показали мне, как реализм природы получает краски, жизнь и душу, если взглянуть на нее с идеальной или поэтической стороны. Сами слова, которые вы говорите или поете, непосредственно не приносят мне пользы, но они пробуждают во мне новое направление мыслей, и я стараюсь проследить его до конца. Лучший учитель не тот, который что-то провозглашает, а тот, который лишь намекает и внушает своему слушателю желание дойти до всего самому. Поэтому, о поэт, каково бы ни было в глазах критика достоинство ваших песен, я всегда с радостью буду помнить, что вы хотели бы вечно ходить по свету, распевая.

– Простите, вы забыли, что я прибавил: «Если бы жизнь всегда была юной, а время года – лето».

– Я не забыл. Но если юность и лето блекнут для вас, вы, проходя, оставляете юность и лето за собою в сердцах тех, кого проза жизни сделала б вечными стариками, считающими ленивое биение своих сердец под серым небом, без солнца и звезд. Я хочу заставить вас понять, как великолепно призвание менестреля – сливать жизнь с песней и подкидывать вверх цветы, как это делала девочка, поднимая к небу глаза. Думайте только об этом, когда будете говорить с моим страдающим другом, и вы принесете ему пользу, как принесли ее мне, не сознавая, что такой искатель прекрасного, как вы, влечет нас за собой, так что и мы начинаем искать красоту и находим ее в полевых цветах, к которым прежде были слепы.

Тут Том вошел в маленькую посыпанную песком гостиную, где происходил этот разговор, и все трое отправились кратчайшей дорогой из города в поля и леса.

Глава XIII

Быть может, похвалы и просьбы Кенелма доставили поэту большое удовольствие, но только в этот день он говорил так увлекательно, что пленил Тома, а Кенелм довольствовался краткими репликами, побуждавшими главное действующее лицо продолжать монолог.

Беседа шла о вещах видимых, о созданиях природы – предметах, интересующих детей и таких людей, как Том Боулз, привыкших смотреть на окружающий мир скорее глазами сердца, чем ума. Странствующий певец хорошо знал привычки птиц, зверей и насекомых и рассказывал о них истории с юмором и пафосом. Том восторженно слушал их, и они то заставляли его весело смеяться, то вызывали слезы на его больших голубых глазах.

Друзья пообедали в придорожном трактире, и трапеза прошла весело. Потом они побрели назад. Дневной свет начал меркнуть. Беседа пошла теперь уже на серьезные темы. Кенелм принял в ней более живое участие. Том слушал молча, очарованный. Наконец, когда перед ними показался город, они решили отдохнуть в тенистом уголке, где земля была устлана мягким мохом и пахло диким тмином.

Здесь они вольготно и непринужденно растянулись на траве. Птицы распевали в листве над ними свои вечерние песенки или безбоязненно опускались на лужок в поисках пищи.

– Вы говорите, – сказал певец Кенелму, – что не занимаетесь поэзией. А я уверен, что воспринимаете мир как поэт. Скажите, вы пробовали когда-нибудь писать?

– Нет, я уже раньше говорил вам, что писал только школьные стихи на латыни и греческом. Но как раз сегодня я нашел в своей сумке стихи, написанные одним моим школьным товарищем, и я положил их в карман с намерением прочесть вам обоим. Они непохожи на ваши создания минутного вдохновения, в которых вы не подражаете другим поэтам. Эти стихи написаны шотландцем и навеяны старинными балладами. Самим текстом нечем восхищаться, но основная идея показалась мне оригинальной; вот почему я сохранил эти стихи. Они случайно попали в одну из двух книг, которые я взял с собой из дома.

– Какие же это книги? Осмелюсь предположить, что в обеих – стихи…

– Ошибаетесь! Обе – метафизического содержания и сухи, как обглоданная кость. Том, закурите трубку, а вы, сэр, обопритесь поудобнее о локоть, предупреждаю вас, что баллада длинная. Наберитесь терпения!

– Внимание! – сказал певец.

– Начали! – подхватил Том.

Кенелм стал читать, и надо заметить, что делал он это неплохо.

Супруга лорда Роналда

Часть IПочему, когда звезды еще догорают,На площадь валит народ?Священного зрелища все ожидают:С рассветом колдунья умрет.За что же ей наказанье такоеНе портила ль нивы она?Не сбирала ль могильных трав для настоя?Не душила ль детей среди сна?Нет, казалось, была в ней благая сила,И не зналась она с сатаной:Голодных питала, недужных лечила,И считали ее святой.Но праведный муж – он вернулся из РимаПротив этих деяний восстал.Доказал он по Книге неоспоримо,Что дьявол ей помогал.А ведьма была знатна и богатаВластителя Клайда жена.Лишь пеня была бы церковью взята,Когда бы призналась она.Гляди, палачи уже за делом,Шериф и копейщиков ряд.Колдунья молча стоит, вся в белом,И тут же с Книгой аббат.И сожгли ее, а того аббатаВ епископский сан возвели.Но сын ее рос в отцовских палатахНаследником клайдской земли.Он статный стал воин и в юные годыУже был и смел и упрям.Спустил он корабль на суровые водыИ отплыл к полдневным краям.Часть IIПривез лорд Роналд бог весть откудаЖену молодую домой.Не смел бы коснуться такого чудаСам Уоллес[121], великий герой.Глаза как у дикой кошки горели,Готовой напасть на стрелка.За столом у нее все от страха немели,Не пили вина ни глотка.В ее речах – рычанье собаки,Когда птица вспорхнет перед ней.Похож на тучу в вечернем мракеЕе взгляд из-под властных бровей.«Лорд Роналд, ответь, не в погоне ль за златомТы выбрал себе жену?»«На Клайде сердца продаются богатымОткрой лишь пошире мошну!Поверь, мне жена и без денег отрада:Если б видел ее, как я,Ты бы знал, что иных мне сокровищ не надо:Всех краше супруга моя!»Однажды речь заводит такуюЕпископ пред королем:«Граф Клайдский дал дьяволу власть большую,Ведь кровь колдуньи в нем.Невесту себе, урода и злюку,Он привез из безбожной страны.Превращается ночью она в гадюку,На руке у ней – знак сатаны.Но если шотландца упырь восточныйНеслыханно так обольстил,Шотландец тот, без сомненья, порочныйИ душу свою погубил.Покончить бы вам с проклятым растеньем,Пора его растоптать,Причислить лен к церковным владеньям,А корень огню предать!»«Святой человек, – усмехнулся Иаков[122],Речь твоя, как всегда, умна.Но на пажитях церкви – богатство злаков,Моя же нива бедна,А рыцарь легко победит наважденье,Коль жене не дано красоты.Мы завтра вынесем наше решенье.Приходи же с Книгой и ты!»Часть IIIЯвился на суд королевский правыйЛорд Роналд с юной женой,И все бароны, придя для забавы,Затряслись, встретив взор колдовской.И с Книгой своей был епископ бледен,Как будто он камнем стал.Один лишь король мог смотреть на леди,Но голос его дрожал.«Лорд Роналд, рыцаря без упрекаДостойна должна быть жена.Привез ты ее из страны далекой.Из какого же рода она?Принесла она золото или поместье?Соблазн, видать, был большой,Раз отдал ты руку и сердце невесте,Что видим мы пред собой!»Ответила леди, гневом пылая,И смеяться никто не дерзал:«Когда бы отца моего назвала я,Ты склонил бы колени, вассал!Ни поместья, ни золота я не имела,Ни румянца девичьей щеки,Но и стар и млад, если б я овдовела,Искал бы моей руки.Нет людей, кто в душе не таит вожделеньяОт небес, от земных друзей.Избраннику сердца мечтаний свершеньеДарю я с любовью моей.Пусть каждый себе самому ответит,Каких он жаждет утех,А после мой взгляд бесстрашно встретитИ вспомнит заветный свой грех!»И вспомнили все – и король и бароны,Каких кто жаждал утех.И каждый, чудовищем завороженный.Увидел заветный свой грех.Не упыря, а прекрасной девыУзрел он лик пред собой.А голос ее – в нем звучали напевы,А не звериный вой.И страстью к красавице все воспылалиИ смертью Клайду грозят.Мечи засверкали, и грянуло в зале:«На ней буду я женат!»Надвинулись черные волны тумана,Темно стало в зале от них.И стон предсмертный раздался нежданно,Раздался и вскоре затих.Когда же, мелькнув из-за туч размытых,Лучи вновь упали в окно,Епископ мертвый лежал на плитах,На рясе алело пятно.Лорд Роналд спокойно стоял возле телаИ вкладывал меч в ножны.Нахмурясь, он молвил: «Окончено дело.Исполнен обет жены!На что мне теперь ее вниманье?На что красота лица?И, помня о тайном своем желанье,Я вижу его, мертвеца.Заветный грех мой была расплата.Мне долго пришлось ее ждать.Но смыто все кровью того, кто когда-тоСжег мою невинную мать».Лорд Роналд прошел невозбранно вдоль зала,И каждый потупил взор.Свободно вышел он из порталаИ сгинул навек с тех пор.А леди, вдову его, все восхвалялиПревыше красивейших дев.Бароны, враждуя, ее осаждали,Спасенье души презрев.Дай боже, чтоб никогда вожделеньеНе сулило мне темных утехИ чтобы всегда мне внушал отвращеньеМой заветный грех.

Когда Кенелм кончил читать, взгляд его упал на Тома, который повернулся к нему лицом, приоткрыв рот и пристально глядя вдаль. Щеки его побледнели, и он был исполнен ужаса и благоговения. Опомнившись, он попытался заговорить, улыбнуться, но не мог. Он быстро встал, отошел в тень темного вяза и прислонился к стволу.

– Что вы скажете об этой балладе? – спросил Кенелм.

– Она не лишена силы, – ответил поэт.

– Да, в своем роде.

Певец пристально посмотрел на Кенелма, потупил глаза и залился румянцем.

– Шотландцы – люди мыслящие. Шотландец, написавший эту балладу, может быть, вспоминал тот день, когда видел красоту на лице своего заветного греха, но, очевидно, его взор в конце концов исцелился от этого ослепления. Не пора ли нам двинуться дальше? Пойдем, Том!

Певец расстался с ними у ворот города, сказав:

– Я сожалею, что не могу больше увидеться с вами, так как ухожу на рассвете из Лакомба. Кстати, я забыл вам передать адрес, который вы просили.

Кенелм. Адрес той девочки… Я рад, что вы вспомнили о ней.

Певец опять пристально взглянул на Кенелма, на этот раз не опустив глаз. Но Кенелм смотрел на него так невозмутимо, спокойно, что его взгляд можно было бы назвать отсутствующим.

Несколько минут Кенелм и Том продолжали свой путь молча, затем Том прошептал:

– Не было ли у вас в мыслях поразить меня этими стихами вот сюда? – И он ударил себя в грудь.

– Стихи были написаны задолго до того, как я впервые увидел вас, Том. Но было бы неплохо, если бы они поражали всех нас. За вас я теперь не боюсь. Ведь правда, вы уже совсем другой человек?

– Я чувствую, во мне что-то меняется, – неуверенно и уныло ответил Том. – Но, послушав, как вы и этот господин говорили о вещах, которые мне раньше и невдомек были, я почувствовал, что у меня в груди – вы будете смеяться, когда я вам скажу, – трепещется что-то вроде птицы.

– Вроде птицы? Хорошо! У птицы есть крылья.

– Вот-вот!

– И эти крылья, которых вы прежде в себе не ощущали, как бы затрепетали и забились о проволоку клетки. Вы были в эту минуту верны инстинктам, мой любезный друг, инстинктам пространства и неба. Мужайтесь: дверь клетки скоро отворится. А теперь, переходя к практическим делам, я дам вам на прощанье совет: у вас живая и чувствительная душа, которую ваше могучее тело до сих пор сковывало и подавляло. Дайте простор этой душе. Займитесь прилежно вашим ремеслом: жажда упорного труда – это здоровый голод души. Но в свободные часы развивайте новые мысли, посеянные в вас разговором с людьми, привыкшими развивать свой ум больше, чем тело. Запишитесь в библиотеку, интересуйтесь книгами. Один мудрый человек сказал: «Книги расширяют настоящее, прибавляя к нему прошлое и будущее». Ищите общества образованных мужчин, а также и женщин. Когда рассердитесь на кого-нибудь, спорьте с ним, но не пускайтесь в драку. И не давайте одолеть себя вину – врагу, который сильнее вас. Если вы исполните все это, то когда я опять увижусь с вами, вы будете…

– Постойте, сэр, мы опять увидимся?

– Да, если оба останемся живы, я это обещаю.

– Когда же?

– Видите, Том, нам с вами нужно кое-что в себе преодолеть: вам отдыхом, а мне – движением. Я странствую… Дай бог, чтобы каждый из нас стал лучше к тому времени, когда мы опять пожмем друг другу руку. Прошу вас, Том, следуйте моим советам, и да пошлет вам господь счастья.

– И вас да благословит господь! – с жаром воскликнул Том, и слезы овлажнили его голубые глаза.

Глава XIV

Хотя Кенелм оставил Лакомб во вторник утром, он явился в Нисдейл-парк только в среду, незадолго до обеда. Его приключения за этот промежуток времени не стоят того, чтобы особо на них останавливаться.

Он надеялся еще раз встретиться с поэтом, но больше его не видел.

Прибыл его чемодан, и он со вздохом надел на себя фрак.

– Увы, как скоро мне пришлось опять влезть в свою прежнюю шкуру!

В доме собралось небольшое общество. Гостей пригласили, имея в виду предстоящие выборы. Это были сквайры и духовные лица из отдаленных частей графства. Первым среди гостей по рангу и значению был Джордж Бельвуар. Такое событие, как выборы, ставило его в центр общего внимания.

Кенелм выполнял свою роль в этом обществе с безропотностью, походившей на покаяние.

Первый день он говорил мало, и дама, которую он сопровождал к обеду, сочла его очень скучным молодым человеком. Трэверс напрасно старался расшевелить Кенелма. Сквайр предвкушал большое удовольствие от беседы со своим чудаковатым гостем, который был достаточно словоохотлив в парке, но теперь ему пришлось разочароваться.

– Я похож на бедного лорда Помфрета, – шепнул он миссис Кэмпион, который, восхитившись веселым разговором Панча[123], купил его и, принеся домой, был удивлен, что Панч не говорит ни слова.

– Во всяком случае, ваш Панч слушает, – сказала миссис Кэмпион, слушает и наблюдает.

Джорджа Бельвуара, напротив, все нашли очень приятным. Хотя по природе Джордж был не слишком живого нрава, он старался казаться веселым: хохотал со сквайрами, рассуждал о балах и крокете с их женами и дочерьми, а когда после обеда он, как Катон, «подогрел свою доблесть вином»[124], эта доблесть проявила себя похвалой хорошим людям, то есть людям его партии, и анафемой людям дурным, то есть людям противной партии.

Время от времени он обращался и к Кенелму, и тот неизменно отвечал:

– В этом действительно есть немалая доля истины. Первый вечер кончился так, как это обычно принято в загородных домах: гуляли при лунном свете по террасе перед домом, юные девы распевали романсы, почтенные люди играли в вист. А затем, как полагается, вино с водой, подсвечник, курительная комната для курящих, а для некурящих – удобные постели.

В продолжение вечера Сесилия по обязанности хозяйки, а отчасти из свойственного людям добрым и благовоспитанным сострадания и застенчивости делала что могла, стараясь вытащить Кенелма из того одиночества, которым он успел себя окружить. Но попытки дочери, как и отца, были тщетны. Кенелм отвечал ей со спокойной уверенностью, которая должна была убедить ее, что ни один человек на свете не имел меньше права на снисхождение к своей застенчивости и на то, чтобы хозяйка заботилась о его удовольствии или, лучше сказать, смягчении его неудовольствия. Но ответы его были односложны, и давал он их с видом человека, который думает про себя: «Хорошо, если б она оставила меня в покое!»

Сесилия в первый раз в жизни была задета и, странно сказать, больше заинтересовалась этим равнодушным незнакомцем, чем оживленным, любезным Джорджем Бельвуаром, который, как ей подсказывал женский инстинкт, был страстно в нее влюблен.

Ложась спать, Сесилия Трэверс с улыбкой сказала горничной, что слишком устала, чтобы расчесывать волосы. А между тем, отпустив ее, посмотрелась в зеркало с видом серьезным и менее довольным, чем обычно. И хотя она действительно устала, однако, оставшись одна, добрый час стояла у окна, всматриваясь в темноту летней лунной ночи.

Глава XV

Кенелм Чиллингли уже несколько дней гостил в Нисдейл-парке. Постепенно к нему возвратился дар слова. Все остальные гости, в том числе и Джордж Бельвуар, разъехались по домам.

Леопольд Трэверс очень привязался к Кенелму. Сквайр принадлежал к числу тех людей, – в Англии их, пожалуй, немало, – которые, обладая большим запасом умственной энергии, читают не много и поэтому при встрече с любителем чтения и не педантом испытывают в его обществе приятное возбуждение, видят источник особого интереса в том, чтобы сравнивать с таким человеком свои наблюдения, и непрестанно удивляются, узнавая, какими почтенными авторитетами подтверждаются выводы, извлеченные из жизни их собственным природным умом, или какими аргументами из книг эти выводы опровергаются.