Когда кончаются праздники

Колокольчик больше всего интересен детям, но долгое время я и мои двоюродные братья как ни прыгали на крыльце, просто-напросто не доставали до шнурка, роста не хватало. Зато теперь, когда я подросла, приходя к бабушке, стараюсь известить о себе звоном колокольчика, только он уже такой слабый, что его почти никто не слышит.

Глава 3. ПОДМАСТЕРЬЕ.

Запах новой кожи приятен и неприятен мне одновременно. Вообще-то мне нравится, как пахнут новые сапоги, которые мой отец шьет на заказ. В чулане, скорее похожем на небольшую комнатку, только без печки, он устроил себе настоящую сапожную мастерскую. Здесь много всяких приспособлений, которыми он орудует, сидя на маленькой скамеечке под небольшим окошком.

Больше всего мне нравится железная лапка – полуметровый штырь, похожий на гусиную лапу, только очень длинную. Отец ставит ее черенком на пол, зажимает коленями, а на плоскую лапу натягивает обувку подошвой вверх. Потом он шилом делает дырочки и прошивает сапог или другую обувь толстой ниткой.

Принцип изготовления и ремонта обуви мне уже понятен. И, может быть, он был бы мне даже интересен, если бы отец не заставлял меня сидеть с ним рядом и учиться его мастерству.

– Я же еще маленький, – уговариваю я отца не неволить меня.

– А когда же еще учиться? Учись, пока маленький. А будешь большой, сам начнешь сапоги шить.

– Чего робятенка мучаешь? – заступается за меня заглянувшая в чулан бабушка.

– Ничо, скоро вместе будем работать, – смеется отец.

Долго он меня не задерживает, но даже за то короткое время, которое я почти каждый день провожу в отцовской мастерской, я кое-чему научился. Правда, сам я пока сапоги не сошью – очень уж нелегкой оказалась эта работа. Проткнуть шилом кожу не так-то просто, да и лапка на деле довольно тяжелая, мне и руками ее трудно удерживать, не то что коленями. Зато я уже сейчас знаю, как правильно прибить набойки на каблуки или подковку на носок. Эта работа мне по силам, тем более, что маленькие гвоздики для обуви такие приятные, маслянистые и так вкусно пахнут железом.

Когда за сапогами приходит заказчик, отец, демонстрируя готовую обувь, говорит:

– Вот, с подмастерьем работали, – и показывает на меня.

Я волнуюсь, когда заказчик разглядывает сапоги, особенно когда смотрит подметку и прибитую на носок подковку. Мне кажется, что сейчас он найдет изъяны в моей работе и вернет сапоги отцу. Но такое никогда не случалось. Заказчик обычно хвалит сапоги, отца и меня тоже. А когда отец получает за работу деньги, он дает мне несколько копеек, которые мы с приятелем Генкой тут же тратим в пивнушке на леденцы.

Иногда отец берет меня с собой в магазин, где покупает то, что нужно в работе: дратву, гвоздики, гуталин. Идти надо далеко, до самого конца нашей улицы, там, возле базарной площади, два кирпичных дома. В одном из них почти что в подвале, окна которого едва выступают над землей, находится магазин или скобяная лавка, как говорит отец. Продают здесь всякую всячину – железные рукомойники, ковши, скобы, мочало и даже керосин, за которым горожане приходят с бидонами разной величины. Керосин разливают во дворе, позади магазина, и продавец, заставляя ждать очередь, все время убегает.

Мы покупаем керосин на базаре и только летом, когда печку топить не надо. А обычно мама и бабушка готовят еду в печке. Лишь в самую жару в доме разжигают керогаз. Я всегда кручусь рядом. Мне интересно смотреть, как женщины возятся с керогазом, подкручивают фитиль, выравнивают горелку, волнуются, что будет копоть. И вот голубое пламя, совсем не такое, как огонь в печке, уже освещает полутемную кухню. И я с удовольствием рассматриваю синий огонек горелки, и меня снова и снова удивляет, как это жидкость может гореть.

В лавке мне нравится, и я представляю себя продавцом, стоящим за прилавком в рабочем фартуке и с нарукавниками на резиночках. Я ловко разливаю керосин по бидонам, пересыпаю маслянистые гвозди, выдаю покупателям всякие железки. Единственное, что мне здесь не нравится, это окна, через которые едва проступает свет и видны только ноги проходящих по улице людей.

Смотреть на ноги тоже интересно, что я и делаю, пока отец выбирает товар. Вот тяжелой походкой прошагали ботинки на грубой подошве со стоптанными пятками. Наверное, толстый дядька идет по делам. А это мама с дочкой – туфли на высоких каблуках побольше и маленькие красные с бантиками. А вон старушка с палочкой в каких-то калошах. Занятно так угадывать людей и все же лучше смотреть на них в полный рост, видеть не только ноги, но и руки и главное головы и лица.

Когда мы выходим из лавки, я спрашиваю отца:

– А почему окошки так низко, ничего не видно?

– Провалились, наверно, – то ли в шутку, то ли всерьез отвечает отец.

– Пап, ну правда?

– Да кто его знает…

Я иду и радуюсь, что мы живем на втором этаже и, что если наш дом провалится, наши окна все равно будут высоко и в них будут видны не только ноги.

– А наш дом не провалится? – на всякий случай спрашиваю я.

– Чего ерунду болтаешь? Чего это он провалится? Давай лучше думать, сапоги или ботинки тебе шить будем, осень скоро.

Все, что для себя, мы делаем с отцом вместе, тут он доверяет мне больше. Я скручиваю нитки, вдеваю их в толстые сапожные иглы, пока отец протыкает дырки, подбираю кусочки кожи по цвету. Но главное, чему я научился у отца – подшивать валенки.

Валенки для всей семьи он заказывал знакомым, которые жили за рекой в слободке. Их приносили сразу по несколько пар, кому какие подойдут. К валенкам все относились по-разному. Бабушка, меряя, все приговаривала – ой, каки мягоньки. Мама, когда меряли мы с сестрами, щупала носок и проверяла осталось ли место на вырост.

Лично я не люблю неподшитые валенки. Мне кажется, что ступни у них плоские, а пятка стучит по земле. Я сразу прошу отца валенки мне подшить. Тем, кто младше меня, просить не нужно, им и так обычно достаются подшитые валенки, из которых я уже вырос, если они еще совсем не развалились. Вообще-то, если валенки прохудятся, мы с отцом подшиваем их снова, и они становятся, словно новенькие.

На подшивку идут голенища уже истоптанных валенок. Сначала мы внимательно осматриваем, какой валенок еще терпит, а какой пойдет на подшивку. Потом подбираем выкройку подошвы. Того, кому подшиваем валенки, отец просит разуться и обводит ступню карандашом на газете. Маленьким интересно и все начинают просить нарисовать их ножки. Свою ступню из газеты каждый пытается вырезать сам, кроме, конечно, самого маленького братика Жени, у него и валенок-то еще нет. Ножницы большие, у младшей Людмилки не получается, отец помогает. А потом все меряют, чья нога и на сколько больше. Родители смеются. Они вообще любят посмеяться над нами.

Старый валенок отец разрезает на части, из нижней, протертой, он сделает чуни, чтобы ходить дома, а голенище идет на подошвы для подшивки. Иногда, если валенки тонкие, он сшивает обе подошвы в одну толстую ступню, которую потом пришивает к новому валенку специальным швом. Когда валенок уже готов, он показывает нам, как красиво и аккуратно выглядит шов на подошве и какими удобными и теплыми становятся новые или старые подшитые валенки.

Я еще не знаю, что умение подшивать валенки и ремонтировать другую обувь через несколько лет очень мне пригодится, и я буду делать это постоянно, когда отца уже не будет с нами.

Глава 4. КРАСНЫЕ ВАЛЕНКИ.

Когда я была маленькой, и мы еще жили в бабушкином доме, мама где-то купила мне красные валенки. У всех детей валенки были черные, и я очень гордилась тем, что мои катанки самые красивые и ни у кого таких нет.

Вообще мама всегда добывала мне вещи не такие, как у всех. Например, зимние шапки в те годы и мальчишки и девчонки носили одинаковые – меховые, круглые с завязочками. Ох уж эти завязочки… Самой соорудить бантик из тонких коротких веревочек мне еще как-то удавалось, а вот развязать его благополучно доводилось далеко не всегда. Потянешь завязку, и вместо бантика на шее получается прочный узел, справиться с которым самой не было никакой возможности. И даже родители и воспитатели в детском саду делали это с трудом, частенько не руками, а зубами. Смешная картинка, когда взрослый грызет там чего-то на шее у ребенка. А бедные воспитатели после прогулки развязывали таким макаром целую кучу узлов.

Впрочем даже эти ужасные завязки были делом привычным. А вот то, что детские шапки были практически одинаковыми не только по форме, но и по цвету – черные, темно-коричневые или уныло-серые, удручало нас с мамой больше всего. Ей хотелось одеть ребенка понарядней, а мне, как всякой девчонке, хотелось быть покрасивей. В общем, не знаю где, но мама купила мне такую же, как у всех шапку, только ярко-желтого цвета.

Такой же ярко-желтой была и моя шерстяная кофта. Вернее сначала она была обычной, невзрачной бело-серой кофточкой, какие тоже носили все девчонки. Но мама умудрилась покрасить ее, кажется, фурацилином, и я стала похожа на маленького желтого цыпленка. Мне нравилось. Во всяком случае такой кофты ни у кого не было. А, может, и шапку она каким-то образом сумела покрасить…

В бабушкином доме раньше всегда было многолюдно. Кроме нас здесь жила папина сестра тетя Фая с мужем и сыном Пашкой. Пашка на год моложе меня. Когда нас одевали и выводили на улицу, мы были похожи, как близнецы – серые шубейки, подпоясанные ремешками, круглые темные шапки, желтая появилась позже, шарфы, завязанные на шее сзади и только красные валенки были признаком моей девчачьей принадлежности.

Еще в квартире жила тетя Шура – бабушкина сестра и ее дочка Валя, уже взрослая девушка. Где мы там все размещались, я не знаю. Помню только, что в маленькой комнате над кроватью было устроено еще одно ложе – деревянные полати, сейчас сказали бы, что это была двухъярусная кровать. Теперь-то я вижу, что потолок в комнате довольно низкий и, наверное, взрослые, как в купе поезда, упирались в полати головой, даже когда сидели. Но нам с Пашкой казалось, что находятся они очень высоко, и мы то и дело просили, чтобы кто-то из родителей закинул нас наверх. Смотреть оттуда вниз было и страшно и весело.

Потом Пашка с родителями получили квартиру и переехали куда-то за вокзал на лесозавод. Все так и говорили – они живут на лесозаводе. Теперь Пашка приходил к нам в гости по выходным и праздникам. Взрослые устраивали застолье в большой комнате, а нас оставляли одних играть. Мы строили башни из деревянных кубиков. Вернее строила я, а Пашка тут же со смехом сбивал их, что было обидно. Играть в машинки мне не интересно, а в дочки-матери Пашка играть не хотел. Тогда я шла к маме и приставала к ней обычно с одним и тем же вопросом – ну, мама, мне скучно, что бы мне поделать?

Когда мама была свободна или занималась домашними делами, она развлекала меня историями из своего детства, рассказывала какие-нибудь интересные вещи о том, как жила в деревне, бегала по полям и лесам, как во время войны собирала колоски в поле, как пекли хлеб из черной муки с лебедой, и хлеб этот был вкуснее всего на свете. Я часто просила маму:

– Испеки мне хлеб из лебеды.

– Я не умею печь хлеб, – говорила мама.

– Ну хотя бы лепешки. Они же такие вкусные.

– Да разве могут быть вкусными лепешки из травы?

– А ты же сама говорила, что вкуснее ничего не ела.

– Во-первых, была война и другого хлеба не было, поэтому любой хлеб казался вкусным. А во-вторых, я ела хлеб и запивала его молоком. Если будешь с молоком, я тебе испеку.

Но поскольку молоко с противными желтыми пенками я не пила категорически, меня от него просто тошнило, то и разговор на этом прекращался.

Хотя периодически о хлебе из лебеды я вспоминала снова. Я читала сказку, в которой Иванушка уходил из дому искать лучшую долю, и мать давала ему в дорогу лепешки из лебеды, которые он с удовольствием съедал по дороге и еще друзей угощал. Было значит что-то в этих лепешках, если даже в сказке про них написали, думала я.

Почему-то трава-лебеда странным образом будила мое воображение. То ли мамины рассказы, то ли слово такое красивое, похожее на птицу-лебедь, так меня поразили, что я узнала у взрослых, как выглядит эта самая лебеда, и где-нибудь на задворках присматривалась к сорнякам, разглядывая волнистые листочки, ощупывая их влажную изнанку, которая казалась мне красивой, потому что была слегка серебристой, вдыхала травяной запах и даже немножко пробовала лебеду на вкус, в общем-то не находя в ней ничего особенного.

Однажды мама рассказала мне, как в детстве они с сестрой любили пускать мыльные пузыри. Когда мамин папа вернулся с войны, он привез с собой хозяйственное мыло. Несколько больших кусков мыла всех очень обрадовали, потому что в войну в деревне мыла не было.

– Грязь в бане горячей водой отпаривали, – говорила мама, – а стирали золой.

– Ну мыться-то без мыла еще как-то можно, – думала я, – а вот стирать золой? Она ведь и так черная.

– Замачивали в золе, терли, а потом на реке вальком били, вот белье и становилось чистым. Вообще-то я точно не знаю, просто видела, как бабушка делала, – рассказывала мама.

Мне не очень верилось. Я думала, что мама была маленькой и чего-то не понимала. И очень мне хотелось попробовать стирать золой. Несколько раз я примеривалась, как бы наскрести золы из бабушкиной печки. Однажды уж и бельишко кукольное постирать приготовила. Полезла было в печку, а тут бабушка:

– Ты чего это делаешь?

– Да золы, – говорю,– хочу набрать, постирать надо.

Бабушка давай смеяться:

– Это кто ж тебя научил? Разве золой стирают?

– Разве ты не знаешь, конечно, стирают. Мама говорила, что в войну все золой стирали.

– Так ведь сейчас не война, сейчас мыло есть.

– Мыло же покупать надо, – разумно, на мой взгляд, возразила я, – а золы вон сколько. Бабушка, мама сказала, что зола очень хорошо отстирывает. Давай попробуем.

– Ну мать у тебя болтушка. Не знай чему ребенка учит. Она тебе сказала, что белье чистое становится? А руки знаешь какие после такой стирки?

– Черные, да?

– Да не черные, а красные от кровавых цыпок. Ты смотри мыло какое гладкое и то, если потрешь подольше, мозоли на руках останутся. А ты шершавой золой потри, что с руками-то будет. Поняла? Не от хорошей жизни ведь золой-то стирали. – Так сказала мне бабушка.

Посмотрела я на свои руки, представила, какие могут быть на них кровавые цыпки, и пошла поскорее от печки подальше.

Про стирку золой больше не думала, а вот про мыльные пузыри не забыла. Когда мамин папа с войны мыло привез, ее мама так радовалась, что даже научила дочек пускать мыльные пузыри. Это было очень здорово и красиво, радовалась вся семья. Все были счастливы – война кончилась, папа вернулся, на дворе весна, одуванчики цветут и летят, переливаются на солнце большие мыльные пузыри… Я как представила эту картину, так дух захватило, и я стала просить маму научить меня пускать мыльные пузыри. Маме было некогда, она пообещала, что потом обязательно покажет мне, как это делать. Но я подробно расспросила ее, что и зачем для этого надо.

Про мыльные пузыри я вспомнила, когда у нас снова собрались гости, и нам с Пашкой было нечего делать. Я говорю:

– А давай пускать мыльные пузыри.

– Давай, – радостно согласился Пашка, – только я не умею.

– Зато я умею, меня мама научила.

Первым делом я пошла к бабушке.

– Бабушка, а у нас есть хозяйственное мыло?

– А зачем тебе? Опять стирать собралась?

– Нет. Мы с Пашкой мыльные пузыри пускать будем.

Бабушка немного задумалась, потом, видно, решила, что ничего опасного в этом нет, и сказала:

– Возьми там кусок на умывальнике за печкой.

Умывальник стоял в самом дальнем и темном углу. Можно было включить свет, но до выключателя мы не доставали. Наощупь пробрались к умывальнику и стали в темноте искать мыло. Умывались мы обычно с розовым земляничным, а мама говорила про хозяйственное. Я видела – оно такое некрасивое, большое и коричневое. Ничего похожего мы не обнаружили. Пришлось снова идти к бабушке.

– Бабушка, там нет хозяйственного мыла.

– Да что ж ты пристала ко мне с этим мылом, – заворчала бабушка.

– Да я же говорю – мыльные пузыри.

– Ну возьми, какое есть мыло.

– А из него получится?

– Еще красивше будет, – засмеялась бабушка.

Насчет красивше она очень меня вдохновила. Я тут же представила себе огромные розовые пузыри, летающие по комнате.

Мы снова пошли к умывальнику, взяли мыло, прихватили на кухне блюдце с водой, принесли все это в маленькую комнату и установили на табуретку. Почему-то мыло в блюдце никак не таяло. Мы решили, что воды маловато, и притащили в комнату чайник, чтобы подливать понемножку. Чайник оказался довольно тяжелым и, пока мы подливали воду, налили на пол небольшую лужу.

– Понимаешь, надо, чтобы мыло растворилось, – учила я Пашку.

– А давай его ложкой помешаем, – сообразил он и побежал в кухню за ложкой.

Двумя большими ложками мы попытались размешать мыло в блюдце, но вода только выливалась, а мыло все не таяло, лежало розовым куском посредине, а один раз даже выскочило и улетело куда-то под кровать, так что доставать его пришлось ползком. Пыль прилипла к мыло и оно из розового стало каким-то серым.

– Ничего не выйдет, блюдце очень маленькое, давай возьмем чего-нибудь побольше, заодно и мыло помоем, – решила я.

Мы снова пошли на кухню и нашли там небольшой тазик. Вылили в него весь чайник, увеличив лужу на полу. Мешать в тазике воду стало удобней, и скоро вода в нем стала мутной.

– Наверное, пора начинать. Ты еще помешай, а я поищу какую-нибудь трубочку.

Я пошла в большую комнату. Гости уже наугощались и пели песни под папин баян. Я подошла к маме и спросила:

– Мама, а какой трубочкой вы пускали мыльные пузыри?

– Соломинкой пускали или катушкой из-под ниток.

Я встрепенулась – катушку из-под ниток мы точно сейчас найдем. В маленькой комнате стоит бабушкина швейная машинка и там в небольшом ящичке есть много катушек с нитками. Мы открыли машинку, нашли коробку с нитками, но пустых катушек там не оказалось.

– Давай поищем, где ниток мало, и смотаем их на другую катушку, – придумала я.

Мы перерыли всю коробку, некоторые нитки раскатились по комнате, но подходящих катушек не было. Наконец, нашли один вьюрок, где ниток было поменьше, и стали перематывать их на другую катушку, но это было не так-то просто, мы спешили – очень хотелось скорее увидеть мыльные пузыри – нитки все время путались.

– Да ну их, эти нитки, давай подуем прямо так, – сказал Пашка, выхватил у меня из рук катушку с нитками и сунул ее в тазик. – Катушка с размаху плюхнулась в мыльную воду.

– Ну, как ты теперь будешь в нее дуть? – спросила я и взяла другую катушку с нитками.

Я аккуратно сунула край катушки в воду и с силой подула в нее. Мыльная вода фыркнула и полетела брызгами в разные стороны. Лужа на полу еще чуть-чуть увеличилась, а мыльные пузыри все не получались. Зато Пашка обрадовался, видно ему показалось забавным брызгать водой через катушку. Он схватил еще один вьюрок и тоже дунул им в воду, брызги полетели еще сильнее и на поверхности появилась наконец-то мыльная пена. Мы обрадовались, что осталось совсем немного, и пузыри полетят, сунули катушки в воду с двух сторон и дунули разом. Мыльная вода плеснулась прямо нам в глаза. Квартиру оглушил двойной рев.

Родители и гости вбежали к нам с испуганными лицами, но когда поняли, что мы живы и здоровы, стали хохотать и спрашивать, чего это мы тут делали.

– Это она меня заставила пузыри пускать, это она воду пролила, ой, глаза щиплет, – орал Пашка.

Я от такого неожиданного предательства перестала реветь и уставилась на Пашку. И хотя никто не обратил внимания на его ябедничество, я на Пашку обиделась.

Родители нас не ругали, только вытирали с наших физиономий пену да меняли нам мокрую одежду. Разбросанные повсюду катушки с перепутанными нитками и огромная лужа на полу повергли в шок только бабушку.

– Чего наделали. А я-то думаю, штой-то они бегают туда-сюда, мыло им зачем-то понадобилось. Да ничего, мол, пусть ребятишки поиграют. Давай гулять их отправьте, надоело им, видать, дома сидеть.

Пашку умыли первым и заставили одеваться. Он копошился в комнате, а мама уже почти собрала меня в прихожей. Только валенки мои красивые красные найти не может. Она ушла искать их куда-то в сени, и в это время из комнаты вышел Пашка, на его ногах красовались мои любимые валенки.

– Ха-ха-ха, – с издевательским смехом кривлялся Пашка, – я в твоих валеночках гулять пойду, а ты дома сиди.

– Отдавай мои валенки, – закричала я, подбежала к Пашке и стала хватать его за ноги, пытаясь с тащить с них валенки. Пашка стал отпинываться от меня, приговаривая:

– Сейчас пойду и промочу твои валеночки. Вот будут тебе мыльные пузыри.

Тогда я изо всех сил двумя руками дернула Пашку за валенок. Валенок соскочил, а мы разом полетели в разные стороны. Я больно ударилась об пол, но тут же вскочила, чтобы отобрать у Пашки второй валенок, и тут увидела на его голове кровь. Пашка еще ничего не понял, а я заревела так, что все прибежавшие бросились ко мне, как будто это не с ним, а со мной что-то случилось.

Оказывается Пашка тащил за собой на веревочке свою здоровую железную машину, об нее и ударился. Хорошо, что ранка оказалась неглубокой, просто царапина, но кровь мы увидели и оба ревели, как резаные. Я уже начала икать и ничего вокруг не видела от слез, а Пашка как-то разом прекратил орать. Я с любопытством посмотрела на него. Оказывается моя мама-медсестра перевязывала ему голову и приговаривала не какое-нибудь « У кошки боли, у собачки боли…» Она говорила:

– Все пройдет и только маленький шрамик останется от царапины, зато ты будешь как герой, партизан с перевязанной головой.

Видно, эти слова про героя Пашке понравились. Он немножко приободрился и, когда мы вышли на крыльцо, гордо держал свою перевязанную голову. Дома нам сказали:

– Держитесь за руки и не упадите с лестницы, а то совсем свои головы поломаете.

Мы вышли во двор, держась за руки, я в красных валенках, а Пашка с перевязанной головой, поверх которой была надета шапка. Бинт сползал на лоб, и Пашка действительно был похож на партизана, какими их показывали в фильмах про войну. Я подумала, что вообще-то он мужественно перенес свое ранение, почти не ревел, настоящий партизан. И я сказала:

– Пашка, ты, правда, как герой. Хочешь, я отдам тебе свои валенки?

Глава 5. КАК ПОКУПАЛИ БАРАНА.

Что такое праздник? Это когда в дом приходят гости, собирается много людей, все сидят за столом, едят, поют и веселятся. Если так, то в нашем доме праздник всегда, потому что у нас всегда много народу. Правда, гости бывают у нас не так часто, ведь вся наша родня живет под одной крышей, а это человек десять. Так что когда мы все садимся за один стол, возни и шума бывает много.

Стол у нас большой и длинный. В прихожей-кухне он занимает место почти от порога и до самой печки. Поэтому, если кто-то приходит в дом, когда мы обедаем, он сразу попадает за стол. По-моему, очень удобно. Вбегаешь со двора по лестнице, снимаешь в сенях одежку и слышишь, что на кухне жарят картошку. Открыл дверь и сразу видишь, что там стоит на столе, а иногда и перехватишь до обеда кусок хлеба с солью.

Чаще всего мама с бабушкой варят щи. Но я их не люблю. Больше всего не люблю потому, что есть их неудобно. Все взрослые едят из одной большой миски. Мне, когда я был маленьким, ставили свою тарелку, ведь я не мог дотянуться до общего блюда. Теперь я большой и ем вместе со взрослыми. Но я только считаюсь большим, а росту во мне совсем немного и до миски с супом я еле достаю. А надо его еще не разлить, пока несешь ко рту. Моя старшая сестра Галька ростом повыше и у нее это здорово получается. Сначала я несколько раз проливал щи на стол, за что получал от отца ложкой по лбу. Теперь я стараюсь есть аккуратно, но суп все равно не люблю.

То ли дело жареная картошка с луком. Пока она еще стоит в печке, запах такой, что звать к столу никого не надо, все и так крутятся рядом. Картошку мама жарит на огромной черной сковороде. Прямо из печки ее ставят посередине стола, а рядом блюда с солеными огурцами и квашеной капустой. Капусту отец щедро посыпает репчатым луком и поливает постным маслом. Точно так же он заправляет соленые грибы. Жареная картошка с солеными грибами – моя любимая еда.

Грибы мы собираем сами. Вокруг нашего городка за рекой и за полями – сплошной лес. Ближе к городу он красивый, светлый, с солнечными полянками в березовых перелесках, с дубами и рябинками, с сосенками, под которыми так приятно дышать хвойным духом. А есть леса дремучие, непролазные, с черными трясинами и бездонными болотами, где растут осины да огромные колючие елки. Когда отец рассказывает про такой лес, куда он ходит за грибами, мне становится страшно, я боюсь, не провалится ли он там в бездонное болото и всегда с облегчением встречаю его из леса.