Димитрий Самозванец

Этот больной слуга был Лжедимитрий, снова принявший прежнее прозвание Иваницкого и вступивший в службу князя Вишневецкого, возвратившись из Запорожья. Князь Рожинский вычитал все то, что Лжедимитрий говорил в Москве в доме Булгакова о чудесном своем спасении от злобы Годунова усердием доктора Симона и о тайном своем воспитании сперва у чернецов, а после у иезуитов. Рукопись заключалась сими словами: "Великодушная Польша дала мне убежище. В ней нашел я друзей, покровителей, помощь и любовь. Повесть о моих злоключениях известна будет после моей смерти; итак, пусть знают, что умирая, я сожалею, что не имел средств овладеть моим наследием, русским престолом, ибо чрез это лишен был возможности вознаградить моих друзей и благодетелей по их заслугам и добродетелям, возвратить Польше принадлежащие ей области и возвеличить сие государство превыше всех, как оно того заслуживает. Сожалею также, что не мог просветить моего народа и воздвигнуть в недрах моего отечества церквей католических. Но, видно, Господу Богу, попустившему умереть мне в изгнании и неизвестности, угодно было, чтоб Польша не достигла того величия, на которое и я намеревался ее возвести, и чтоб Россия в руках похитителя не знала счастья от братского союза с Польшею. Да будет так, как Богу угодно! Царевич Московский Димитрий Иванович".

– Удивительно, непостижимо, невероятно – но, быть может, и правда! – возразил князь Рожинский. – В свете столько бывает необыкновенных случаев; история представляет нам столько чудесных событий, которые почитались невероятными пред совершением оных, что и в теперешнем случае я не могу решительно объявить моего мнения, пока не буду убежден какими-нибудь ясными доказательствами во лжи или в истине.

– Пути Господа неисповедимы! – сказал иезуит. – Что нам кажется мудреным, то весьма просто, если сообразить обстоятельства и вникнуть в характер этого человека.

– Если судить о происхождении по качествам и наружности, то я не сомневаюсь, что этот человек, называющийся царевичем, истинно царского рода, – примолвил князь Вишневецкий. – Отважен, умен, красноречив (8). Он обладает даром привлекать сердца и внушать уважение к себе даже в старших. Какая разница с нашим немым шведом! (9) Но этот случай такой важности и дело кажется мне столь невероятным, что я никак не могу решиться поверить.

– Повторяю: пути Господа неисповедимы, – возразил иезуит. – Я не только не сомневаюсь, но, напротив, вижу в этом деле явное покровительство неба Польше и знаменитому роду князей Вишневецких.

– Пойдем к больному, – сказал князь Рожинский.

– Пойдем и порасспросим, – примолвил князь Вишневецкий, и они все трое вышли из комнаты.

Больному сделалось лучше от лекарства, которое медик дал ему после того, как его перенесли на другую постелю. Уже было около семи часов вечера. Больной приветствовал князей и поблагодарил Вишневецкого за попечение об нем и вообще за все милости, примолвив:

– Сожалею, что только одними словами могу изъявить вам мою благодарность!

– Как вы себя чувствуете? – спросил князь Вишневецкий.

– Лучше, гораздо лучше. Сегодня мне было так дурно, что я думал испустить последнее дыхание. Я впал в забвение и, проснувшись, почувствовал, будто камень свалился с сердца и будто пламя, сожигавшее мозг мой, внезапно погасло. Мне так легко, что я бы немедленно встал, если б имел силы.

– Помните ли, что вас перенесли на другую кровать? – спросил князь Вишневецкий.

– Это я вижу, но не помню, – отвечал больной.

– Я сам был при этом, как вас переносили, и в прежней вашей постеле нашел рукопись, которую мы прочли вместе с отцом иезуитом и князем Рожинским, – сказал князь Вишневецкий.

– О, я несчастный! – воскликнул больной и закрыл лицо руками.

– Почему же несчастный? – спросил князь Вишневецкий.

– Одна неизвестность скрывала меня от злобы и гонений похитителя моего престола Бориса Годунова, – сказал Лжедимитрий. – Но если тайна обнаружится, погибель моя неизбежна. Меня могут выдать по требованию союзника Польши!

– Выдать? – воскликнул князь Рожинский. – Кто осмелится выдать вас? Вы находитесь в стране, которая никогда не отказывала в пристанище несчастным, какого бы они ни были звания, если только вели себя прилично. Вы же имеете даже заслуги в республике, приобрели любовь, уважение. Вас не выдадут!

– Никто не смеет нарушить вашего спокойствия в моем доме, – примолвил князь Вишневецкий. – Это святилище, покровительствуемое законами и силою оружия. Вы бы нашли даже защитников и помощников, если б могли удостоверить нас в истине того, что написано в свитке.

– Чем я могу вас удостоверить? – сказал жалостно Лжедимитрий. – Бог, поборник невинно угнетенных, внушит вам веру, если признает это благом. В платье моем зашиты письма матери моей, царицы, и выпись примет, которые представлены были Годунову после розыска о мнимом моем убиении. Вы увидите на мне все приметы, а вот крест, данный мне при крещении боярином Мстиславским. Впрочем, есть люди, которые знали меня в детстве в Москве и в Угличе; есть свидетели, которые видели меня после. Все это обнаружилось бы, если б я смел открыться, а между тем прошу вас удостовериться по приметам.

Князь Вишневецкий выпорол немедленно бумаги из одежды Лжедимитрия и поверил приметы. После того он вежливо поклонился прежнему своему слуге и в безмолвии вышел из комнаты, пригласив с собою иезуита и князя Рожинского.

Возвратясь в кабинет, князь Вишневецкий сказал:

– Что вы теперь думаете, почтенные господа?

– Все сомнения решены, – сказал иезуит. – Если б можно было обманывать в этом деле, почему же из многих миллионов людей никому не пришла мысль присвоить имя, с которым сопряжено столько знаменитости и столько опасностей? Как возможно, чтоб такие приметы, как, например, одно плечо короче другого и эти две бородавки, были делом одного случая? Этот крест, эти письма матери, все удостоверяет меня, что это истинный царевич. И какая слава для рода князей Вишневецких, когда человек, бывший в их доме слугою, воссядет на престол! Сколько выгод для Польши и для католической веры! Вы видели в рукописи, какими чувствами одушевлен этот благородный изгнанник; как он жажадет возблагодарить нашему отечеству за гостеприимство, а своим благодетелям за милости! Эти чувства уже показывают царскую кровь. Одним словом, я уверен в истине его показаний.

– И я также! – сказал князь Рожинский. – А если б и сомневался, то должен верить для блага моего отечества и пользы религии.

– Что же мне должно начать в этом важном деле? – спросил князь Вишневецкий.

– Оказывать все почести, приличные его роду, дать знать о сем королю, объявить всем вашим родным и знакомым и предоставить Богу довершить остальное, – сказал иезуит.

– И я так думаю, – примолвил князь Рожинский.

– Да будет так, – сказал князь Адам Вишневецкий, вышел в другую комнату и, велев позвать своего маршала, возвратился в кабинет.

Когда явился маршал, князь Вишневецкий сказал ему:

– Господу Богу угодно было открыть нам важную тайну о происхождении того человека, который был известен нам под именем Иваницкого. Он сын царя Московского Димитрий Иванович, которого поныне почитали убиенным. Перенесите его в мои парадные комнаты, отрядите нужное число слуг, дайте ему для употребления мою лучшую серебряную, вызолоченную посуду; поставьте почетный караул из моих гайдуков в передней его комнате, выберите для него лучшую мою одежду и скажите всем моим слугам и приятелям, живущим у меня в доме, чтоб обходились с ним с величайшим уважением и не называли его иначе, как царевичем. Слышите ли?

Маршал остолбенел и не мог промолвить слова от удивления.

– Извольте идти к делу, – примолвил князь Вишневецкий, – и не удивляйтесь чудесам промысла Господня. Вы должны быть беспрерывно при царевиче и исполнять все его приказания. Когда все будет устроено, дайте мне знать, а завтра поутру попросите у него позволения, чтоб я мог явиться к нему со всею моею свитою для принесения ему поздравлений и засвидетельствования почтения. Повторяю: обходитесь с ним так, как должно с особами царского рода.

Маршал поклонился и вышел.

Вишневецкий нарочно остался в кабинете около получаса, чтоб дать распространиться этой вести в доме. Наконец он вошел в залу, наполненную гостями и всеми благородными жителями его дома. Лишь только князь вошел в двери, все устремились к нему навстречу.

– Господа! – сказал князь. – Вы уже знаете о необыкновенном явлении в моем доме. Тот, который заслужил любовь нашу своим поведением (10) и отличался необыкновенной ловкостью в упражнениях воинских, ныне вышел из круга равенства, связующего братским узлом польское шляхетство. Царевич Димитрий, воспитанный в нашем отечестве, принадлежит ему духом и склонностями, но он рожден повелевать миллионами людей, составляющими обширное государство Московское. Уважим знаменитое его происхождение в самом несчастии и отныне окружим его должными ему почестями, защищая от сильного врага, который, похитив его престол и покусившись уже на жизнь его, вероятно, и теперь захочет погубить свою жертву. Не знаю, что сделает король в его пользу, но я, в качестве вольного гражданина республики, объявляю, что готов всеми моими средствами защищать несчастную отрасль царского рода. Я надеюсь, господа, что вы поможете мне; ибо где надобно мужество и великодушие, там не нужно ни просить, ни убеждать польских дворян.

– Да здравствует царевич Димитрий! – воскликнули все присутствующие.

– Завтра в девять часов утра прошу вас, господа, собраться в эту залу в лучшем вашем убранстве. Мы пойдем вместе к царевичу с изъявлением нашего уважения. Гордость ваша не может оскорбляться оказанием почестей несчастному; напротив того, я думаю, что это возвысит нас в глазах всех великодушных людей; ибо не лесть и не выгоды, но бескорыстная жалость к злополучию и уважение к высокому происхождению руководствуют нами. – Сказав сие, князь откланялся собранию и отправился в свои внутренние комнаты. Гости и домашние разошлись, разговаривая между собою о сем необыкновенном происшествии и любопытствуя знать подробности.

На другой день князь Адам Вишневецкий пошел в комнаты Лжедимитрия с гостями своими и домашними; все они одеты были в богатые бархатные и суконные кунтуши, парчовые и атласные жупаны, опоясаны персидскими золототкаными кушаками, с саблями, оправленными в золото и серебро. В средней зале гайдуки князя Адама удержали своего господина, объявив, что царевич запретил впускать к себе без докладу. Это несколько удивило князя, и он значительно посмотрел на Рожинского. Князь Адам велел доложить о себе, и маршал, возвратясь, сказал, что царевич еще не одет и просит подождать. Князь Вишневецкий едва не оскорбился этим высокомерным поступком своего гостя, но князь Рожинский усмирил его негодование, сказав:

– За что ты гневаешься? Вчера он был твоим слугою, а сегодня он сын царский и должен соблюдать приличия. Это еще более убеждает меня, что он истинный царевич.

Вдруг дверь отворилась, и служитель объявил громогласно, что Московский царевич Димитрий Иванович просит благородное шляхетство пожаловать к нему в приемную залу. Лжедимитрий одет был в великолепное польское платье и сидел в креслах возле стола прямо противу дверей. Он привстал с кресел, отвечал легким поклоном на поклоны вошедших панов и снова сел, не прося других садиться. Князь Адам выступил на средину комнаты, снова поклонился и сказал:

– Царевич! Когда вы, скрывая свое происхождение, были нам равным, вы и тогда заслуживали нашу доверенность. Ныне несомненными доказательствами вы убедили меня, что вы истинный царевич Московский. Примите от меня и от друзей моих первое поздравление и будьте в доме моем полным хозяином, как в своих царских чертогах. Мы составим почетную стражу вашу, пока Богу угодно будет окружить вас вашими подданными. Приветствуем вас как союзника польского народа, как доброжелателя нашего, и молим Бога, чтоб допустил нас в часы мира и веселия воскликнуть в Москве: да здравствует царь Димитрий Иоаннович!

– Да здравствует! – повторили присутствующие. Лжедимитрий отвечал:

– Князь Адам! Вы сделали для меня много, но еще более сделали для человечества, для Польши и для России, объявив себя другом моим и поборником истины. Имя ваше дойдет со славою до позднего потомства как имя великодушного друга несчастного царя. На троне, может быть, я не буду уметь различить лицемерия от усердия, ибо и мудрейшие цари в этом ошибались. Но теперь, в злосчастии, сердца для меня открыты, и я читаю в них благородные ощущения. Велик Господь в казни и милости! Он испытал меня тяжкими несчастиями, но заря его благодати для меня уже воссияла в великодушии польского народа. Надеюсь, что Господь Бог возвратит мне скипетр, похищенный у меня рукою убийцы! Но если мне суждено обладать царством Московским, то я и тогда не буду в состоянии вознаградить вас, князь Адам, за ваше великодушное дружество. Итак, предоставляю Богу излить на вас все блага, которые вы заслужили своими добродетелями!

Сказав сие, Лжедимитрий просил князя Адама и гостей его присесть, но князь, видя, что больной сделал усилие, чтоб принять гостей, и что здоровье его еще слишком слабо, откланялся и вышел. Лжедимитрий не удерживал его, но подозвал к себе Меховецкого и велел ему остаться с собою.

– Ну, что ты скажешь об этой внезапной перемене моей участи? – сказал Лжедимитрий Меховецкому, когда все вышли из его комнаты.

– Царевич! Что я могу сказать, зная вас, кроме того, что Господь Бог, сохраняя вас для царства, сохранил будущего героя, – отвечал Меховецкий.

– Благодарю за доброе мнение, – сказал Лжедимитрий. – Теперь понимаешь ли, что я говорил тебе в Запорожье? Вот тебе поприще для деятельности, славы, почестей, богатства! Само по себе разумеется, что я, нечаянно обнаружив мое происхождение и права мои на московский венец, не стану ожидать, пока его нанесет мне ветром на голову. Я сорву его с головы похитителя – или погибну! Знаю, что предприятие отчаянное, но чем более опасностей, тем более славы и наслаждений. Надеюсь, что в храбром польском народе я найду великодушных мужей, которые захотят разделить со мною опасности и славу. Ты, Меховецкий, имеешь связи и можешь мне помочь. Теперь мне надобны хотя небольшой причет царедворцев, дружина… Понимаешь? Я должен начать царствовать с той минуты, как объявил права на царство.

– Я первый твой слуга, царевич! – сказал Меховецкий. – Располагай моею жизнью и имением!

– Итак, будь первым моим сановником, – отвечал Лжедимитрий. – Облекаю тебя в звание моего канцлера. Вот тебе государственная печать царства Московского, а вот рука моя! Поздравляю вас, господин канцлер!

Меховецкий хотел поцеловать руку Лжедимитрия, но он не допустил его до того, обнял и прижал к сердцу.

– Друг мой! наедине я всегда буду с тобою тем, чем мы были в школе и в Запорожье; но при людях сан мой воспрещает мне забвение приличий. Ты должен подавать собою пример почтительности государю, к которому ты вступил в службу по желанию сердца. Между тем прошу исполнить первое мое поручение: напиши к нашим старым товарищам, Яну и Станиславу Бучинским и Станиславу Слонскому, чтоб они прибыли ко мне из Варшавы. Объяви также чрез друзей и знакомых твоих во всех концах Польши, что все русские изгнанники и беглецы, находящиеся в пределах республики со времени отца моего Иоанна или бежавшие от Годунова, могут явиться ко мне как к законному своему государю для получения прощения и на верную нам службу. Простите, господин канцлер! Медик мой предписывает мне спокойствие и уединение. Вечером прошу пожаловать ко мне. Любопытен я знать, что говорят обо мне ваши паны. Надеюсь узнать от тебя их мнение прежде, нежели явлюсь между ими.

ГЛАВА III

Посещение воеводы Мнишеха в Самборе. Знакомство с Мариною. Свидетели царевича. Старые сообщники. Предначертание кровного союза с Польшею.

Князь Адам Вишневецкий переехал с Лжедимитрием из Брагилова в другое имение свое, Вишневец, чтоб быть далее от рубежа российского, опасаясь измены или насилия от царя Бориса. Уж весть о появлении Лжедимитрия дошла до него, но он скрывал ее тщательно от народа и между тем изыскивал средства тайно избавиться от соперника, не зная подлинно, истинный ли он царевич или обманщик. Тайные розыски продолжались в России, а к князю Адаму Вишневецкому подосланы были люди надежные, которые предлагали ему целые области и замки за выдачу дерзновенного прошлеца, именующегося Московским царевичем. Благородный князь с презрением отвергнул предложение изменить гостеприимству и еще более убедился в истине происхождения своего гостя. Наемные убийцы блуждали вокруг дома, но не могли приблизиться к Лжедимитрию, который уже имел своих царедворцев, верных слуг и свою собственную дружину, слабую числом, сильную мужеством и преданностью к своему повелителю. Кроме канцлера Меховецкого, при нем были два брата Бучинские и Слонский в звании тайных секретарей. Лжедимитрий, зная, что вся сила его основана на мнении общественном, переписывался со всеми людьми, имевшими влияние на народ, и переговаривался не только со всеми вельможами польскими, но и со всеми сословиями и сектами. Уже он имел большие суммы в своем распоряжении. Иезуиты дали ему охотно взаймы денег, а кроме того, он получил большие суммы от армян-католиков и от жидов, обещая им дать позволение селиться в России. Многие знатные поляки уже действовали ревностно в его пользу, разглашали о несчастиях царевича и внушали желание присоединиться к Богом хранимому для снискания славы и богатства. Пан Ратомский, староста Остерский и пан Свирский объявили себя первыми военачальниками Московского царевича Димитрия. При нем было множество мелких русских дворян, укрывавшихся в Польше или привлеченных к нему слухами из Москвы. Знатнее прочих были два брата Хрипуновы, Осип и Кирилл, из числа пяти братьев, бежавших от опалы Бориса; Афанасий Сухочев и дворянин Иван Борошин (бывший на совещании в Москве, в доме Булгакова, когда Лжедимитрий посеял первые семена недоверчивости и междоусобия). Борошин был послан нарочно от недовольных Годуновым, чтоб проведать о царевиче. Все окружавшие Лжедимитрия были твердо убеждены в том, что он истинный сын царя Иоанна Грозного; он очаровал их силою своего красноречия и приветливостью. Почести, оказываемые Лжедимитрию знаменитейшими вельможами, князьями Вишневецкими, придавали вероятие сему событию. Но Лжедимитрий знал, что, пока Польский король не признает его царевичем, до тех пор ему невозможно будет начать действовать. Отправляя Станислава Бучинского в Краков, к нунцию Рангони, он сказал ему:

– Объяви от меня нунцию, что ничего не требую от него, только свидания с королем, на котором сей монарх должен всенародно назвать меня царевичем. Вот вся помощь, которой я прошу от польского двора и апостольского престола! Остальное довершу сам.

Ратомский и Свирский отправились на Дон и в Украину с деньгами и грамотами собирать войско и возмущать народ против Годунова. Гонцы беспрестанно скакали из Кракова в Вишневец и из Вишневца в Краков с письмами к иезуитам и от иезуитов к Лжедимитрию. Умы были в волнении: чудесная сказка занимала любопытных; честолюбию открывалось новое поприще. Все с нетерпением ожидали, каким образом король решит это дело.

Наконец Станислав Бучинский привез от короля приглашение Лжедимитрию явиться в Краков. Нунций и иезуиты убедили короля повидаться с царевичем и лично переговорить с ним о делах веры и державства. Лжедимитрий был вне себя от радости и уже почитал успех несомненным. Князья Вишневецкие не менее радовались благоприятной участи своего гостя и решились сопровождать его. Тесть Константина Вишневецкого, любимец короля знаменитый воевода сендомирский Юрий Мнишех, пригласил царевича с своими родственниками заехать к нему по дороге в Самбор и отдохнуть несколько дней в его доме.

В конце апреля 1604 года Лжедимитрий отправился в путь с многочисленною своею свитою. Он ехал верхом перед своею дружиною, а позолоченная карета, запряженная восемью белыми конями, следовала за ним. В ней ехал иезуит патер Грубинский. Лжедимитрий садился в нее тогда только, когда надлежало проезжать чрез какой город или селение. Ряд повозок с служителями и вещами и заводные лошади занимали большое расстояние по дороге. Шествие было истинно царское. Князья Вишневецкие отправились в Самбор прежде.

Богатый и знатный воевода Мнишех жил как удельный владетель в Самборё. Он вознамерился встретить Московского царевича с царскою пышностью. Несколько сот человек надворной его гвардии в– богатой одежде, с знаменами, на которых вышит был герб Мнишеха, построились в два ряда в аллее, ведущей к замку. Двадцать трубачей на конях заняли место перед каретою и заиграли воинский марш. В городе звонили во все колокола и в замке стреляли из пушек. Возле крыльца стояла многочисленная прислуга воеводы, а на крыльце – он сам с сыном, с князьями Вишневецкими и с множеством окрестных дворян. Дамы смотрели из окон второго жилья. Когда карета остановилась у крыльца, маршал двора воеводы Мнишеха отпер дверцы; двое молодых дворян подхватили под руки Лжедимитрия, а сам воевода встретил его на нижних ступенях и просил в комнаты, где приготовлен был завтрак.

После первых приветствий воевода просил позволения у своего гостя представить ему супругу свою и дочь; но вежливый искатель Московского венца на это не согласился и объявил желание засвидетельствовать почтение дамам в их комнатах. Воевода проводил его на женскую половину дома.

Супруга воеводы окружена была множеством женщин, женами соседей, прибывшими из любопытства, чтоб видеть Московского князя, девицами, дочерьми небогатых дворян, по обычаю польскому воспитанными в доме вельможи, и подругами дочери его, панны Марины, равными ей родом. В сонме красавиц Марина отличалась необыкновенною приятностью лица, величественною осанкою и богатством нарядов. Лжедимитрий, поклонясь хозяйке, смотрел с удовольствием на собрание прелестных, и вэор его остановился на прекрасном лице Марины, которая с любопытством и смелостью всматривалась в черты лица его. Маршал придвинул кресла, и Лжедимитрий сел между супругою воеводы и дочерью. Воевода Мнишех стоял позади кресел Лжедимитрия.

– Не только мужья наши и братья желают вам успеха, царевич, – сказала супруга воеводы, – но и мы, женщины, принимаем вашу сторону и молим Бога, чтоб он скорее прекратил ваши несчастия и возвратил вам престол ваших предков.

– Воспитанный в Польше, я бы не знал ее, если б мог думать, что благородные польки не принимают участия во всем, что справедливо, великодушно и полезно для человечества и Польши, – отвечал Лжедимитрий.

– Какая радость будет для матери вашей, царицы, когда она увидит вас после столь долговременней разлуки, после стольких бедствий! – примолвила супруга воеводы.

– Она недавно видела меня, когда я в одежде инока бродил по России, чтоб узнать расположение народа на мой счет, и в заточении своем благословила меня на великий подвиг, – отвечал Лжедимитрий.

– Говорят, что у вас в России все вообще женщины проводят жизнь в заточении домашнем, которое иногда строже монастырского, – сказала супруга воеводы. – Вам, царевич, привыкшему в Польше к свободному обращению с женщинами, и притом такому любезному рыцарю, как вы, конечно, будет неприятно это затворничество. Вы должны отменить это обыкновение, и мы просим вас за наших несчастных сестер россиянок.

Девицы улыбались и посматривали одна на другую.

– Нет сомнения, что затворничество женщин есть верный признак варварства, – отвечал Лжедимитрий, – и я, предпринимая множество перемен в моем отечестве, первое внимание обращу на улучшение участи прекрасного пола. Но, имея право волею моею дать свободу женщинам в России, я не в силах сделать их столь любезными и милыми, как польки. Для перевоспитания моего народа надобно много времени! Однако ж я думаю, что прекрасный пол будет гораздо переимчивее и понятливее в великой науке любезности, нежели мужчины. Для этого стоило б, чтоб прелестные польки, движимые любовью к человечеству, составили союз между собою и для преобразования моих россиянок отправились в Москву. Этот поход был бы столько же знаменит, как и походы крестовые, – примолвил он с улыбкою.

– Но найдем ли мы там таких вежливых рыцарей, как царевич Московский? – сказала панна Марина.

– Без сомнения, если в числе преобразовательниц будут такие прекрасные и умные дамы, как дочь знаменитого воеводы Мнишеха, – примолвил Лжедимитрий.

– Вы слишком снисходительны, царевич, – сказала Марина, потупив взоры.

– Скажите, справедлив, – возразил Лжедимитрий.

В это время доложили Мнишеху, что обед готов; воевода известил о том Лжедимитрия и просил удостоить его чести обедать с ним вместе за общим столом. Лжедимитрий, не сказав ни слова, подал руку хозяйке и повел ее в столовую залу.

Для царевича поставлены были особые кресла выше других, на первом месте. Он сел и, по обычаю царскому имея право избирать своих собеседников, просил хозяйку и панну Марину сесть по обеим сторонам его. Более ста человек обоего пола сидело за столом. Разговор обращен был на современную политику европейскую, и Лжедимитрий удивлял опытных вельмож своими суждениями о важных делах, прельщая в то же время дам своею любезностью. В конце обеда воевода вылил две бутылки вина в огромный серебряный бокал и, подняв вверх, провозгласил здоровье Московского царевича. Собеседники воскликнули "виват", и вдруг загремели звуки труб, литавр и раздались пушечные выстрелы. Царевич предложил два тоста один за другим: здоровье короля Польского и благоденствие республики; здоровье хозяйки и ее дочери как представительниц добродетелей, красоты и любезности полек. Все собеседники были в восхищении; громкие "виваты" вместе с похвалами Московскому царевичу раздавались в зале.