Пропавшее кольцо императора. IV. Нашествие орды

До ограды еще оставалось сотни две шагов, и он неотступно следил за тем углом избушки, за которым скрылась юная дива, остро давясь от подступившего ревностного чувства, боясь, что ее могли заметить и его товарищи, чего ему сильно не хотелось и по самым разным причинам.

Приятно разлившееся по всему телу облегчение подняло настроение еще больше, и Амина широко улыбнулась, выпрямилась и потянулась.

Откуда-то вмиг налетевший ветерок-шалунишка прошелся по ней своим прохладным дыханием. Он натянул и рванул за собой тонкую материю, обнажив на мгновение, открыв юную наготу перед парой бесстыжих глаз, которые пристально впились в явившееся вдруг чудо трудно описываемой словами девственной красоты.

И только сейчас Амина услышала приближающийся конский топот, обмирая и теряя все силы, повернула голову и остолбенела. Стряхивая с себя оцепенение и чувствуя, как тело отказывается повиноваться ей, она кулем опустилась на землю на подкосившихся ногах, на четвереньках поползла к сеннику в надежде зарыться и скрыться от чужих глаз.

Она не замечала, как колется забравшаяся под рубаху прошлогодняя труха. На этот раз не обращала она внимания и на сладкий, круживший голову запах недавно скошенной и подсушенной на солнце травы.

В этот миг ей было просто не до этого. Лишь одно только желание – спастись и выжить – целиком овладело ею.

Спешившись, татары, гулко галдя, окружили избу. Кидая в сторону сенника настороженные взгляды, Кокчу велел своим воинам вытащить из жилища всех, кто в нем находился.

– Никого не убивать! – строго предупредил он.

Им позарез требовался проводник. Сначала они отыщут того, кто им покажет прямой путь до Биляра, он решит, как поступить с остальными.

Брать кого-то с собой в полон у них резона не было – лишней обузы им только не хватало. Где-то бродила шальная мысль о том, что можно взять с собой девчонку. Конечно же, если она так хороша собой, как это представилось ему в его мечтах. Лица-то девы он толком и не разглядел.

А вот тело у нее показалось дивно восхитительным. Такого он ни разу еще не видел, хотя, как ему думалось, он ведал в этом толк…

Ничего не подозревающая женщина не придала значения тому, что мимо окна – небольшой дыры, вырубленной посреди стены и заткнутой растянутым бычьим пузырем, промелькнула неясная тень. Она мельком подумала, что резвится их любимица Амина, бегает босиком по росе.

А может, вернулись с утреннего обхода ее мужчины. Ничего они не нашли, и такое иногда случалось. На все воля Всемилостивого Аллаха…

И лишь рывком распахнутая дверь обдала ее волной мгновенно поднявшейся тревоги. Но стало уже поздно. Сдавленный стон вырвался из женской груди. Она попятилась от враждебного взгляда чужака, вызывающего неприятную дрожь в коленях, оперлась спиной об стенку, раскинула широко руки, словно приковывая все внимание к себе, неосознанно пытаясь собой загородить от беды своих малых деток.

Низенький воин шагнул к ней и уперся вонючим ртом в ее высокую грудь, довольно заурчал, опоясал женский стан своими по-обезьяньи длинными руками, цепкими пальцами ухватился пониже спины….

В избе хозяйничали чужаки. Они бесцеремонно стащили с полатей мальчишку и девчонку, под издевательский смех оставшихся на улице татар грубо вышвырнули деток во двор. Они перерыли вещи, собирая все самое ценное, остальное добро, на их степной взгляд, в хозяйстве ненужное, для их кочевой жизни непригодное, ломая и разрывая…

По пологому склону холма к пересыхающей в летнюю жаркую пору извилистой речушке размашисто, гордо и непринужденно подступала величественная дубрава. Под ее могучими, как на подбор, вековыми деревьями, под их густо раскидистой сенью любили копаться кабаны, с довольным хрюканьем роясь в мягкой и блестящей жирностью черной земле и отыскивая сытные и питательные желуди.

Вдоль другого берега к темнеющей воде подбиралась белеющая высокими стройными белыми стволами березовая роща. Вытянувшиеся ввысь красавицы кокетливо опоясались густыми побегами листвы, приукрасились витиеватыми нитями свисающих сережек.

Сами Небесные Духи, верно, давно не помнили, кто же в этих местах появился раньше: дубрава или же роща. Может быть, они первыми вложили кому-то из лесных обитателей желудь. И тот, не ведая того, перенес семя и уронил его на холме, где на следующую весну вдруг потянулся к небу, радуясь солнечным лучам, молодой крепыш, зеленый побег. Порос, выпуская продолговатые листочки с извилистыми краями. А может, в этих краях сперва зашумели на ветру молодые березки.

Скорее всего, и первые дубки, мощные и кряжистые, и тонкостенные красавицы с длинными сережками появились в одно и то же время, если не брать во внимание десяток-другой лет, с высоты оглядываясь на уже многие прошедшие века.

Немало десятилетий прошло, прежде чем могучие красавцы-дубы вплотную подобрались к сильно приблизившимся к ним скромницам-красавицам с белеющими сквозь густую листву стволами. И по обе стороны речушки вперемешку дружно росли и те, и другие. Рядом с кряжистым дубом покачивала на ветру своими ветвями стройная береза.

И уже намного позже вдоль поймы реки к тому месту, где сошлась дубрава с березовой рощей, поползли перемешанные друг с другом побеги осины и ольхи.

Не так ли сходились и народы возле слияния великой реки Волга и ее сестры Камы, Итиля и Чулман-су, с одной стороны – булгары, с другой – русичи, а снизу тянулись буртасы и другие…

Жадно и неопрятно обглодав трепетный березовый лист, жирная зеленая гусеница выплюнула на его рваный край вязкую клейкую массу. Выждав, закрепила и, выпуская из себя тоненькую нить серебристой паутины, ухнула, понеслась она к земле…

Стремительная тень скользнула по шероховатой бересте. Чья-то нога, проворно быстрая, но столь же, по всей видимости, и неуклюжая, неловко зацепилась за узловатый корень, низко стелющийся по земле.

Взмахнулись вверх, теряя равновесие, худые и загорелые до черноты мальчишеские руки. С невероятной скоростью приблизился к широко раскрытым отроческим глазам неведомо откуда подвернувшийся в столь неподходящий миг толстый сук. И от столкновения с ним в них вспыхнули яркие язычки оранжевого пламени, и все разом потухло…

Невидимая глазу ниточка, по которой спускалась прожорливая гусеница, оборвалась, и она стремительно полетела вниз и угодила прямиком на тропку. По ней сновали взад-вперед ее главные враги – муравьи. Если, конечно, не брать во внимание многочисленных птиц, которые тоже бы оказались не прочь полакомиться ее жирным телом.

Шмякнулась жирная, в страхе свернулась в пушистый кружок, пряча свои самые уязвимые места. Но от скопища муравьев запросто так не отделаться. Они, словно по единой команде, со всех сторон набросились на свою жертву, пытаясь добраться до сочного тела, пребольно кусая его, взбрызгивая в него отраву, от которой гусеница вся оцепенела, мышцы ее расслабились, и она безвольно распрямилась…

Торжествующие насекомые, с немалым трудом расчленив длинное тело на три части, потащили его в сторону муравейника, не обращая внимания на то, что творилось вокруг них.

– Тиу-тиу! Ти-та! Клёк-клёк! Щелк-щелк! – неслось со всех сторон.

Пернатые обитатели леса, придя в себя, чуточку успокоившись после недавней встряски, расселись по своим излюбленным веткам и сучкам.

Прихорашивались они, греясь в теплых лучах, чистили перышки, прочищали горлышки и затягивали трели. Каждый на свой лад. Не обращали внимания на тело подростка, неподвижно лежавшего внизу.

Над уткнувшейся в землю мальчишеской головой со стриженым затылком поднимались и распрямлялись примятые во время падения травинки. Поблескивающий черными подкрылками жук-усач с трудом выбрался из-под присыпавших его комков, сердито зашевелил рогами, пугая странно замершую голову, и тут же, потеряв к ней, неподвижной, всякий интерес, развернулся и поспешил по своим делам, продолжил путь, прерванный неведомо откуда-то на него навалившейся кучей.

Божья коровка, сбитая на землю падающим телом, доползла до выпрямившегося во весь свой рост зеленого стебелька, поползла вверх. Блаженно закачалась букашка на макушке, расправив жесткие красные крылышки с черными точечками, заботливо суша их на теплом солнце от пропитавшей их за ночь росистой влаги.

Неутомимые трудяги-муравьи, обнаружившие на их тропке внезапно взгромоздившуюся преграду, страшно переполошились, вмиг нарушили строго установленный порядок движения. Но тотчас для устранения беспорядка появились огромные муравьи-стражники. Воины пребольно покусывали разбредающихся во все стороны бестолковых сородичей, способных выполнять лишь черную работу, трудиться от зари до зари, перетаскивая на спинах горы строительного материала и запасы пищи.

Не сразу, но воины все ж смогли навести порядок, отправили одних разведчиков в обход преграды, а других мурашей заставили лезть на нее в поисках наиболее короткого пути. И вскоре, разделившись на два потока, рабочие муравьи снова засновали вереницами вперед-назад.

Ничто не в силах оказалось прервать то, ради чего они существовали на матушке-земле. Ибо так сложилось с самого сотворения жизни…

Не всем трудягам-муравьям понравилось то, что нынче приходилось лезть в крутую гору, а затем спускаться с кручи. Некоторые в поисках более легкого пути сворачивали, залезали под одежду и, потеряв выход, начинали отчаянно кусаться.

Затуманенное болью от удара об толстенный сук сознание с трудом находило выход. В конце бесконечного коридора Вселенской пустоты после очередного поворота забрезжила узкая полоска света. Словно ниоткуда, стали доноситься звуки. Мальчишеские губы раздвинулись, и послышался едва различимый стон. Судорожно зашевелились пальцы. Приподнялась рука, дотянулась до лба, нащупала вздувшийся огромный шишак. Прошло одно мгновение, другое, и тут Узун все вспомнил.

Сокращая себе путь, он нарочно решил бежать через перелесок, где своими краями сходились вместе и вековая дубрава, и поразительной красоты березовая роща, и почти непроходимые заросли еще молодых побегов ольхи и осины. Мчался к берегам речушки, к тому месту, где воды было в летнюю пору всего-то по колено, и вспоминал о том, как отец как-то с усмешкой поведал ему, отчего же это именно в этом самом месте все чудно перемешалось. Всему будто бы первопричиной стала сама река. Якобы живительная вода притягивала к себе всю живность, а за нее следом тянулись и деревья…

Отец чудно поведал про то, как пришли в незапамятные времена племена и народы булгар на берега Итиля и Чулман-су.

Поначалу земли всем хватало, все жили обособленно, не общаясь со своими соседями. Позднее булгары начали селиться среди русичей на пограничных землях, а русичи стали переселяться к ним. Происходило смешение народов, и чем ближе к краям двух государств, тем больше. А потом уже из Дикого поля стали приходить степные племена, теснимые неведомыми народами под одним страшащим названием – татары…

– Татары… татары! – тяжкий стон вырвался из его груди.

Пока он валяется, степные пришельцы хозяйствуют в их избушке. Отец послал его за помощью, а он, спеша, споткнулся, напоролся лбом на сук и, видно, лишился чувств. Надо ему бежать, бежать!..

Оттолкнувшись руками от податливо упругой земли, попытался он подняться, и ему хоть и не сразу, но все ж удалось встать. Парнишка постоял, опираясь об мощный ствол дуба. Словно вбирал в себя его неиссякаемые силы. Собрался с духом и качнулся вперед. Зашагал, все быстрее. Перешел на бег, мягкий и пружинистый, как у дикой кошки…

С напрочь сбившимся дыханием, из последних сил добежавший до своего дотла разоренного жилища, Корт от беспредельного напряжения сузившимися глазами узрел, как за растрепанные волосы волочил проклятый татарин по земле его любимую женушку, и белки его болезненно подрагивающих глаз наполнились кровавым бешенством.

– Хатын! – прошептали его побелевшие губы.

Не помня себя, он рванулся, взмахнул топором, насаженным на длинную рукоятку, с хрустом вогнал стальное лезвие в спину врага.

– А-а-а! – полетел по верхушкам деревьев отчаянный крик.

Опешившие от неожиданности татары застыли, словно окаменели. Они, по-видимому, даже и не думали, что в дикой глуши может еще кто-то появиться. Не иначе, как Злой Дух опустился на землю.

– Мангус! Дьявол! – завопили монголы, пятясь назад.

Первым опомнился Кокчу, когда, выдернув свое страшное орудие, вторым косым ударом булгарин смахнул голову с плеч зазевавшегося и не успевшего увернуться монгольского воина.

Капустным кочаном катилась она по земле. Не мигая, таращились застывшие в ужасе, выпученные от мгновенно пронзившей боли глаза.

Оставшееся без головы туловище медленно оседало, словно бы еще пыталось справиться со своей невосполнимой утратой. Из рваной раны забил фонтан булькающими брызгами густой темной крови.

Но не видел этого Корт. Кошачьим прыжком он уже подбирался к следующему застывшему в ужасе врагу.

– Псы! – визгливо закричал десятник. – Чего стоите?! Он один! Рубите его! Валите его, пока я вам сам ваши глупые башки не снес!

Угрожающий крик начальника завернул, было, улетучившуюся от извечного страха перед неведомыми силами храбрость его нукерам. С пронзительным криком упал на землю еще один сраженный топором чужак. Но другие ощетинились длинными копьями, разом подступили к бортнику, воткнули в его тело наконечники, пронзив его насквозь.

– Гы-гы-гы! – изгаляясь, завизжали татары, поднимая копья вверх.

В диком крике-вое забилась женщина, как сквозь густой туман, услышавшая, всем своим на куски разрывающимся сердцем понявшая, что муж, ее обожаемый Корт, с глухим стоном повалился на землю.

Лишь одинокая жгучая слеза обреченной тоски прокатилась по его искаженной болезненной судорогой щеке. Навеки закрылись его всегда добрые и ласковые к ней глаза. Нет больше ее любимого Корта. Нет того, кто смог бы и дальше защищать их. А потому она мирилась в душе со страшной неизбежностью и приготовилась к самому худшему…

Забившаяся в пахучее сено, Амина слышала доносившиеся до нее крики, только ничего не видела. Но по отчаянному материнскому воплю и ей стало понятно, что случилось нечто настолько ужасное, чего ей лучше вовсе и не видеть. В безотчетном движении она быстро-быстро заработала руками и ногами, спеша как можно быстрее ускользнуть из этого ставшего отныне и навеки проклятого места. Еще одно-другое судорожное движение, и вдруг податливая масса высушенной травы легко раздвинулась. Но вот вместо ожидаемого лаза девушка уперлась в деревянную стену. Ничего не видя перед собой, она промахнулась, выползла не к тому месту. И досадная промашка ей дорого обошлась…

Теперь не только Кокчу прислушивался к странному шуршанию, доносившемуся со стороны сенника. Кривоногий монгол, не дожидаясь приказа своего командира, засеменил в обход деревянной постройки и с гортанным торжествующим криком обнаружил чуть приоткрытую для вентиляции дверцу лаза. Приставив ухо к стенке, пережевывая губами, проследил он, как скребки, отрывистое сопение все ближе продвигались к дыре. Сильная и жилистая рука ловко и бесцеремонно извлекла из лаза тоненькое и худенькое девичье тело. При виде полуобнаженной добычи воин громко взвыл от выплеснувшейся наружу дикой радости.

В два огромных прыжка Кокчу преодолел отделявшее их расстояние и оттолкнул рьяного подчиненного, окинув его суровым взглядом.

– Не тронь! Я первый ее заметил! Она моя!

Разгоряченный воин, подогретый жгучей обидой, хлестнувшей через край, выхватил засапожный нож и кинулся с ним на своего командира.

– Я ее добыл! Она моя!

Ловко увернувшись, рысью развернувшись и качнувшись вперед в коротком выпаде, Кокчу тупым концом копья сшиб бузотера с ног и крепко ухватил девушку за руку.

– Кто еще считает ее своей законной добычей? – угрожающе повел он головой, скаля зубы в улыбке, не предвещающей ничего хорошего.

Насупившись и угрюмо пригнув головы, воины молчали. Никто не хотел связываться с ним. Но по их виду Кокчу понял, что его решением забрать девку себе недовольны, по всей видимости, все. В чем-то они были правы. Каждый из них имел право на свою долю в добыче. Так же, как и их хан на десятую часть. А их командир решил все забрать себе.

– Бабу берите, – примирительно кинул он, кивая в сторону хозяйки, распластавшейся на земле. – С девкой решим. Нам нужен проводник.

Протащив Амину по двору, он толкнул ее, заставив опуститься на землю. Завел он руки назад, спутал их тоненькой волосяной веревкой, опрокинул девушку на живот, обмотал ноги и подтянул их к рукам.

В девичий ротик десятник, подумав, засунул кусок вонючей тряпки, чтобы девчушка молчала и не кричала. Встал, окинул взглядом своих молчаливых товарищей, шагнул к мальчонке.

– Знаешь дорогу к Биляру? – спросил десятник, больно выкручивая вмиг покрасневшее ухо.

– Нет! – пацан упрямо мотнул головой, на глазах у него от сильной боли выступили непрошеные слезы.

Криво усмехнувшись, монгол одним рывком подхватил маленькую девочку и приставил к ее горлышку кривой нож, и тотчас маленькая алая капелька проступила в месте укола.

– Ты же не хочешь, чтобы я перерезал горло твоей сестренке? – коварно улыбаясь, спросил Кокчу.

– Покажи им! – выкрикнула женщина, не в силах смотреть на то, как мучают ее ребенка. – Ты знаешь, как добираться! Покажи им! Покажи!

Уперев немигающий взгляд в подернутое мертвенной белизной лицо матери, рвущейся на помощь маленькой доченьке, десятник широко заулыбался – вид безмерно страдающей от своего бессилия женщины, муки на ее лице, мука и боль, затаившиеся в ее глазах, доставляли ему несказанное удовольствие. Досыта насладившись ужасным зрелищем, он вкрадчивым голосом произнес:

– Оказывается, малай знает, только не хочет признаться…

Покачав укоризненно головой, он, будто глубоко сожалея о том, что вынужден это сделать, и показывая всем своим видом, что виновато во всем неразумное поведение мальчишки, направил на него свой грязный палец с обгрызенным ногтем:

– А чтобы ты в следующий раз не вздумал нам врать, малай…

Неуловимым движением Кокчу вспорол ножом детский животик. Он глумливо захохотал, когда наружу вывалились перемазанные в крови все еще пульсирующие кишки. Высоко подбросил вверх бездыханное тельце, поймал его на наконечник копья, крутанув, откинул в сторону.

– Пришла пора заняться мамкой…

– Она заслужила подарка, наставив сына на истинный путь…

– Я! Я – первый! – выступил вперед кривоногий воин, протягивая к женщине похотливые руки.

С треском разошлась ветхая материя, обнажая тяжелые молочно-белые груди с крупными коричневыми сосками, и обступившие кругом наблюдатели сглотнули горячую слюну, переступили с ноги на ногу, оживленно загалдели, с нетерпением дожидаясь своей очереди…

Размазывая по лицу жгучие слезы отчаяния, Узун, низко пригибаясь, прикрываясь локтями от больно стегавших веток, бежал и бежал вперед, стараясь даже не думать о том, что может твориться у них дома.

Хорошо помня то место, где они обычно переходили речку вброд, он безошибочно выскочил к шумящему водяному перекату, искрящемуся под солнечными лучами. Высоко задирая ноги, он прошлепал по воде, помогая себе руками и коленями, быстренько взобрался на кручу.

Теперь до аула осталось рукой подать…

Дозорный заметил, как вдоль берега, часто спотыкаясь, бежал к ним навстречу и быстро приближался какой-то неизвестный малай, и сразу почувствовал неладное, тронул поводья, понукая свою лошадь.

Его напарник, не понимая причин сильного беспокойства своего товарища, недоуменно оглянулся, потом затрусил следом.

– Там! Там! – тяжело дыша, пацан тянулся рукой в сторону леса.

Всем своим видом он хотел показать, что случилась непоправимая беда, а все нужные слова, как назло, застряли в пересохшем горле.

– Что там? – прищуриваясь, переспросил дозорный.

И ему мгновенно передалась гулко звенящая во всем мальчишеском облике тревога, сопровождаемая страхом и жутким отчаянием.

– Там… татары… наш дом…

– Твой дом там, за урманом? – в один миг напрягшиеся дозорные переглянулись: враг, оказывается, совсем близко!

– Мы живем на опушке дальнего урмана. Мой отец – бортник Нургали по прозвищу Корт…

Необъяснимая тревога вихрем ворвалась в аул вместе с всадником, за спиной которого сидел долговязый подросток.

Она катилась, бежала вместе с поднявшимся лаем собак, неслась за лошадиными копытами от дома к дому, пока не докатилась до избы, в которой располагался караулбаши.

– Первый и второй десяток, по коням! – скомандовал начальник выставленного в округе караула, выслушав краткий доклад дозорного.

Не время для длинных разговоров, его и так уже немало потеряно. Судя по объяснениям малая, незваные гости заявились ранним утром.

За это время солнечный диск успел подняться довольно высоко. Им придется немало постараться, чтобы догнать вражеских лазутчиков.

Скосив глаз, посмотрел на Узуна. Понятная жалость шевельнулась в его груди. Не хотелось думать о плохом, но ничего хорошего о судьбе близких мальчика он сказать не мог. Вряд ли кто останется в живых.

Разведчики обычно за собой полон не тянут – он сильно сковывает подвижность, мешает движению. Если только им «язык» понадобится. Да на что может сгодиться татарам простой бортник, чего он может им сообщить тайного о своей глуши? Если только им вдруг понадобится проводник, к примеру, до самого Биляра. Может, они туда и рвутся?

– Кинзя! – крикнул он. – Скачи к юзбаши, сообщи ему о татарах…

Он-то свое дело исполнит. А там уж сотник пусть сам принимает решение: докладывать ему о случившемся в Биляр или нет. А он свою задачу выполнит, выйдет на перехват чужеземных разбойников.

– Коня мальчишке! – распорядился он. – Заводного коня подберите! – крикнул караулбаши, остро чувствуя, как им овладевает нетерпение.

Скорее всего, непрошеных гостей на опушке урмана они не застанут. Их всех, видать, ожидает долгая погоня, и без запасного коня малаю не обойтись, иначе скоро отстанет.

Не дожидаясь особого распоряжения, Узун сперва ласково потрепал конскую шею. И лишь тогда он одним неуловимым движением ловко вскочил на подведенного ему мерина.

– Если ты метко стреляешь, как управляешься с лошадью, – хмыкнул гарцевавший рядом десятник, – то из тебя выйдет неплохой воин…

Через годик-два, а то и раньше, если, не дай тому случиться Аллах, никого из его родных в живых не останется.

Одна тогда дорога останется парню – идти в войско эмира. Впрочем, случись война, скоро все мужики в войске окажутся.

Натужно стонала под очередным мучителем несчастная женщина. А вокруг деловито сновали степняки, безмолвно подчиняясь коротким, отрывистым приказам своего угрюмого командира.

– Шевелитесь, времени мало…

Привычными и сноровистыми движениями завалив барана, монголы споро свежевали тушу, рубили ее на части. Чуть в сторонке разводился костерок, а над ним устанавливался вертеп. Воины в предвкушении горячей и жирной пищи потирали ладони – давно они уже не ели ничего другого, кроме засушенного творога. А тут еще вдобавок к баранине и зайчатина запекалась, жарились куски волчьего мяса.

В избе нашлось достаточно меда, свежего и выдержанного. Крепкая медовуха тоже пришлась им по вкусу.

Раскрывшимися, застывшими от ужаса глазами мальчонка наблюдал за передвижениями ворогов. Старался не смотреть туда, где лежала с распоротым брюхом сестренка, распростершись над буро темнеющей лужицей из собственной крови. Судорожно отталкиваясь ногами, он долго елозил мягким местом по земле, пока не уперся в бок сестры.

– Амина, Амина, – словно в забытье забормотал он, поворачиваясь лицом к ней. – Амина, Амина…

– Славненько! – негромко произнес задумчиво поглядывающий на них Кокчу. – Выходит, девчонку зовут Аминой.

Пока подчиненные забавлялись с хозяйкой, глумились над бабой, он занялся своей отвоеванной и ставшей теперь его законной добычей. Не обращая внимания на все ее сдавленные крики, монгол бесцеремонно содрал тонкую рубаху, расползшуюся на куски после первого же рывка. Ощупал жадным взглядом восхитительные линии стройных ног. Тяжело задышал, долго рассматривая темнеющий мысок из нежно вьющихся коротких волосков, едва прикрывающих собой розовеющую складку.

– А-а-а! – от разливающегося алой краской на щеках нестерпимого стыда девушка исторгла из своей груди отчаянный крик и рванулась, вырвалась на краткое мгновение из цепких рук.

Пригибаясь к земле, прячась от взгляда нескромных и недобрых глаз, она бежала, двигаемая одной лишь мыслью: поскорее добраться до колодца и броситься в него. В то, что она сможет как-то убежать и тем самым спастись, Амина не верила. Для нее все стало ясно и понятно.

Ее спасение крылось в ее смерти. Ничего другого не оставалось. В противном случае ее ждало, нет, об этом она даже не хотела думать…

Мгновенно определив направление, в котором ускользала пленница, Кокчу все понял. Он увидел колодец и бросился вдогонку, огромными шагами быстро настигая убегающую девушку, которая ничего, кроме спасительного деревянного сруба, установленного над ним ворота, не видела и ничего иного, кроме застывшего в ушах собственного крика отчаяния, не слышала.