Падение Вендена

Фаддей Булгарин

Падение Вендена

Посвящено М. А. Лон-вой.

Грозен был вид высоких башен и стен Вендена[1] для покоренных туземцев Ливонии. Подобно исполину, возвышался замок над городом и над холмистыми окрестностями, ограждая власть Гермейстеров Ордена Меченосцев[2]. Уже сокрушилось могущество Ордена, Ливония переменила властелинов; но унылый потомок вольного некогда племени в уничижении еще дивился силе, воздвигнувшей сии громады сросшихся от времени камней, которые презирали и буйство стихий, и вражду человеческую. Неприступная, древняя твердыня, поросшая мохом, возбуждала к себе уважение, подобно сединам старца, свидетелям исчезнувших поколений. Теперь, в раздоре трех держав за обладание Ливонией, укрывался здесь беспоместный король ливонский, Магнус[3], от гнева русского царя, от страшного гнева Иоанна Грозного!

Ночь была мрачная: осенние облака закрывали луну. Печально отсвечивались серые стены замка при блеске огней русского стана. Огненная полоса, взвиваясь змеею по берегам реки Аа, по холмам и долинам опоясывала город и замок, указывая во мраке места, занимаемые бесчисленным русским воинством. Глухой гул от смешанных голосов, подобно шелесту листьев в бурю, раздавался вдали. Но в замке и в городе царствовала могильная тишина. В безмолвном ужасе смотрели стражи с башен на несметную рать русскую, которая уже протекла половину Ливонии, заливая пожары кровью жителей. Иоанна почитали в Ливонии исполнителем божеского правосудия, предвестником Страшного суда.

В грустной думе сидел Магнус перед камином в уединенной комнате замка. Надежда отлетела от сердца, и страх обуревал слабую его душу. Внезапный треск пылающего дерева прервал его размышления, заставляя содрогаться, и собственная тень устрашала больное его воображение. С нетерпением поглядывал он на двери и прислушивался. Все было тихо. Наконец послышался шум в коридоре; он встал, закутался в свой красный плащ, надвинул на глаза круглую шляпу, украшенную белым страусовым пером, и оборотился к входу. Дверь отворилась, и вошел рыцарь в черном полукафтане, с белым чрез плечо шарфом, на котором висел меч. Короткая черная мантия с белым крестом на левой стороне небрежно закинута была на спину. Рыцарь ввел за руку человека небольшого роста и немолодых лет, на которого Магнус обратил все свое внимание. Рыжие, всклоченные волосы как пламя светились, ниспадая по плечам. Небольшая и редковолосая борода не закрывала бледных щек, а серые глаза ярко сверкали в полумраке. Он был в буром кафтане, преопоясанном кожаным кушаком с медными дощечками. Невыделанная кожа составляла его обувь, по обычаю эстонских поселян. Чрез плечо на ремне висела сума из волчьей шкуры, шерстью вверх. При входе в комнату он снял рысью шапку и низко поклонился Магнусу. «Фон Дольет, – сказал Магнус рыцарю, – знает ли он по-немецки?» – «Знает». – «Итак, мы с тобою будем говорить по-латыни». Рыцарь склонил голову в знак повиновения. Магнус воротился к камину, сел на прежнее место, облокотился на маленький столик и подозвал к себе рыцаря и незнакомца. «Благодарю тебя, – сказал Магнус, – за доставление мне письма от друга моего, герцога курляндского; но я хочу переговорить с тобою о другом. Меня уверили, что ты читаешь в сердце человеческом, знаешь все тайные помышления и предсказываешь будущее. Правда ли» – «Испытай, государь, – отвечал незнакомец, – и тогда узнаешь, должно ли мне верить». – «Что ты думаешь, фон Дольет?» – спросил Магнус у рыцаря. «Государь! – отвечал рыцарь, – мне известно, что он пользуется большим уважением в Эстляндии, что не только поселяне, но даже рыцари и духовные прибегают к нему в трудных обстоятельствах жизни и что все его страшатся и почитают; более я ничего не знаю». – «Как же ты узнаешь будущее: посредством духов или по течению звезд?» – спросил Магнус у вещуна. «Знай, – примолвил он вполголоса, – что я не верю духам». В это время ветер потряс окно, и Магнус вздрогнул. Вещун коварно улыбнулся, и эта улыбка не укрылась от внимания рыцаря. «Осмелюсь повторить тебе, государь, – сказал вещун, – испытай и тогда узнаешь меня. О моих средствах я не могу и не должен говорить». – «Фон Дольет! – сказал Магнус, – не обманщик ли он?» Рыцарь пожал плечами. «Оставь нас одних, любезный Дольет, – примолвил Магнус, – и подожди в круглой зале». Рыцарь вышел, и Магнус, помолчав несколько времени, сказал: «Не для испытания, но из любопытства хотел бы я слышать, знаешь ли ты мое настоящее положение, мои намерения и тайные думы?» – «Государь, – отвечал вещун, – не зная прошедшего и настоящего, нельзя узнать будущего. Чтобы видеть то, что находится за горою, надобно прежде взлезть на гору и знать стезю, по которой должно взбираться. Если угодно, я тебе в немногих словах расскажу твою историю, с тем, однако ж, чтобы ты, государь, не прерывал меня и слушал терпеливо, без гнева, ибо в нашем ремесле должно говорить правду без прикрас». – «Говори». – «Прошу позволения присесть, – сказал вещун, – ноги мои подгибаются от старости и трудов». Он, не ожидая ответа, придвинул стул к столику, сел, вынул из своей сумы двенадцать деревянных жезлов, исчерченных знаками Зодиака и странными фигурами, выбрал один жезл и, повертывая его перед своими глазами, начал говорить: «Государь, судьба даровала брату твоему, Фридерику[4], престол Датский, а тебе бедный остров Эзель, знаменитый одною храбростью своих жителей. Неравенство долей ты думал вознаградить предложенною тебе от московского царя короною нового Ливонского царства и решился не только поклониться грозному владыке, но жениться на его племяннице». – «Все это так, – прервал Магнус, нахмурив брови, – но ты пропустил, что цель моя в сем деле состояла в том, чтобы утвердить благо христианства союзом с Россиею и привлечь Иоанна в общую войну, замышляемую всеми государями противу мусульман». – «Знаю, государь, что это был явный предлог; но я не касаюсь дел всем известных, а, говоря с тобою наедине, упоминаю только о тайных помышлениях». Вещун, сказав сие, снова начал повертывать жезл в руках своих и продолжал: «Оставив тихий свой Эзель, ты взамен нашел у московского царя громкие обещания и малые корысти. Он женил тебя на молодой своей племяннице, обещал царство, войско и пять бочек золота в приданое». – «И ничего не дал, кроме жены, за которою я должен ухаживать как за ребенком», – возразил Магнус вспыльчиво. «Нет, государь, он дал тебе войско, и точно для завоевания Ливонии, но только для себя, а не для тебя». – «Совершенная правда!» – воскликнул Магнус. Вещун продолжал: «Ливонцы радовались прекращению вечных браней с Россиею и принимали твое войско в свои города. Но крутой нрав твоего покровителя, его медленность в исполнении обещаний и опасение лишиться плода толиких трудов и пожертвований внушили тебе мысль, государь…» В это время Магнус, слушавший вещуна с поникшею головою, быстро взглянул на него; вещун продолжал: «…внушили тебе мысль отложиться от Грозного царя и прибегнуть к покровительству польского короля». Магнус вскочил с кресел. «Ужасный человек! – воскликнул он, – ужели ты… но нет, ты не можешь знать тайных мыслей!» – «Государь, – сказал вещун, не трогаясь с места, – не было бы для тебя опасности, если б я один знал твою тайну: но ее знает царь московский…» – «Неужели?.. Но какие он имеет доказательства?» – сказал Магнус торопливо. «У Грозного царя подозревать, значит уличить в преступлении. Он уже наказал бесчестно твоих посланных[5], осыпал милостями врага твоего, польского пана Полубинского, и кипит гневом, что ты не явился к нему с повинною головой». Магнус отворотился, потом встал и прошел несколько раз по комнате – в задумчивости. Он снова сел на прежнее место и сказал: «Можешь ли ты предсказать, чем все это кончится?» – «Попытаюсь», – отвечал вещун; вынул из сумы другую связку исчерченных жезлов и дал Магнусу выбрать один из них. Трепещущею рукою прикоснулся он к волшебным знакам и поспешил отдать вещуну его орудие. Он повертывал палочку пред глазами, смотрел и молчал. «Можно ли поправить это дело?» – спросил Магнус. «Смирением или, лучше сказать, уничижением пред царем московским». – «Но неужели ты думаешь, что он решится умертвить меня, сына царского, владетельного князя Эзельского, супруга своей племянницы?» – «Государь! повторяю, одна покорность может спасти тебя». – «Но что станется с несчастным царством Ливонским?» Магнус при сем вопросе закрыл плащом лицо свое, чтобы скрыть невольное смущение. Вещун молчал. Магнус обратил на него взоры и увидел, что магическая палочка пылала в его руках синим огнем; вдруг огонь погас, и она задымилась. «Суета сует, – сказал вещун, – так проходит слава земная[6], так исчезают великие намерения!» Он уложил в свою суму магические орудия, встал со стула и низко поклонился Магнусу, примолвив: «Государь, более я не могу открыть тебе на один раз: если хочешь спасти жизнь свою, явись в стане московском и пади к ногам Иоанна. Теперь прошу тебя, вели меня выпустить из ворот замка: меня ожидают в другом месте». – «Не знаю тебя, но удивляюсь тебе, – сказал Магнус, – вижу, что ты знаешь прошедшее и настоящее, и потому хочу следовать твоим советам. Язык твой и высокий ум свидетельствуют, что ты не рожден в сословии поселян эстонских, хотя носишь их одежду. Скажи мне, кто ты таков? Выть может, я могу оказать тебе помощь и услугу со временем, если богу угодно будет сохранить голову мою для венца». – «Благодарю тебя, государь, за участие, – сказал вещун, – но сила человеческая не в состоянии помочь мне и свалить камень с сердца; что же касается до моего происхождения, то оно знаменито одними бедствиями. Одежда моя знаменует мое происхождение». – «Чем же я награжу тебя за твой теперешний труд?» – «Золотом», – сказал вещун, улыбаясь. «Неужели золото имеет цену в глазах человека, читающего в прошедшем и будущем?» – возразил Магнус. «Именно знание будущего указало мне нужду в золоте и привело за ним к тебе». – «Не понимаю тебя, необыкновенный человек», – сказал Магнус, вручил ему кошелек с деньгами и позвал Дольста, который нетерпеливо дожидался окончания этого свидания. «Дольет, вели выпустить этого человека из замка: я узнал все, что мне знать нужно, если только по справедливости сказанного им о прошедшем и настоящем должно заключать о истине в будущем. Вели всем моим ротмистрам собраться завтра, на рассвете, в жилище моего верного друга, пастора Шраффера, для общего совета. Прости, любезный Дольет, добрая ночь: прощай, предсказатель!» Призвав верного своего слугу, Магнус велел запереть двери и лег в постелю. Сон оковал усталые члены его, но страшные мечты волновали его кровь.

Не один Магнус томился мрачными думами и совещался до глубокой полуночи; не одни стражи бодрствовали в замке. Прелестная Элеонора, дочь пастора Шраффера, любимица Магнусова, боязливыми шагами пробиралась возле стены по узкой тропинке к северной башне, часто оступаясь во мраке. Одна только верная служанка сопровождала ее. Пришед к башне, Элеонора устремила взоры свои на высокое окно, окованное железною решеткою, и вполголоса сказала: «Владимир, Владимир, здесь ли ты еще?»

В тесной темнице заключен был боярский сын, Владимир Славский, доблестный воин, краса московских юношей. Он послан был от русского воеводы Богдана Вельского[7] к Магнусу с известием о взятии Вольмара силами царя русского и с требованием сдачи Вендена. Магнус, в отчаянии и в гневе за беззаконное убийство своего ротмистра Вильке, начальствовавшего в Вольмаре, удержал Владимира заложником за других своих слуг и по обычаю тогдашнего времени запер его в башне.

Элеонора воспитывалась в Москве у дяди своего, богатого купца, и Владимир, будучи в юных летах владельцем многих поместий, полюбил прекрасную иноплеменницу. Любовь победила суеверие и предрассудки. Элеонора клятвенно обещала или умереть в девическом состоянии, или быть женою Владимира. Обстоятельства смутили их счастье, но не погасили надежды. Отец Элеоноры, прибыв в Москву с Магнусом, увез дочь свою в Ливонию, назначенную в удел его благодетелю. Владимир в то время посылан был царем в украинские города. Возвратившись в Москву, он не застал уже своей возлюбленной и весьма обрадовался, когда его послали к воинству, назначенному для покорения Ливонии. Он надеялся свидеться с Элеонорою, подвигами своими приобресть уважение Иоанна и Магнуса и получить руку дочери любимца короля ливонского в награду за свою службу. Судьба определила иначе: он прославился храбростью, но ко вреду Магнусова счастья и в тяжкой неволе, сквозь решетки темницы, увидел подругу своего сердца. Уже целую неделю томился он в хладных стенах Венденской башни, и каждую ночь Элеонора приходила услаждать его горе, разговаривать с ним чрез окно, уверять в неизменной своей любви и оживлять надежду. Владимир забывал целый мир в эти сладостные минуты и почитал себя счастливым.

Сон не смыкал глаз его; он с нетерпением ожидал милой своей гостьи, и привет ее любви раздался в его сердце, как голос спасения в минуту гибели. «Я здесь, Элеонора, – отвечал он, приблизившись к решетке, – и думаю только о тебе и об отечестве. Но скажи мне, что значит этот отблеск света на противолежащих стенах замка? Не пожар ли опустошает окрестные леса или села?» – «Это огни твоих земляков, – отвечала Элеонора, – Иоанн с воинством пришел вчера к стенам Вендена». – «Благодарю бога за успех русского оружия!» – воскликнул Владимир. «Но ты знаешь Грозного, – возразила Элеонора, – нам угрожает смерть или плен; жалость не доступна его душе, и если Венден должен пасть, то и все его жители погибнут. Я пришла проститься с тобою, мой возлюбленный! не знаю, что завтра будет; но хорошего не предвижу. Я не переживу постыдного плена, не стану дожидаться, чтоб меня продали лютым татарам, как жителей Зесвегена. Если мне должно умереть, то я разрешаю тебя от данной мне клятвы и умоляю выкупить родных моих из плена и отослать их в страну дальнюю, где бы они не слыхали о бедствиях своего отечества. Это мое завещание». – «Тебе умереть! – воскликнул Владимир. – Нет, в целом воинстве русском не найдется изверга, который бы дерзнул поднять убийственный меч на ангела красоты и невинности. В русском войске ты найдешь людей жалостных и великодушных, которые будут сострадать об участи прекрасной пленницы. Успокойся, Элеонора, не предавайся отчаянию. Совесть воспретит Магнусу умертвить меня, безвинного заложника, и если я буду свободен, тогда…» – «Но отец мой! – воскликнула Элеонора, – Иоанн кипит гневом противу него, и если родитель мой погибнет от русских, никогда брачный венец не украсит бесприютной головы; никогда рука моя не будет принадлежать русскому. Гроб будет женихом моим. Я люблю тебя, Владимир, более моей жизни; но для любви я никогда не изменю ни моему долгу, ни моей чести». Слезы оросили лицо прелестной девицы: горесть Владимира заглушала в нем все другие чувствования. Он не мог проливать слез, не мог произнесть утешительных слов, будучи сам терзаем отчаянием. В безмолвии он бросал блуждающие взоры то на небо, то на Элеонору и к умножению горя не мог видеть лица ее; в белой одежде она казалась ему таинственною гостьей из-за пределов гроба. В его воображении уже свершилась ужасная месть Иоаннова; он уже мечтал о своем одиночестве и жаждал смерти, как исцеления от тяжкого недуга. «Прости, Владимир!» – сказала Элеонора с тяжким вздохом. Эти слова вывели его из его умственного оцепенения. «Элеонора! – воскликнул он, – какою ужасною вестью ты смутила мою душу! Зачем я дожил до этой горькой минуты! Зачем вражеская пуля не пресекла моей жизни, светлой надеждою на любовь твою и будущее счастье! Что я могу начать в неволе, как пособить тебе?» – «Поручим богу нашу участь», – сказала Элеонора. «Господь не оставит без возмездия ни твоей добродетели, ни твоей твердости, – сказал Владимир. – Если ж нам не суждено быть счастливыми на земле, Элеонора, мы свидимся с тобою там, где ни воля Иоаннова, ни суеверные предрассудки не сильны разлучить нас. Прости!»

Элеонора удалилась поспешно: она думала смягчить горесть Владимира своим отсутствием. Несколько раз она озиралась на башню и устремляла взоры на окно, которое чернелось на серой стене, как могильная яма. Она не промолвила ни одного слова с верною своею спутницею, и, пришед в уединенную свою комнату, бросилась на колена, и облегчила сердце теплою молитвою. Любовники, разделенные непроницаемыми стенами, душою были вместе: они мечтали друг о друге.

Вещун, вышед за ворота замка, свернул с дороги, ведущей в город, и пошел полем к русскому стану. Подходя к холму, возвышавшемуся на берегу реки и поросшему кустарниками, он был остановлен окликом стражи: «Кто идет!» – «Приятель», – отвечал вещун. «Русский или иноплеменник?» – спросил страж. «Слуга царский», – сказал вещун и смело пошел к толпе воинов, которые сидели на земле в кругу, без огня. «Кто ты таков?» – спросил его начальник стражи. «Я сказал уже, что я слуга царский; ведите меня к государю». С любопытством осматривали воины вещуна, его чудской наряд и удивлялись, что он говорит по-русски. «Не земляк ли ты наш, заблудший в иноземщине?» – спросил один из воинов. «Все мы дети одной матери, сырой земли, – отвечал вещун, – но время дорого, отправьте меня к царю». – «Теперь не пора: царь почивает, – сказал начальник стражи, – подожди с нами до утра». – «Невозможно: слово и дело[8]; я хочу говорить с государем!» – «Слово и дело! – повторил начальник стражи, понизив голос. – Ребята! свяжите его поясами, отведите в сторожевой полк и отдайте на руки воеводе Салтыкову[9]». Вещуну связали руки за спину, и три воина с обнаженными мечами повели его в стан.

В сторожевом полку только половина воинов покоилась в шалашах: прочие бодрствовали вокруг огней, сокращая время рассказами о битвах и об отечестве. С любопытством поглядывали они на связанного вещуна, думая, что это пойманный лазутчик. Шутки и угрозы сыпались со всех сторон, нимало не смущая мнимого пленника. Провожатые остановились у ставки воеводы Салтыкова, который немедленно вышел к ним, узнав, что пленник желает объявить государю слово и дело. С вещуном никто не смел говорить, и воевода, велев его связать наново, отправил его под стражею в Большой полк, сказав десятнику: «Отведи этого человека к боярину Вельскому».

Одно это имя, свойственника губителя Малюты Скуратова[10], приводило в ужас неустрашимейших воинов. Стражи, не зная пленника и не смея его расспрашивать, почитали его или жертвою, или орудием какого-нибудь злодейства. Он бодро шел посреди их, храня молчание. В Большом полку господствовали спокойствие и безопасность. Воины лежали вокруг огней и в шалашах, погруженные в глубоком сне; только одни стражи бодрствовали, оберегая сложенные веред каждою сотнею ружья, копья и бердыши. Конница расположена была позади пешей рати, в некотором отдалении; там, при свете огней, видно было более движения. Воины, заботясь о своих конях, привязанных к кольям по десяткам, прерывали собственное спокойствие для надзора за верными своими спутниками в битвах и опасностях. На самой средине Большого полка, в тылу за пешею ратью, возвышался насыпной курган. На нем блестела разноцветная палатка царская с золотыми главами, огороженная частоколом. Противу каждого угла палатки стояло по одной огромной пушке; вокруг кургана в тесных рядах расположены были воины, в одинаких одеждах, вооруженные мушкетами. В некотором отдалении от сей живой стены раскинуто было несколько палаток, также окруженных стражею: здесь находились царедворцы, любимцы царские и его прислуга. Глубокая тишина наблюдаема была вокруг на далекое расстояние. Недремлющая стража наложила б вечное молчание на дерзновенного, который осмелился бы нарушить покой Грозного царя.

Вельскому дали знать о приходе иноплеменника, желающего говорить с царем. Ближний боярин, переговорив с ним, велел подождать до утра. Вещуна развязали; он лег на сырой земле у ног воинов и спокойно заснул.

Мрак начал редеть, и солнце показалось из черного облака. В безмолвии воины убирали коней и сменялись на страже. Толпы придворных слуг с нетерпением ожидали начатия своей службы. Думные дьяки с бумагами сидели уже в приказной палатке и перешептывались между собой о важных делах государственных. Царь еще покоился.

Вдруг раздались в палатке царской звуки ударов в ладоши. Это был призывный знак: боярин Давид Вельский[11] и первый дворецкий и оруженосец царский, Борис Годунов, поспешили опрометью в палатку. Остановись у входа, они поклонились в пояс и сказали: «Здравия и многолетия желаем великому государю, царю нашему, владыке милосердому!» Иоанн лежал на одре, покрытом медвежьими шкурами. Он был в шелковом халате с золотыми узорами, опушенном соболями. «Здравствуйте, верные мои слуги! – промолвил государь. – Борис, подними рать». Годунов вышел и дал знак пушкарям, дожидавшимся повеления с зажженными фитилями. Раздался звук вестовой пушки, и во всех тысячах и ополчениях ударили в бубны. В одно время настал шум и говор в стане, подобно жужжанию пчел вокруг улья. «Государь! – сказал Вельский, – сегодня ночью явился в стан тот самый человек из Чуди, который сослужил тебе верную службу, быв в прошлую войну проводником нашего войска от Нарвы до Колывани[12]. Он мудр и многоязычен, от него было много пользы. Теперь он хочет говорить с тобою одним, государь, и прошел чрез стражу, объявляя „слово и дело!“». – «Помню; это вещун Марко, – сказал государь, – позови его». Вельский обыскал вещуна и, уверившись, что при нем нет никакого оружия, повел к Иоанну. Вошед в двери палатки, вещун упал на колена и воскликнул: «Слава господу на небеси, а великому государю на земле!» – «Здорово, старый знакомец! – сказал Иоанн, – с чем пожаловал: с добром или худом? говори смело». – «Государь! – отвечал Марко, – всякое благо подобает тебе. Я, нижайший раб твой, пришел известить тебя, что твой слуга Магнус, король ливонский, готов пасть к ногам твоим великого государя и с повинною головою принесть ключи от замка и города». – «Достойный посланник изменника! – сказал Иоанн, громко захохотав. – Надобно бы начать расправу с тебя и повесить перед городскими стенами». – «Государь милостивый! – сказал Марко, – Магнус не посылал меня к тебе; но я сам пришел с вестью из одного усердия, выведав тайну его сердца». – «Так, стало быть, Магнус сделал худо, что не повесил выведывателя своих тайных дум. Как же ты узнал это?» – «Государь! ты знаешь мое ремесло». – «Твое ремесло – измена и плутовство», – сказал Иоанн, смеясь. «Я не изменял тебе, великому государю, но служил верно и скрытыми путями вел твое войско чрез лесную и болотную землю Чудскую». – «Правда! за это я заплатил тебе золотом, и мы ничего не должны друг другу. Но помни, что кровь избиенных дворян немецких лежит на твоей голове: я умываю руки. Ты наводил удальцов моих на дворы господские, когда немцы, не зная о нашем приходе, праздновали святки в пирах и веселье, ты указывал в лесах сокрытые их сокровища и стада. Марко, ты привел меня к Виттештейну, взятому на копье, где положил голову верный друг мой, Малюта Скуратов». При сих словах Иоанн нахмурил брови и закусил нижнюю свою губу: это был знак его гнева; холодный пот выступил на челе вещуна: он невольно затрепетал. Но вдруг Иоанн засмеялся. «Марко! не на своих ли палочках вычитал ты намерения Магнуса?» – «Государь могучий и милосердый! ты сам изволил приказывать мне читать перед собою на магических жезлах моих и был доволен мною!» – «Когда ж хотел быть ко мне мой сахарный зятек?» – спросил Иоанн, развеселившись. «Он рад бы лететь к тебе, да, верно, немцы его не пускают. Погрози им, государь, и они падут все перед тобою». Вдруг кто-то заглянул в двери. «А, это ты, Васька Грязной! – сказал царь. – По шерсти кличка. Поди сюда. Ты шут, а товарищем тебе будет плут. Возьми этого колдуна в свою палатку, корми, пой досыта и береги, как змею, за пазухой. Ты отвечаешь за него своею головою». – «Государь! – отвечал шутник, – если он уйдет, то я отвечать буду языком. Вот если б ты мне дал на сбереженье пироги да романею, то бы голова моя шатка была на плечах; а с чухною что мне делать; разве повесить до твоего спроса, как окорок до разговенья». – «Ты храбр при мне, Васька, – сказал царь, – а за глаза струсишь колдуна. Умилостиви его и возвеличь; он пришел к нам посланником; поклонись ему по-немецки». Грязной расшаркался перед вещуном и, чванно подняв голову и раздув щеки, подошел к нему, обнял и, вместо поцелуя, стукнул лбом в его голову. Иоанн смеялся: «Васька, ступай и не отходи от него ни на шаг, вам не будет скучно. До свидания, Марко!» – «Борис! – сказал Иоанн Годунову, – пошли к Салтыкову в Передовой полк приказ, чтоб он выстроил дружины свои в боевой порядок. Рынду моего, Квашнина, пошли с десятком рейтаров и трубачами к воротам замка, чтоб он велел голдовнику[13] моему, Магнусу, явиться ко мне немедленно, сдать мне город и замок. В противном случае кара Вендена превзойдет все, что поныне слышали и видели в Ливонии!» Лицо Иоанна приняло грозный вид. «Вели сказать, – примолвил он, – что для ослушников у меня нет пощады. Ты, Вельский, будь готов с Большим полком, а между тем призови ко мне моих думных дьяков с бумагами. Я головою здесь, а душою на Руси православной: дела моего государства не должны останавливаться ни в мире, ни в войне. Изменники Сильвестр[14], Адашев и Курбский с клеветниками хотели ослабить душу мою, но бог укрепил меня, и рука моя высока над моими врагами!»