Мазепа

– Вы не знаете Богдана, батюшка! Он способен ко всему…

– То есть он умеет нравиться женщинам, – возразил Мазепа. – Преодолей слабость свою, Наталия, и будь достойною дочерью основателя царства! Я представлю тебе в женихи Понятовского, брата друга шведского короля. Польский король Станислав обещал мне произвесть его в коронные канцлеры, немедленно по заключении мира. Вот какой нужен мне зять! Он будет печься в Польше о выгодах моего княжества, а брат его будет моим заступником у шведского престола, пока я успею утвердить новое государство на собственных его силах. Понятовский молод, красив, умен, образован, приятного нрава, в родстве и связях с первыми польскими фамилиями и силен покровительством непобедимого Карла. Он любит тебя пламенно. Его любовь к тебе есть дело самой судьбы. Он встретил тебя однажды в Варшаве, где-то на публичном гульбище. Он был тогда в обществе дам и не мог оставить их, чтоб следовать за тобою и узнать, кто ты такова. Но после он тщетно искал тебя всюду и, не встретив нигде, страдал, мучился, нося твой образ в сердце и памяти, пока случай не завел его сюда по делам моим. Здесь он встретил тебя в саду и ожил душой… Узнав от меня, кто ты, он на коленях просил согласия на брак с тобою – и я обещал ему…

– Вы напрасно обещали за меня, батюшка! – сказала Наталия твердым голосом. – Я не вольна в своем слове… Я принадлежу сердцем Богдану!..

– Ты никогда не увидишь его! – сказал Мазепа грозно.

– В таком случае монашеская келья сокроет меня от всякой земной власти! – отвечала Наталья, встав со стула и посмотрев хладнокровно на Мазепу.

– Дочь моя! – сказал он нежно. – Ты теперь только нашла своего отца, и первое чувство, которое ты в нем возбуждаешь, есть горесть! Ужели ты хочешь, чтоб последнее слово отца к тебе было проклятие!

– Проклятие! – воскликнула Наталья. – Батюшка, и вы могли вымолвить это! – Слезы брызнули из глаз ее.

– Благословение не может пасть на упрямое дитя, которое, предавшись преступной страсти, навлекает бедствия на главу родителей… Быть может, участь моя зависит от этого брака!..

– А если б меня не было на свете, что б тогда было? – спросила Наталья твердым голосом, утерши слезы.

– Тогда бы… тогда бы Понятовский не узнал тебя, не полюбил, не получил твоего отказа и не мог бы сделаться врагом моим…

– Итак, меня не будет на свете! – сказала Наталья хладнокровно и обратилась к дверям.

– Дочь моя, Наталья, постой! – вскричал Мазепа. Наталья остановилась.

Мазепа не знал, что Наталье известно местопребывание Огневика, и тем менее он мог предполагать, что любовники переписываются.

– Что ты замышляешь, безрассудная! – сказал он жалостно, с нежным упреком. – Знаешь ли ты, что сталось с Богданом? Где он? Ужели ты завещала верность хладному праху? Быть может, его уже нет в живых! Мне сказывали, что его сослали в Сибирь и что он пропал без вести… – Мазепа пристально смотрел на Наталью.

– Я верна живому и любящему меня, – отвечала Наталья. Она хотела что-то примолвить и внезапно замолчала.

Мазепа задумался на несколько минут. Подозрение возродилось в душе его, и он вдруг переменил обхождение свое с дочерью.

– Успокойся, дочь моя! Я не стану более принуждать тебя. Время просветит тебя и даст мне, может быть, силы перенесть это горе. Об одном умоляю тебя: береги себя! Не убивай отца своего грустью и отчаянием! Я решился всем пожертвовать для твоего спокойствия и счастия. – Наталья нежно обняла отца своего и заплакала, но не смела напоминать ему об Огневике. Мазепа возвратился к столу, взял пакет писем и, отдавая их Наталье, сказал:

– Вот все, что мне осталось после твоей матери! Прочти их: ты увидишь, как она любила твоего отца!

Наталья вышла из комнаты, и Мазепа, сев на свое место, покачал печально головою и сказал про себя:

– Железная душа! Не далеко яблоко падает от яблони! Настоящая кровь моя! Нет, с ней нельзя ничего сделать силою! Испытаем другие средства.

Между тем Орлик чуть свет отправил из войсковой канцелярии гонцов во все полки с приказанием готовиться к немедленному выступлению в поход. Все пришло в движение в Батурине. Казаки с радостью известились о предстоящих битвах и опасностях и собирались в круги, на площадях и возле шинков, толковать о будущем и воспоминать прошедшее. Насупротив гетманского дворца находилась обширная корчма, выкрашенная красною краскою, которую держал на откупе перекрест из жидов, любимец гетмана, поставлявший по подряду все припасы на его кухню и исправлявший разные его поручения. Корчма разделена была на две половины.

В одной были комнаты для приезжих и одна большая зала, где собирались офицеры играть в кости, толковать и пить виноградное вино и старые польские меды: _малинник_ и _вишняк_, которыми производили торговлю монастыри католические. В другой половине, состоявшей из трех обширных комнат, обставленных вокруг узкими столами и скамьями, толпились с утра до ночи сердюки и казаки, пить водку, мед и пиво, есть сельди, курить табак и слушать или рассказывать новости. В праздничные дни молодые казаки плясали здесь с малороссийскими красавицами, при звуках гудков, сопелок и цимбалов. Вокруг корчмы теснились, во всякое время, нищие, калеки, странствующие певцы с бандурами. Перекрест, отрекшись от веры отцов своих, придерживался, однако ж, их обычая: он торговал всем, то есть покупал все, что только мог купить за бесценок, продавал все, что мог сбыть с большою выгодою, и, усыпив раз навсегда свою совесть, во всем искал одних барышей, обращаясь с людьми, как с товаром. Подобно всем бессовестным богачам и всем пролазам, покровительствуемым людьми сильными, перекрест пользовался наружным уважением и был всеми внутренне ненавидим и презираем. Он имел от гетмана поручение собирать вести, доносить ему о духе войска и распространять слухи. Хитрый перекрест хотя был всеми подозреваем в шпионстве, но он умел привлекать посетителей в свою корчму сделавшись для всех необходимым. Он отпускал товары в долг казакам, пользующимся уважением и любовью товарищей, потчевал их и даже ссужал деньгами, вмешивался в их ссоры и в любовные дела и был предстателем пред начальниками за провинившихся. В беседах казацких он имел первый голос и слыл в народе всезнающим по связям его с гетманом и по частым отлучкам за границу. В этот день корчма была наполнена народом. Известие о походе, столь желанном и давно ожидаемом, привлекло в корчму множество народа, чтоб услышать новости, повидаться с приятелями и поговорить о делах. Казаки, сидя вокруг столов, пили, шумели, спорили и сообщали друг другу свои мысли и догадки. Перекрест, с трубкою в зубах, расхаживал важно по комнатам, прислушивался к разговорам и отдавал приказания служанкам и шинкарям.

– Гей, любезный наш хозяин! – сказал седой урядник. – Вели-ка подать гарнец доброго меду, чтоб распить его, на прощанье, с приятелями. Как воротимся из-под шведа, так заплатим тебе шведскою добычею.

– За то, что ты принесешь из-под шведа, я не дам и полкварты простой горелки, – отвечал перекрест, улыбнувшись насмешливо. – Смотри, береги только свою седую чуприну! Послушай-ка, что говорят о шведах московские солдаты!

– А что говорить москалям? Били их шведы, а потом они побили шведов, да еще и город зачали строить на их земле, – возразил урядник.

– Правда, удалось москалям побить шведов там, где не было их короля, – примолвил перекрест, – и где на одного шведа было по десяти русских…

– Брешешь, пане хозяин! – сказал с гневом урядник. – Я сам был при московском войске, когда мы побили шведов в Польше, под Калишем, с князем Меншиковым, в Чухонщине с Шереметевым и в самой шведской земле с Апраксиным. Мы были равны числом. А чтоб ты знал, как москали не боятся теперь шведа, так я расскажу тебе, что сделал Апраксин. Узнав, что шведов только восемь тысяч противу нас, он взял с собою столько же московского войска, хотя имел его втрое более, и пошел навстречу шведу, напал, разбил в пух и воротился, не потеряв своих и десятой доли. Не веришь, так спроси у Грицка и Потапенки: они были тогда со мною. Да и пан есаул Кравченко скажет тебе, правду ли я говорю…

– Я не хочу спорить, что москалям удалось побить шведов раза два, три, да все-таки стою на своем, что тогда не было с ними их короля, – возразил перекрест.

– Ну, а что диво их король! – сказал урядник. – Побил он русских под Нарвой, да тогда и с русскими не было их царя, а начальствовал ими изменник, который продал московское войско да и улизнул к шведам, со своими немцами! Эдак немудрено воевать! Уж московский-то царь – не шведу чета! Орел орлом! Как взглянет на человека, так дрожь пронимает, а что схватит в руки, все трещит, будь сталь, будь камень… Сущий богатырь! Конь под ним так и вьется, а как гаркнет перед войском, так, кажется, и мертвый бы встрепенулся. Пусть бы король шведский встретился с самим царем, так ему небо с овчинку покажется! Как вспомню про старину, так царь московский, ни дать ни взять, наш Палей!..

– Сгинь ты, пропади со своим Палеем! – сказал перекрест, плюнув и топнув ногою. – Вот нашел кого сравнивать с царем!

– Я не сравниваю, – возразил урядник, – а так, пришло к слову! Состарился я на войне, а отроду не видывал таких молодцов на коне перед войском, как царь, да наш Палей, с которым мы били и татар, и турок, и ляхов…

– Стыдно и грешно тебе, старик, вспоминать о Палее, – сказал перекрест, – разве ты не знаешь, что он наказан за измену?

– А мне почему знать! – отвечал урядник. – Так было сказано, а правда ли, одному Богу известно.

– Не одному Богу, а целому свету известно, – примолвил перекрест, – что Палей поступил против присяги, грабив польских панов против воли и вопреки приказаниям нашего милостивого пана гетмана…

Старый урядник громко захохотал.

– Ха, ха, ха! так это, по-твоему, измена! – сказал он. – А который гетман, считая от Хмельницкого до нашего милостивого Ивана Степановича, не нагревал рук в Польше? Ге, ге, хозяин! Ты, видно, не считал подвод гетманского обоза, когда мы воротились из последнего похода в Польшу! Ведь для нашего брата, казака, Польша то же, что озеро: как захочется рыбки, так и закидывай уду!

В толпе раздался хохот и шум. Все казаки пристали к мнению урядника. Один дюжий казак перекричал всех и сказал громко:

– Как ляхи пановали на Украине, так сосали из нас кровь, а теперь наша очередь! Коли бы гетман наш…

– Молчи ты, бестолковый! – примолвил другой казак, толкнув его под бок. – Ни слова про гетмана, коли не хочешь, чтоб завтра же услали тебя копать землю в Печерской крепости или строить корабли в Воронеже…

– Постойте вы, гоголи, придет время, что вы будете со слезами поминать польское панованье! – возразил перекрест. – Будет с вами то же, что с московскими стрельцами! Недаром в целом московском царстве говорят, что царь хочет переселить всех казаков по московским городам, а особенно в свой новый город, на шведской земле, при море, где шесть месяцев сряду такой мороз – что камни лопаются, три месяца холодный ветер – что дух занимает, а три месяца такое лето – что хуже нашей зимы. Вот там запоете другую песню! Дай только царю московскому управиться со шведом, так он примется за вас!..

– Типун бы тебе на язык! – сказал старый урядник. – Я столько лет выходил по походам, вместе с москалями, а никогда ни словечка не слыхал об этом! Все это сущая ложь и обман, а выдумывают и разглашают это сами же ляхи, – трясца их матери! Трудно лисице забыть о курятнике!

– Ха, ха, ха! Ляхам опять захотелось засунуть лапу на Украину! – сказал дюжий казак. – Хорошее житье пчелам, коли медведь пасечником!

– Хорошо жить пчелам, когда они сами едят свой мед, – возразил перекрест, – а еще лучше было бы украинцам, когда б ни лях, ни москаль не вмешивался в казацкие дела, как было при Хмельницком!

– Вот что правда, то правда! – сказал старый урядник. – Того-то и хотел старик Палей!

– Опять ты со своим Палеем! – подхватил с досадой перекрест. – У нашего пана гетмана больше ума в мизинце, чем в целом запорожце!..

– Ум-то есть… да… что тут говорить! – сказал урядник. – Подавай-ка меду!.. Пейте, братцы! Во славу и в память гетманщины и казатчины, каковы они были при отцах и дедах наших!..

– За здоровье нашего пана гетмана! – воскликнул один из сердюков, сидевших особо. – Такого гетмана не было и не будет; а кто не пьет за его здоровье, тот подавись первым куском и захлебнись первым глотком! Ура!

Сердюки прокричали ура. Некоторые казаки пристали к ним, а старики, поднеся чарки и кружки к устам, прихлебнули и в молчании поглядывали друг на друга.

– Уж коли быть Украине такой, как она была прежде, при дедах наших, так не чрез кого другого, как чрез нашего пана гетмана, – сказал сердюк. – По правде сказать, так и нынешнее житье не лучше ляшской неволи. Служи казак на своем коне и в своей одежде, таскайся Бог знает куда, бейся, терпи нужду, да и воротись домой ни с чем, коли не пришлось костей сложить на чужой стороне. То ли дело, бывало, при старой гетманщине, когда казак шел на войну, как на охоту, пригонял домой целые стада и табуны да приносил чересы с червонцами и серебро, расправленное в ружейном дуле! Ведь кто и теперь богат, так от старины, а не от нынешнего житья!

– Правда, сущая правда! – повторили в толпе.

– По-моему, – продолжал сердюк, – так всю бы Польшу, по самую Варшаву, выжечь начисто, сделать из нее степь, ляхов перерезать, баб и ляшенят продать татарам, все добро, разумеется, забрать на Украину, а московскому царю поклониться и сказать: мы не пустим к тебе ни турок, ни татар, а ты избавь нас от кацапов Замечательно, что каждое славянское племя почитает себя лучше другого и имеет бранные слова для своих соседей. – Русские бранят малороссиян _хохлами_, а малороссияне называют русских _кацапами_. Цап по-польски значит _козел_..

Хохот и восклицания в толпе заглушили слова сердюка.

– Славно, дядя!

– Правда, правда, – кричали казаки, согретые вином.

– Этой правдой, сердюк, ты или сам попадешь, или других втянешь в петлю, – сказал старый урядник. – Братцы! – примолвил он своим товарищам. – Пойдем прочь отсюда! Не бывать добру, коли сердюки вмешались в казацкое дело. А я знаю хорошо Кондаченку!

– А как ты меня знаешь? – воскликнул Кондаченко, вскочив со своего места и подбоченясь.

– Знаю, что у тебя язык как жернов: что подсыплют на него, то он и мелет, – возразил урядник, смотря смело в глаза Кондаченке. – Видно, хозяйский медок сладок, – примолвил он насмешливо, – что твои речи так сходны с хозяйскими!

– Знаем и мы тебя, старая лисица! – отвечал Кондаченко, озлившись. – Туда дорога Черниговскому полку, куда и Палеевцам! Каков поп, таков и приход!

– Как ты смеешь стращать и поносить Черниговский полк! – вскричал старый урядник, вскочив также из-за стола и схватив за ворот Кондаченку. – Наш пан полковник Полуботок, первый полковник в целом войске, и черниговцы более всех отслужили царю… Ваше сердюцкое дело воевать с бабами, за печью, да красть кур, а ты смеешь еще брехать Лаяться. на черниговцев!..

Кондаченко, желая вырваться из рук урядника, толкнул его в грудь. На помощь уряднику бросились его товарищи, а к Кондаченке прискочили сердюки. Завязалась драка.

– Бей палачей-сердюков! – кричали казаки.

– Бей бунтовщиков, – вопили сердюки.

В корчму сбежались с площади сердюки и казаки. Сперва дрались кулаками, но вскоре засверкало оружие, и помост обагрился кровью.

Перекрест побежал в гетманский дворец, чтоб уведомить о происшедшем и призвать стражу, а некоторые казаки бросились к полковнику Полуботку. Стража поспешила на место драки, разогнала народ и упорнейших отвела в войсковую тюрьму.

Полковник Полуботок давно уже заметил, что в войске распространяется дух буйства, внушаемый какою-то невидимою силой, но, зная нерасположение к себе Мазепы и всех его окружающих, довольствовался наблюдением порядка в своем полку, а не смел объявить гетману о своих опасениях. По мере приближения войска шведского к российским пределам, возрастала дерзость поляков, находившихся в услужении у гетмана, и своеволие в речах, дотоле неслыханное, особенно заметно было между сердюками. Гетман, сказываясь почти всегда больным и редко показываясь в народе, не предпринимал никаких мер к пресечению сего зла, а приближенные к гетману старшины, казалось, не замечали происходившего. Верные долгу и присяге полковники и генеральные старшины хотя догадывались о кроющемся в войске злоумышлении и даже подозревали самого гетмана, но, опасаясь его мщения и зная неограниченную доверенность к нему царя, молчали и ждали последствий. Наконец, после драки, случившейся в корчме, и взятия под стражу казаков Черниговского полка, прибывших в Батурин с Полуботком, он, расспросив их о подробностях дела, решился воспользоваться сим случаем для объяснения с гетманом и после вечерни пошел во дворец.

Полуботок не слишком надеялся, что гетман допустит его к себе, но вознамерился требовать личного объяснения для того более, чтоб сложить с себя всякую ответственность, если бы дошло до розыска. Он на всякий случай приготовил письменное донесение, чтоб вручить генеральному писарю, когда ему не позволено будет видеться с гетманом.

Сверх чаяния, Мазепа допустил к себе Полуботка и, сверх всякого ожидания, принял его отменно ласково. Гетман сидел в своих больших креслах, укутанный одеялами и подушками. Только немой татарин находился при нем.

– Здравствуй, Павел Леонтьевич! – сказал Мазепа, протянув руку Полуботку. Полуботок не смел пожать руки гетмана, но поцеловал его в плечо и низко поклонился.

– Умираю, брат, умираю! – примолвил Мазепа жалобным голосом. – Много недовольных мною в войске между панами полковниками и старшинами, но совесть говорит мне, что по смерти моей они отдадут мне справедливость, и это одно убеждение облегчает мои страдания!

Полуботок молчал.

– Ты, некогда, любил меня, Павел Леонтьевич! – сказал Мазепа. – А с отцом твоим мы были старые приятели и искренние друзья. Злые люди разлучили нас, однако же ты, надеюсь, не помянешь меня лихом и не скажешь, чтоб я не исполнял слов вседневной молитвы: "И отпусти нам долги наши, яко и мы отпускаем должником нашим"?

– Вы сущую правду изволите говорить, ясневельможный гетман! Злые люди оклеветали меня перед вами и лишили вашей милости и доверенности. Но я никогда не поминал и не помяну вас лихом, ибо хотя и безвинно был оклеветан, будто участвовал с Забеллою в составлении доноса противу вас, но, по вашей милости, освобожден от всякого преследования и даже получил обратно чин, место и отнятое на скарб именье…

– Так ты не забыл этого! – сказал Мазепа с коварною усмешкой. – Бог видит душу твою, Павел Леонтьевич! – примолвил он. – Но в то время меня убедили в твоем соучастии с Забеллою, и я простил тебя не потому, чтоб почитал тебя безвинным, но по той причине, что всегда любил и люблю тебя, зная твой высокий ум, опытность в делах и любовь к родине, и уверен, что после меня ты один в состоянии поддержать права наши… А мне недолго уже быть на страже у сей святыни!.. – Мазепа опустил голову на грудь и, взглянув исподлобья на Полуботка, погрузился в думу.

– Я должен полагать себя счастливым, если вы, ясневельможный гетман, признаёте мое усердие к службе его царского величества и обратили внимание на малые мои способности. Сие-то самое усердие к службе и радение о спокойствии вашем привели меня теперь к вам, ясневельможный гетман. Не обвиняя никого из тех, кому вы поручаете исполнение своих предначертаний о благоденствии нашего отечества, я должен, по совести, сказать вам, что с некоторого времени, именно с тех пор, как вы начали так часто хворать, наблюдение за порядком значительно ослабело. Жиды и польские выходцы явно распространяют в войсковых землях универсалы короля шведского; по всем перекресткам поют песни, возбуждающие в казаках ненависть к нынешнему порядку вещей; в корчмах и на площадях толкуют Бог весть что… и никто не помышляет о прекращении сего зла, которое, при теперешних обстоятельствах, может иметь весьма пагубные последствия!

– Я в первый раз слышу об этом, – сказал простодушно гетман, – а что написано в этих универсалах, что говорится в песнях, что толкует народ?

Полуботок наморщил чело, взглянул с недоверчивостью на Мазепу и, не спуская с него глаз, отвечал:

– В универсалах возбуждают народ украинский к бунту противу царя русского, в песнях приглашают нас вооружиться за прежнюю независимость и отложиться от России, а народ толкует о старине, вспоминает прошлое своеволие и, сравнивая с нынешним положением нашего края, ропщет на настоящее…

Полуботок замолчал, заметив, что гетман что-то хочет сказать. Но Мазепа, устремив проницательный взор на Полуботка, не говорил ни слова и, отворив уста, казалось, не хотел спустить слов с языка.

Двое умнейших и вместе хитрейших людей в Малороссии, знаменитой издревле искусством и ловкостью своих сынов в скрывании настоящих замыслов под личиною простодушия, Мазепа и Полуботок, с взаимною недоверчивостью в сердце, сошедшись наедине, после долгого несогласия, единоборствовали теперь оружием своего ума. Мазепа хотел уловить Полуботка в свои сети, а Полуботок, догадавшись с первого слова, что Мазепа не чужд распространяемых в народе козней, желал удостовериться в этом, чтоб погубить его в собственных его тенетах. Мазепа, заметив, что нерешительность его в ответе не ушла от внимания Полуботка, вдруг хватился за ноги свои, обернулся в одеяла и застонал:

– Прости, Павел Леонтьевич, что я слушал тебя рассеянно. Сколько я ни крепился, но не могу выдержать жестокой боли!

Полуботок хотел удалиться, но Мазепа удержал его и просил присесть. Молчание продолжалось несколько минут, наконец Мазепа сказал:

– Кто подбрасывает универсалы шведского короля, разыскать трудно! Его царское величество воюет с одною половиною Польши, а с другою находится в союзе. Проезд чрез Украину и даже убежище в ней не возбранны приверженцам короля Августа, и нам невозможно читать в сердцах и обыскивать всех пришлецов. Под именем друзей Августа, быть может, сюда заходят враги его. Но что касается до возмутительных песен, то нет сомнения, что они составлены у нас и нашими земляками, ибо вряд ли поляк в состоянии постигнуть все таинства нашего языка и передать чувства нашего народа. По песням можно бы было добраться до источника сего замысла, если бы все войско было вместе. Но теперь это невозможно! Не помнишь ли ты хоть одной из этих песен или хотя несколько стихов?

Полуботок, не говоря ни слова, вынул из-за пазухи бумагу и, подавая Мазепе, примолвил:

– Вот знаменитая песня, которую поют все слепцы, все бродящие по Украине музыканты и даже многие казаки!..

Мазепа взял бумагу и, взглянув на нее, улыбнулся и сказал:

– Эта песня давно мне известна! Ее представили царю Искра и Кочубей при своем доносе и уверяли, что я сочинил ее, для посеяния в народе возмутительных правил!..

Полуботок не знал подробностей доноса Искры и Кочубея, а потому и не мог догадываться, что песня сия была уже представлена царю и приписываема Мазепе. Выпытывая слепцов и музыкантов, чрез своих приближенных, Полуботок нашел след и узнал, что песня сия вышла из батуринской красной корчмы, от перекреста, покровительствуемого Мазепою, а потому слова гетмана поразили Полуботка и почти объяснили то, о чем он прежде догадывался.

– А что, Павел Леонтьевич, песенка, право, хорошо сложена? – сказал Мазепа будто в шутку. – Как тебе нравятся, например, вот эти стихи:

Жалься Боже Украины,Что не вкупе мает сыны.Еден живет и с поганы,Кличет сюда атаманы,Идем матки ратовати,Не даймо ей погибати!Другий ляхам за грош служит,По Украине и той тужит,Третий Москве юже голдуетИ ей верне услугует…

Мазепа перестал читать и смотрел с простодушною улыбкою в глаза Полуботку, как будто ожидая ответа. Полуботок молчал и покручивал усы.

– Ну что ты скажешь об этих стихах, Павел Леонтьевич?

– Песня сложена складно, но здесь кстати вспомнить московскую пословицу: "Не все то правда, что в песни говорится". Грешно и стыдно тем, которые _живут с поганы и служат за гроши ляхам_. Но долг, присяга и благо нашей родины повелевают нам _голдовать Польское слово: _голд_, значит подданство. Москве и служить ей верно_, потому что Украина не может быть независимым царством, и если б, в наказание за грехи наши, Господь Бог отторгнул нас от единоверческой России, то мы впали бы или в турецкую или в польскую неволю.

Мазепа покачал головою и сказал:

– Что ты это толкуешь, умная голова! Украина не может быть независимою! А Молдавия, а Волошина разве лучше Украины!

– Не дай Бог такой независимости, как независимость этих несчастных стран, сжатых между сильными и хищными соседями и обязанных беспрерывно то биться с ними, то служить им, то откупаться от беды! Мы народ русской крови и русской веры и наше счастие в соединении с Россией…

– Так зачем же ты так часто жалуешься и скорбишь на нарушение прав и привилегий, Павел Леонтьевич? Ведь в этом виновен не я, ваш гетман, верный сын Украины… Понимаешь ли меня, Павел Леонтьевич, в этом виновен не я, Иван Мазепа, готовый пролить последнюю каплю крови за права и привилегии наши!