Петруша Рокамболь

– Действую именем партии! – грозно заявил Петруша. – Мне надобны ваши деньги, сколько их у вас найдётся! Все без утайки! Повинуйтесь, ибо сопротивление бессмысленно! – высыпал он целым порохом.

Старухи безмолвствовали. Ластясь к коленам старух, совсем радостно лаяла «Помадка», точно хотела разоблачить перед хозяйками тайну пришельца.

«Не бойтесь, это только Петруша» – точно сообщала она хозяйкам своим весёлым лаем, и пробовала даже улыбнуться, подбирая седеющую щёку и обнажая жёлтые поломанные зубы.

Между тем Глашок как будто несколько пришла в себя и поняла, чего от неё требовал страшный посетитель. Вздрагивающей рукой она оправила на себе юбки, почему-то поспешно перекрестилась и, привстав с кресла, направилась шмыгающей походкой к пузатому комоду, выпятившему свой лоснящийся живот тут же, у стены столовой. Открыв верхний ящик, она долго рылась в нём, в то время как Дашок всё ещё потерянно моргала обеими веками, а Петруша стоял посреди столовой в горделивой позе, желая всем своим видом изобразить холодно-непреклонную волю и презрение к жизни.

«Ни один мускул его лица, полуприкрытого изящной полумаской, не дрогнул, – точно читал он по книжке: – а его благородная поза говорила о каменной воле»…

– Вот вам… деньги… четыреста пятьдесят ру… – проговорила Глашок, приближаясь сбивчивой походкой, придерживая в руках кипочку денег.

Петруша с достоинством поклонился и протянул руки.

«Что мне сказать им?» – думал он.

Старуха пожевала губами.

– Денег нам… не жалко… – вновь заговорила она, – пусть… четыреста пятьдесят нас не разорят… что же? Но нам жалко вас… вы ещё женщина…

«Что ей мне сказать?» – почти впадал в отчаяние Петруша.

– И что вас ожидает… если вы не образумитесь… – всё жевала губами старушка, – подумайте!.. юноша… юноша…

Петруша спрятал деньги в карман. «Так ли я поступаю», – мелькнуло в нём.

Выпрямившись, он произнёс:

– Сударыня, мы подчиняемся верховному комитету беспрекословно.

– Караул! Грабят! – вдруг истерично взвизгнула Дашок в своём кресле и неистово заколотила ногами об пол.

Проснувшийся попугай задавленно выкрикнул в своей клетке:

– Га-аспадин Кро-о! Та-ак, так, та-ак!

Снова неистово залаяла «Помадка». А потрясённый и выбитый из колеи всеми этими неожиданностями Петруша вдруг услышал звонкий возглас Верхолётова:

– Спасайся, кто может!

Петруша сразу оцепенел. Его ноги обдало холодом.

– Ай-ай-ай! – истерически визжала Дашок.

«Надо бежать», – подумал Петруша.

«Ну, беги же, беги же, – приказывала ему мысль.

Глашок жевала губами, точно ещё желая говорить и говорить.

Петруша рванулся с места и тут же услышал негромкий хлопок револьверного выстрела где-то недалеко, вероятно, около парадной двери. Послышались жалобные возгласы Федосеевны. Петруша бросился в прихожую.

– Петров! Сидоров! Карпов! Как тебя? – звучал у парадной двери зычный голос.

– Казанская Божья Матерь! Печерские чудотворцы, – жаловалась Федосеевна.

Послышалось бряцание сабли.

«Проход занят неисчислимым неприятелем», – подсказало Петруше воображение.

Он повернул назад мимо плачущих уже теперь старух.

– Га-аспадин Кро! – надменно выговаривал попугай.

«А чёрный ход заперт мною самим», – пришло в голову Петруше, когда он был уже в кухне. – «Каким же образом мне выбраться отсюда?» – на мгновение застыл он в тяжком недоумении.

– Так, так, так, – точно хвастался попугай.

«В сенях есть ход на чердак, – осенило Петрушу. – Очень, очень просто! Выбраться можно!»

Он бросился вправо, едва не ударившись лбом о косяк. Наскочив тут же ещё на какое-то препятствие, он догадался сорвать с лица теперь уже мешавшую ему маску. И увидел лестницу вверх. Весь припав к ступенькам, он взбежал в несколько прыжков в холодную темноту.

«Чердак» – подумал он.

Осторожно минуя поперечные брусья, он сделал ещё несколько шагов и через слуховое окно выполз на крышу. Оглядел, припадая к железу, двор. Но всё было тихо на пустынном дворике. И ни единого намёка на опасность не выдал мягко шелестевший сумрак. Безмятежное небо благословенно светилось.

«Надо укрыться пока в старой теплице, внимательно исследовать окрестности и затем предпринимать что-то решительное», – подсказал Петруше капитан Майн-Рид.

Крадучись, как кошка, Петруша прополз на животе, мягко сбросился с крыши дома и пронырливо юркнул в открытую дверь теплицы. И тут же чуть не сбил с ног Верхолётова. Тот стоял, припав к косяку, с револьвером в руке и уже без маски. Его лицо белело в сумраке, и он как будто вздрагивал.

– Это ты? – вздрогнув, спросил он Петрушу.

– Это ты? – спросил и Петруша Верхолётова.

И на мгновение примолкли оба, не находя слов, растерявшиеся.

IV

Однако Верхолётов превозмог волнение и, сделав губы трубой, хотел улыбнуться.

– Кабалеро! – попробовал он пошутить. – Мы как будто бы окончательно гибнем! – Его голос срывался, не поддаваясь шутке, и толстоватые губы вздрагивали. – Кабалеро, может быть, нам осталось жить несколько часов! – добавил он с искренней грустью и тем же колеблющимся голосом.

Петруша ничего не понимал и глядел в глаза товарища молча и весьма робко.

– Что такое, собственно, произошло? – спросил он затем.

– Собственно произошло то, что к старухам Лярским приехал погостить их брат, капитан Лярский, с братом своей жены, подпоручиком Котельниковым, и с денщиком Сидором. Котельников-то и стрелял в меня, но дал промах!

– А Гринька? – справился Петруша.

– А Гринька, завидев их, не свистнул резким, металлическим свистом, а закричал по-сорочьи; верно, думал, что так красивее и интереснее. А затем тихохонько утёк. Подвёл нас этот дурак! – горько вырвалось у Верхолётова, – и мы гибнем!

Верхолётов как будто бы уже ясно и отчётливо понимал, что детская сказка, майн-ридовская фантасмагория закончилась, и для него теперь начинается самая настоящая трагедия, потрясающая трагедия. Но Петруша, видимо, ещё далеко не протрезвился от своих фантастических снов, и, пожав худенькими плечами, он спросил товарища:

– То есть, как же это так?

Вспомнив тут же былые охоты за скальпами, он с живостью воскликнул:

– Главное, нам не надо терять рассудительности и хладнокровия. Зоркость глаза тоже дорого стоит. Есть, например, дурной приём: всегда находиться в тылу своих преследователей. Есть и ещё один трюк: надеть на свои ноги обувь врагов – так, чтоб враги, разглядывая наши следы, принимали бы нас за себя.

– А себя за нас? – резко перебил его Верхолётов. – И ты думаешь, что шпики, преследуя нас, переарестуют друг друга, а нам выдадут вознаграждение за изобретательность? Да?

– То есть, как же это так?

Где-то залаяла собака, отрывисто и сердито. Что-то брякнуло, точно железо скользнуло по дереву. Приложив палец к губам, Верхолётов что-то хотел сообщить Петруше, но в это время под кровлю теплицы шумно ворвалось целое стадо разнородных звуков. Брякало железо, шлёпали шаги, что-то, шурша, волочилось по земле, гудел чей-то басистый, однотонный голос.

– Они, наверное, здесь, иначе им некуда было убежать! Где-нибудь здесь притулились… Кто, наверное, куда!

– Сколько же их? – спросил звучный тенор. – четверо? пятеро? шестеро?

– Римляне врагов не считали! – солидно процедил кто-то.

Застучал каблук о ступеньку крыльца. И затем всё стихло.

– Пойдём, – шепнул Петруша Верхолётову, еле двигая губами, – обогнём теплицу, перелезем через забор и махнём за реку, в дальнюю луку! Слышишь?

– Тсс… – сделал ему знак пальцем Верхолётов.

– Они за кухней, идём, – опять шепнул Петруша. – Идём, пока не поздно…

«А потом можно будет эмигрировать на мыс Доброй Надежды, или к боерам на Оранжевую реку», – подсказала ему мысль.

Верхолётов весь прижался к косяку и по стенке скользнул вон из теплицы, двигаясь, как тень. Петруша последовал за ним.

Беспрерывно и напряжённо работая. Мысль всё нашёптывала ему:

«Хорошо поселиться также где-нибудь у подошвы Скалистых гор или у вод Амазонки! Или у тростников Великих озёр!»

Верхолётов огибал стену, скользя, как привидение. Девять саженей осталось до кустов акаций, а там низкий забор, а там частый ветлянник огородов, а там досчатый переход через речку Стеклянную. И вот дальняя лука! Там, в этой тенистой дубраве, они пропадут, как игла в мешке с овсом! Ищи их тогда там!

«А досчатый переход, – тяжко думал Верхолётов, – можно будет за своей спиной руками разбросать. Если погоня будет очень уж наседать!»

«Стеклянная и широка, и глубока. Ищи брода там, или за версту, в обход, на мост катай. А дальняя лука к казённым лесам примыкает. На десятки вёрст тянутся эти леса». Совсем лип Верхолётов к стене. Шаг за шагом следовал за ним Петруша. Голос резкий прозвучал на чердаке дома.

– Посвети, Сидоров, нет ли их за мокрым бельём?

«Чердак осматривают!» – холодно прошло в сознании Верхолётова.

А Петруша, крадучись по стенке, думал:

«Где лучше жить: в Африке или в Америке? в Африке – жирафы, гордые тонконогие красавцы, с умными чёрными глазами. А в Америке – тапиры, мустанги, ленивец, похожий на зашитого в меха эскимоса. А в Африке – слон, носорог, бегемот, чудные, точно разрисованные кваги! И всё-таки я убегу в Америку», – решил Петруша.

Пять сажень осталось до акаций. Не более.

«Эх, если б вынесло нас, – думал Верхолётов. – Если бы».

Голоса уже в сенях дома зазвучали.

– Осмотрели чердак, теперь осмотрим подвал, а там теплицу! – гудел ласковый, солидный и холёный бас.

– А что, если нам разделиться на две партии и сразу? – спросил тенор.

Железо брякнуло о железо, точно огрызнулось.

Петруша словно читал по книжке:

«По берегу реки Амазонки однажды, летним вечером, гулял под руку с великолепной креолкой молодой человек в живописном костюме гверильяса. Это был знаменитый русский революционер Пётр Баранов, известный более во всех пяти частях света под прозвищем Пётр Благородное Сердце».

Точно застонал вешний сумрак под огрызнувшимся железом.

– Когда энти стрикулисты гуляют с горячим оружием… – приползло совсем язвительно, как шипение змеи.

«Бархатная курточка гверильяса» – фантазировал Петруша и вдруг оборвался, зацепившись ногою за листовое железо, свёрнутое в широкую трубку. С грохотом и дребезгом он повалился наземь.

– Ого-го-го, – точно всё злорадно загоготало кругом.

– Дерр-ж-жи, – пронзительно жикнуло у самых ушей, – ж-жи-ж-жи…

Петруша видел, как высоко подпрыгнул Верхолётов.

Всё затопало, заухало, заколебалось тяжкими и страшными толчками, опережавшими друг друга, свалившимися в один чёрный, огромный клуб. Дважды гулкое пламя разорвало воздух, точно розовой кровью брызнув во тьму. В косматый хоровод переплелись звуки и зашныряли, как волны, от одной каменной стены до другой. Выше неба были эти стены, и невозможно было перепрыгнуть через них жалкой щепе.

«Кто стрелял? – носилось в дымных туманах. – мы или они?». И вновь вспыхивала пожарищем чёрная тьма и тут же гасла. Железные, гогочущие обручи катались в бездонных колодцах. Спрашивали зычными, скрежещущими голосами: «Кто стреляет? Зачем? Мы или они?»

Потом на мгновенье, на одно краткое мгновение, всё словно расступилось и умолкло. И в этот тихий просвет Петруша увидел Верхолётова. Он лежал на левом боку, подогнув колени к животу; его губы были перекошены, а на щеке, как печать смерти, краснело багровое круглое пятно, величиною в медный пятак.

Петруша понял всё и, сжав кулаки, бросился на каменную стену с диким визгом; но его отбросило и в гвалте, грохоте и тьме поволокло через высокие плотины, вздымая и опуская, как на качелях.

Очнулся Петруша между четырёх каменных стен, огораживавших какие-то затхлые сумерки. Вверху тускло глядело через железную решётку квадратное оконце. Пахло отсыревшим камнем и чем-то кислым.

«Тюрьма», – вяло вошло в сознание. Тотчас же припомнилась целая вереница событий, похожих на сказку, на вымышленные приключения пятнадцатилетнего капитана, но сознание откликнулось на воспроизведённое вяло и безразлично. Ужасно хотелось спать и ни о чём думать. Хотелось считать до сотни миллионов или строчка за строчкой перешептать безучастно все стихи и все молитвы, которые он когда-либо учил.

Когда ему заявили, что ему разрешается спросить себе книгу, он долго не знал, чего бы ему спросить. И спросил календарь, где тотчас же стал читать перечень всех населённых мест, а затем имена святых. И некоторые имена ему чрезвычайно нравились, точно о чём-то говорили сердцу, над некоторыми он, хоть и вяло, улыбался, а иные приводили его в раздражение.

Грудь во время этого чтения всё же порою тяжко приподымалась, и губы сами собою со вздохом произносили:

«Тюрьма!»

И опять хотелось заснуть покрепче и на дольше.

А затем всеми ещё не угасшими силами захотелось закончить легенду – так же героически, как она была начата. Бледный и со срывающимся голосом, он всё же старался принимать на допросах задорный и непреклонный вид и судорожно сыпал пересохшими губами:

– Прошу партии не трогать и лишних розысков не производить. Ибо всё это дело обдумал я на свой страх и совесть. Верхолётов убит. Я перед вами. Каких соучастников вам ещё нужно?

В его глазах в эти минуты блестели слёзы, но всей своей позой он не просил ни пощады, ни сожаления.

И только это и утешало его и поддерживало. Во время единственного свидания с родителями он вышел к ним почти с тем же задором, лишь немного бледнее, чем всегда. Но когда он увидел мать, в его сердце точно сразу порвались все струны.

Он упал на колени так, как стоял, и не имел сил идти, и только протягивал к ней руки. И ту тотчас пришлось вынести из комнаты на руках, так что и это единственное свидание почти не состоялось.

После этого мимолётного свидания, ночью к нему дважды вызывали доктора, но уже утром он ещё раз одолел себя и выслал доктора почти с надменностью.

– Доктор, оставьте меня одного. Я ведь не кисейная барышня и пустых призраков не боюсь, – выговаривали его губы поспешно и сухо. Но на рассвете последнего дня, там, на страшных задворках тюрьмы, силы оставили его внезапно, иссякнув до последней капли. Его ноги обмякли и подогнулись, как лыковые, и с предпоследней ступени палач втащил его на помост эшафота за волосы.