«Благо разрешился письмом…» Переписка Ф. В. Булгарина

В свободное время я пришлю г. Сенковскому еще одну легенду с монеты. На той, которая у него есть и он хочет криптографически прочесть, пусть не ищет Витовта, так как он жил [в] 1400, а монета – несомненно со штампом 1500[163].

9. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю

13 февраля 1823 г.

Милостивый государь

Становлюсь пред вами на колена и извиняюсь, что не писал. Наш семейный процесс, от которого зависит участь моя и моих родных, в настоящее время уже в докладе[164]. Кажется, что он вскоре кончится, в настоящее же время я летаю как шальной с утра до вечера, пишу просьбы, экстракты и черт знает что. Только вчера взялся за перевод Вашей статьи и то, уверяю Вас, по ночам. Не знаю, выдержит ли это мое здоровье, историку должно быть известно, что такое процесс в России.

Французский экземпляр получите вскоре. Немецкого перевода вовсе не будет, так как Гауеншильд потерял место в России и выехал из нее, вероятно навсегда. Он сердит на Россию и поэтому колеблется, переводить ли далее. Он имел виды при дворе, надеялся на многое и теперь, вероятно, не захочет рисковать. Я уверен, что за перевод статьи вы не будете сердиться. Переводил я сам, а глупец Лабойко лжет, говоря, что ее переводил природный русский. Я шести лет был привезен в Россию, воспитывался в кадетском корпусе[165] и знаю русский язык лучше польского, которому выучился в польском войске. Прошу Вас, не верьте этому пискуну петербургскому. По похвалам Карамзину, рассеянным в статье, явно вижу, что он что-либо вам налгал. Здесь г. Воейков, издатель «Инвалида»[166] и туфля Карамзина, хвастает, что он велел Лабойке настращать вас. Клянусь честью, что это правда. Не знаю, писал ли вам кто-нибудь, что мой «Архив» будет официальным журналом Министерства просвещения[167]. Тогда-то я покажу, что такое г. Лабойко. Нельзя ли дознаться каким-либо образом, в котором году родилась Марина Мнишех, жена царя Димитрия, это мне очень нужно, и я нигде не могу найти. Ожидаю Вашего подробного разбора и надеюсь, что вы перестанете хвалить Карамзина, в котором я ничего не вижу, кроме трескучих фраз. Но это как вам угодно, я беру, что вы мне даете, и за все благодарен.

Тысячи раз благодаря вас и поручая себя вашей памяти, имею честь быть до смерти Вашим верным слугою

Т. Булгарин.

NB. Отца моего, г. Казимира[168], сердечно обнимаю и поручаю себя его памяти. Лечу в Сенат! О, вей мир[169].

10. И. Лелевель Ф. В. Булгарину

12 февраля 1823. Вильно

Я вижу, что из-за г. Сенковского мне придется ломать голову. Впутал меня в такое несносное положение, что трудно из него выйти. Умоляю его черной китайкой[170], которую отец Поклюс[171] носит на пальце, чтобы исполнил хотя бы одно свое обещание. Будь, пан, столь любезен и надоедай ему. Я разболтал, что лишь только найдет ключик, объяснит ту литовскую монетку, с которой я ему послал легенду, и до сих пор нет ничего. Право, придется поседеть с досады. Вся Литва и Рудзский, усердный консерватор нумизматического кабинета в Кременце, настаивают, чтобы я из зависти не скрывал того, что г. Сенковский так торжественно обещал. Между тем от г. Сенковского ни словечка. Но еще хуже. По поводу турок оскорблены г. Сенковским не только Литва и Волынь, но и все Царство Польское, расположенное по Висле, и его столица Варшава и отличный санскритолог Скороход-Маевский[172]. Лишь только узнали, что будто происходят от турок, таким воспламенились любопытством, что пишут об этом и против этого во всех журналах, которые издает в Варшаве Гурхо Гжимала[173], и бранят меня за то, что не очень надоедаю г. Сенковскому. Я прошу, я плачу, ночью плохо сплю, наполовину оплешивел, а г. Сенковский молчит. Видите, господа, как вы поступаете с людьми более честными. Я не хочу никого упрекать, но вообще-то о г. Сенковском, именно о г. Сенковском и говорю. Однако я полагаюсь на вас, господа, и, надеясь на ваше столичное внимание, прилагаю при этом письмо к г. Блотницкому, которое, полагаю, пожелаете как можно скорее передать.

Когда я был занят этим письмом и прервался, получил ваше письмо от 13 февраля[174]. Сообщил я его г. Казимиру, который посылает вам свой поклон и поцелуй.

Я хорошо понимаю, как вас могут утруждать ваши заботы. Я догадывался, что должно было что-нибудь случиться, когда после больших неприятностей и даже бурь все как-то утихло[175]. Лишь бы счастливо кончилось.

Прошу мне не присылать французского экземпляра Карамзина, так как у меня есть собственный и в другом не нуждаюсь. Об этом пишу уже во второй раз, прошу это хорошо заметить.

Так как мы лично не знакомы‚ то я не могу оскорбляться вашими подозрениями в том, что вам хочется явно видеть и клясться честью, что меня глупец Лобойко (как его величаете) склонил к похвалам Карамзину. Я за себя не стою, но за что же бедняга Лобойко должен страдать? Вижусь я с ним часто; но если вы так цените честь, что это так торжественно подчеркиваете, то тою же честью и простым словом, если оно заслуживает доверия незнакомого, уверяю, что ни я не советуюсь с Лобойко, ни он мне не советует. О труде Карамзина ничего я с ним не говорил и только слышал, как он читал перевод моего введения и восхищался им[176], да показывал он мне письмо поляка, который в грязь втаптывал Карамзина[177].

Вы думаете, что в этой моей второй статье есть большие похвалы Карамзину? Мне кажется, что Карамзин почешет затылок. Конечно, не мешало бы прибавить там и сям несколько фраз для более точной отделки части, но зачем слишком оскорблять. Я говорю о чувствительности, что могло бы быть заменено выражением романтический писатель, а это сразу бы исключило Карамзина из числа историков. Пусть себе читатель это определение точнее пояснит. Что изложение, повествование, сохранение в чистоте правды, без придачи ненужного лоска, у Карамзина не отвечает требованиям истинного историка, это должно бы чувствоваться; а кто недостаточно чувствует, пусть прочтет приведенную главу из Блера[178]. Надеюсь, что в него заглянет Карамзин. Я хотел вежливо говорить обиняками. А когда вы считаете похвалами некоторый подбор слов, надеюсь, что не забудете тех двух изменений и прибавки с цитатою из Шлецера, которую вам потом отправил в особом письме. Если пришло вовремя, весьма для меня важно; не забудьте об этом прибавлении с цитатою из Шлецера и о малой поправке. Сильно обязываю вас не забыть.

Одна часть в этой второй статье наброшена несколько наудачу, пожалуй, уж слишком вежливо – это там, где говорю о критике. Незнание мое русского языка главною тому причиною, так как вследствие этого я не так легко сразу могу понять критические дарования Карамзина.

Я подметил, что он, цитируя в обилии слова, хорошо не знал, что исключить, что оставить. В некоторых случаях, пожалуй, он с умыслом не совсем точен, да и взгляд его не совсем верен, но из всего этого я не мог заключить о его слабости. Кажется, у него нельзя найти той прославленной проницательности и таланта; только хорошо цитирует страницы, широко выписывает тексты и т. д., и т. д. Не поблагодарил бы я, если б получил такие похвалы.

О перемене судьбы вашего журнала мы уже слышали несколько времени тому назад.

Если б я мог где найти год рождения Мнишех, не замедлил бы известить вас, но мало надежды. И Онацевич в этом ничем не может помочь. Я советовался с Онацевичем насчет Карамзина, и он меня сильно побуждал против историографа. Что там случилось с г. Сенковским? Точно провалился в Эбсамбольскую пропасть[179].

11. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю

4 апреля 1823 г.

Милостивый государь.

Четыре недели продолжалось в Сенате слушание моего дела, от которого зависит участь моя и моего семейства, поэтому не только не имел времени заниматься литературой, но и совершенно прекратил писать письма. Нынче, имея больше свободного времени, принялся за перевод Вашей критики, так как мне не дают покою: не могу показаться ни в домах, ни на улице – первый вопрос; что же ваш Лелевель? что умолк? Извините, милостивые государи, мой Лелевель не молчит, но Сенат связал мне руки. Вчера получил с почты 63-е письмо от подписчиков, упрекающих меня, что я не держу обещания; письма эти я пришлю вам, чтобы вы их сохранили на память. Говорят, что и августейшему монарху понравилось ваше вступление. Правда, что статья, которую я перевожу теперь, вообще-то не будет так интересна для русских, поскольку разбор Карамзина перемешан здесь с замечаниями на Нарушевича, которого здесь совершенно не знают, а поэтому выставление его свойств и недостатков, сравнение с Карамзиным – есть вещь двусмысленная, все равно если бы кто, критикуя Нарушевича, сравнивал его с китайским историком Фу-ки-сан. Но ваши мысли о Карамзине и общие исследования об истории, без сомнения, найдут сочувствие и похвалы. Я должен несколько отступить от научных предметов, чтобы вам высказать мои мысли, опасения и надежды. Я на седьмом году жизни был привезен в Россию. Любовь к старой Польше и надежда, что край этот воскреснет, завели меня во Францию, любя все-таки Польшу comme une être methaphysique qui n’existe que dans l’histoire[180]. Я никогда не полагался на моих земляков, так как никто на свете не изменяет так скоро своих убеждений, как поляки, никто так скоро не разрывает связей, не отказывается от начатого труда, как наши любезные земляки. Поэтому, при глубочайшем к вам уважении, при сильнейшем энтузиазме, возбуждаемом вашими литературными трудами, я все был в тревожном состоянии духа со времени обещания вашего прислать мне критику на Карамзина, то есть с ноября 1821 г. до настоящего времени. Вы это заметили и справедливо сделали мне выговор; но, полагая, что лучший способ действия есть откровенность, я поэтому высказываю мои мысли, уверенный в Вашем благородстве, что вы не примете этого в дурную сторону. Таким образом, получивши теперь письмо ваше, в котором вы требуете возвращения Вашего оригинала, я до смерти испугался, не какие-нибудь ли подкопы моих врагов и завистников побудили вас к этому шагу. Издатель «Инвалида», мой главный враг, мог побудить креатуру свою Лабойко, чтобы тот что-либо вам ложно сообщил. Я же присягаю, что князь-министр[181] и императорский двор (что мне известно от Лонгинова, состоящего при молодой императрице[182]) нетерпеливо ожидают превосходного разбора Вашего.

Это эпизод в письме моем!

Оригинал ваш отсылаю с первой почтой. Перевод продолжаю и нетерпеливо ожидаю общих исследований. Выписок французских и немецких переводить не буду, если не следует переводить старого языка летописей, мне так кажется. К г. Контрыму, моему отцу и доброжелателю, обращаюсь с просьбою, чтобы он попросил Твардовского исполнить предложение Главного правления училищ выписывать мой журнал для университета и окружных школ, – предписание это от 10 числа февраля этого года. Неужели ваш земляк не заслужил того, чтобы вы взяли несколько экземпляров для гимназий? Меня удивляет, что г. Марциновский не скажет ни слова в своем журнале[183] о существовании моего «Архива». Переводит из «Инвалида» выдержки с немецких газет и с журнала департамента[184] переводы с немецкого, перевел далее статью о Таганроге из здешнего «S[aint]-Peters[burgische] Zeitschrift», который взял ее у меня, умолчав, что она из «Архива», и обозначил из «Zeitschrift», это называется mauvaise foi[185]. Однако же «Annales des voyages»[186], «Journal des voyag[es]», «Geogr[aphische] Ephemerid[en]», «Revue encyclopédique» etc. перепечатывают статьи и хорошо отзываются об «Архиве», а Польша не хочет упомянуть: стыд и срам. Поэтому и пала Польша, что чувства зависти и неприязни вечно управляли делами работников на одном поприще; никогда не думал, чтоб Марциновский вдавался в такие мелочи.

Прощайте, поручаю себя вашей памяти и приязни, я же остаюсь всегда таким же, то есть искренним и преданным,

Тадеуш Булгарин

NB. Сенковский окончил свое исследование о ляхах[187]; я вам его пришлю, хотя рисунки еще не все готовы. Читая, едва не умер со смеху. Польская шляхта по Сенковскому есть леты[188] или лезгины с Кавказа, а крестьяне – немцы. Таким образом, славяне не существуют. Славянин происходит от слова «человек». Кто ты? Szlowak, то есть человек, то есть подданный. При этом в исследовании много остроумия, но ни слова истины.

12. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю

11 апреля 1823 г.

Милостивый государь

Послушный Вашему приказанию, отсылаю оригинал, при этом честь имею уведомить, что перевод уже готов; позавчера я читал его Оленину, Гречу и Гнедичу, нашли, что превосходно и хорошо, и сопоставление Нарушевнча с Карамзиным кстати. На мои опасения не обращайте внимания, ибо я боюсь, чтобы меня не обвинили в излишнем поляцизме, тогда придется проститься с доверием публики и пасть без восстания как Анастасевич, который фигурирует в известной сатире Батюшкова:

Прочь с музой польскою своей

Холоп Анастасевич[189].

Со страхом и надеждою ожидаю вашего письма с продолжением и разрешением печатать то, что уже готово. Не думаю, чтобы вы желали скомпрометировать меня пред публикой, которой я обещал, по вашему слову, к Святой выпустить критику. Клянусь честью, что я не переживу, чтобы меня называли мошенником.

Ваш верный слуга до смерти

Т. Булгарин

13. И. Лелевель Ф. В. Булгарину

Вильно. 19 апреля 1823 года.

Два ваши письма от 4 и 11 апреля я получил; из них, из вашей откровенности и продиктованного чувством чести заявления, что вы не переживете того рода оскорблений, когда вас называют обманщиком, я мог понять, что меня самого подозревают и трактуют как предпринявшего обман. Нетрудно было бы пояснить, насколько странны и неприличны подобные ваши измышления. Но будьте уверены, что ни излишние напоминания, ни подозрительность, оскорбляющая честь, не могут ни побудить меня писать, ни возбудить во мне какое-то чувство обиды. Впрочем, можете и дальше меня обижать, если вам угодно, но не пеняйте на меня за то, что я об этом писать более не буду – ни в шутку, ни серьезно. Перехожу к делу. Пожалуйста, обратите внимание на следующие места: в них надо там прибавить, там убавить, там изменить так:

В части о критике [190]. Во-первых: Такова судьба исторических писателей, что, при величайшем их критическом усердии и усиленном трудолюбии, они не в силах избегнуть недосмотров и неточностей. В исследованиях Карамзина, когда вникнем в подробности, нам не всегда покажется верным то, что вероятно. Из числа исторических источников мы редко осмелились бы предпочесть летописи актам и грамотам, так как нам кажется, что летописные повторения не могут оправдывать явного несоответствия. Некоторые возникающие от этого затруднения нам придется рассмотреть, когда перейдем к подробностям[191].

В части о рассказе и изложении [192] . Во-вторых: Также и польский писатель[193]‚ не изображая ясно отдельные картины, постоянно обращает внимание на внешнее политическое положение, ясно рассматривает, насколько оно находится в связи с политической ситуацией внутри страны, и не забывает внутренней политики, обращая особое внимание на усиление аристократии. Русский писатель, полагая, что читатели знакомы с внешнею политикою, изображает только одну внутреннюю и излагает ее только в исключительных случаях и описывает без исследования, не трактуя ее изменения как явление постоянное. Политику соседей затрагивает не во всей целости, но насколько она в связи с внутренней, etc.[194]

В-третьих: Также и Нарушевич не избегает приводить противоположные мнения и слова, хотя он при этом экономнее и в каждом случае придает цитатам свойственный им характер. При изложении подробностей одним из главных затруднений является описание характеров. Искренно сознаюсь, что в этом отношении меня не удовлетворяет талант историографа, достойный удивления во многих случаях. Предлагающие правила писать историю советуют избегать подобных картин, так как есть средство ознакомить с личностью посредством описания ее действий. Даже, по большей части, историк знакомится с характером и наклонностями лиц по их делам. Что же, если описание характера будет противоречить действиям? Появляется тогда неразгаданная загадка, или нестройное сочинение, которому недостает ясности и правды. Когда на одной странице восхваляется добродушие, а на другой мелькнет строгость, тогда надо чего-нибудь более, чем восхваление добродушия, чтобы это добродушие не подверглось сомнению. Когда на одном листе описываются дипломатические происки с целью обмануть трактатом, и объясняются цели, по которым трактаты были заключены, чтобы их не сдержать и нарушить, то никак не поможет при описании характера уверение, что это лицо верно соблюдало трактаты. Различных подобных несообразностей не избежал историограф. К общего рода замечаниям нужно прибавить и частное: в характеристике и описании дел Андрея Боголюбского и Даниила Романовича Галицкого нахожу не совсем изящное изложение и неясное понимание их великих подвигов. Но среди огромной массы разнообразных происшествий легко впасть в противоречия. Случается, что писатель забывает о том, что́ сказал, и не вполне предвидит то, о чем будет говорить. Охватить целое и везде быть господином его – немалое искусство. Наши историки, так разнообразные в рассказе и изложении и столь замечательные в этом отношении, в целости изложения и т. д.[195]

В-четвертых: «…и присоединениями увеличилась Польша. Как она была ослаблена и поколеблена в домашних раздорах, так начинает новый рост новым соединением. Но вся связующая нить исторического единства у Карамзина становится идеальною, у Нарушевича это прямая последовательность.

Любовь к истине, несомненно, обоими и т. д.»[196]

В части о сохранении истины. В-пятых: российский историограф не заботился о сильном беспристрастии и потому изображает действительность не в наготе, а в некотором убранстве. Несомненно, что в нравственном отношении она всякому понравится, но, по другим причинам, необходимо должна произвести различные впечатления. Случается, что этот покров сохраняет в целости выражение и силу правды, несмотря на яркость красок, какими иногда прикрываются события[197].

В-шестых: …рыцарская честь не безызвестна Рюрикам. От этого места следующие слова (здесь обращая речь к тому, как они разукрашены понятиями времени) выбросить и сразу перейти к следующему параграфу, начиная от 2. Национальное чувство[198].

На этот раз пусть этого будет довольно, только еще поручаю вашей благосклонной памяти то прибавление с заметкой и цитатами из Шлецера и кого-то еще, что в прежнем письме послал. Этой заметки наскоро не могу найти у себя, но надеюсь, что вы ее не забросили.

Промедлением напечатания второй статьи моей рецензии я весьма доволен, так как я до сих пор не мог подготовить третьей. Помимо многочисленных размышлений, помимо образов, заранее возникших в моем воображении, я едва написал один лист; столько явилось затруднений в проверке, разысканиях, что никаким образом я не мог поспеть – так я занят работами по службе. Хотел было как-нибудь освободиться от них, чтобы закончить и забыть про эту рецензию, как явились непредвиденные затруднения, и вот опять они побуждают меня к более медленному и старательному продолжению работы над нею. Приходится затрагивать щекотливые вопросы! Постоянно опровергать мнения Карамзина. А увязнув, нужно продираться дальше.

Вероятно, г. Сенковский ожидает ответа на свое длинное письмо и еще бо́льшую книгу, но, однако, не скоро дождется. Пока же объявляю, что я никогда не слышал, чтобы Хвалынское море было Азовское; я всегда знал, что это Каспийское; во-вторых, никогда я не писал, что славяне пришли из Азии, разве тогда, когда вышли из Ноевого ковчега, что меня не касается. Я знаю славян оседлых на одном месте, носящих шаровары так, как носили в Персии и Ассирии, под названием сарабари, и играющих на бандуре, похожей на ту, какую под именем бандуры употребляли в Ассирии. Об этих любопытных вещах не нахожу у г. Сенковского. Но теперь не так делаются исследования о начале народов, есть совсем другие приемы, не те рецепты, которыми полна книга г. Сенковского и которые иначе должны быть понимаемы и ничего не могут свидетельствовать против истины и существования народа. Постараюсь сообщить г. Сенковскому мое исследование о начале славян; не найдет он в нем никакого хвастовства, но искреннее разыскание истины[199].

Взаимной нашей памяти доброжелательный слуга

Лелевель Иоахим.

14. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю

21 апреля 1823 г.

Тадеуш Булгарин поздравляет вас, милостивый государь, с праздником и осмеливается напомнить обещание, что на Святой критика на Карамзина будет окончена. Как трава дождя, как жиды Мессии, так Булгарин ожидает критики. Этот же Тадеуш Булгарин посылает тысячи просьб, падает на колена и, возводя руки к небу, молит и просит о критике. Сжальтесь надо мною!

15. Ф. В. Булгарин И. Лелевелю

[15 ноября 1823 г.][200]

Имею честь вас уведомить, что продолжение критики Вашей принято с большим энтузиазмом, как и первая часть. Философские и научные замечания Ваши и глубокое изучение труда Карамзина доставили вам всеобщую известность. Не знаю, понравилось ли вам мое разделение критики, я делал так, как нужно для публики, которую я хорошо знаю.

Я не изменил ни одной Вашей мысли, не прибавил ни одной своей. Из писем я включил прибавления, как мог их понять, – это был ужасный труд, и мы с Сенковским едва могли отыскать надлежащие места. Цензура вычеркнула только «не стало Польши и Нарушевича» и еще пару фраз об участи Польши. Вы, вероятно, прочитали в обществе мои извинения, польская честь и наша исключительность дозволяют мне надеяться, что вы будете продолжать критику, которую, согласно желанию Вашему, обещал я дать своим читателям. После всего того, что я писал в своем журнале о Ваших трудах и направлении, надеюсь, что вы не захотите моей погибели, так как в случае недоставления критики я прекращаю издание журнала, но слава Ваша, честь и любовь к наукам утверждают меня в надежде скоро увидеть продолжение, которого ожидаю как жиды Мессии.

С глубоким уважением и искренней преданностью до гроба Ваш, милостивый государь, нижайший слуга Т. Булгарин

16. И. Лелевель Ф. В. Булгарину

25 ноября 1823. Вильно.

Милостивый государь.

Когда я уже собирался отправить мои дальнейшие опусы, получил ваше письмо, которым извещаете о благосклонном принятии моих заметок единственно с целью побудить продолжать критику.

Опущенные места я посмотрел и не предвидел, что заслужат то, чтобы их выбросили. Но что ж делать, когда иначе нельзя? В результате моя мысль стала немного куцей. Прибавления, посланные после, вошли в свои места. Что я читал до сих пор, вполне отвечает моим мыслям, по крайней мере, не могу судить, насколько перевод мог уклониться. Жалею только одного слова – когда я говорил о слоге Нарушевича, сначала сказал о силе слога, а затем о мужественном языке, им употребляемом, а слово мужественный исчезло в переводе и заменено словом сила. Но и это ничего не значит.

Разделения и заглавия, которые вы сделали, не вполне меня удовлетворяют. Но и это ничего не значит. Я все-таки вам благодарен за благосклонное принятие моих писаний и столь серьезное к ним отношение.

Теперь вам посылаю, как недавно с Волыни, два сочинения о сарматах и аланах – не для вас, но для г. Юзефа[201], автора лехов-лезгин. О сарматах не кончено: я потерял последнюю главку. Ожидаю мнения г. Юзефа об этих двух маленьких из моих обширнейших и несравненно обширнейших исследований. Но только не такого а priori[202], какое я получил о славянах, а по прочтении и при более свободном для этого времени.

Третий кусок о Карамзине назовите как вам угодно, так как я не умею хорошо подбирать названия. Последующие мои статьи будут озаглавлены, как это видно из окончания этого третьего куска. Видишь, господин мой, что я думаю продолжать и что задумал я что-то весьма большое, пожалуй, и бесконечное. Если для вас неудобна слишком обширная рецензия, то напишите о своем неудовольствии, и я, согласно вашему желанию, сожму в более тесные пределы. Примечание, о котором вы говорите в своем письме, я читал и не понял. Читали и другие и хорошо мне не объяснили. То или иное объяснение будет в примечаниях – это пустяки. Скажите мне только, пан, не надоест ли «Северному архиву» слишком обширная рецензия, или скажите мне, когда надоест.

Лобойко много трудился для г. Юзефа, чтобы собрать ему полный комплект. Хорошо бы, однако, было, если б об институте и дальнейших обязанностях и судьбах были сообщены более верные сведения[203]. Много самых даровитых устрашаются поспешностью и неясностью условий службы. Хорошо бы знать, будут ли вакансии на следующий год после замещения их в нынешнем году? Сообщите это г. Юзефу и соблаговолите известить в письме ко мне.