Однодум

– Нельзя, нельзя, – крикнул старик, – бред это, лихорадка, сумасшествие.

– Можно, – прошептал сын, склоняя голову.

Это возражение сильно взбесило отца. Внезапно он поднялся с постели и пошел к сыну, грозно ступая во мраке обутыми в носки ногами. Сын увидел его гигантскую фигуру с лицом, искаженным гневом, и им снова овладела безотчетная робость. Он тихо сполз со стула и опустился на колени, весь как бы съежившись и не смея поднять на отца глаз. Между тем отец приблизился к нему и, склоняясь над ним, с диким жестом, словно готовясь схватить его за шиворот, он зашептал ему в уши:

– Нельзя, нельзя, нельзя!

Максим долго стоял на коленях, по-прежнему ежась всем телом. И вдруг он поднялся на ноги во весь рост. Он был много ниже отца, но теперь отцу показалось, что он равен ему.

– Можно, – проговорил он, сверкнув глазами, и все его лицо озарилось смелостью.

Отец брезгливо шевельнул усами, повернулся к нему спиной и пошел к своей постели, грузно ступая по полу.

– Упрямая собака, – говорил он по дороге, – когда же я выбью из тебя эту дурь?

Он снова уселся на постели, прикрыв одеялом ноги. Его грудь тяжело дышала. Сын тоже почтительно опустился на стул. Его колени все еще вздрагивали, и глаза светились в полумраке. В комнате снова стало тихо. Только свет лампадки по-прежнему шевелился на полу, как червяк.

– А что если я дам тебе эти пятьсот тысяч для той картиночки? – внезапно спросил отец. – А? Что если дам, коли ты действительно так уж крепко веришь в нее?

– Верю, батюшка, верю, – прошептал сын, простирая к отцу руки.

Он увидел на лице отца выражение, которое раньше он не видел на нем никогда, и это наполнило его трепетом.

Старик сидел неподвижно, устремив взор куда-то вбок, и все его лицо было как бы освещено видением, представившимся его воображению. С минуту он сидел так, точно боясь шевельнуться, чтобы не испугать дивного видения. Сын снова сполз с своего стула и стал на колени. Надежда зашевелилась в его сердце.

– Батюшка, дай, – сказал он, ломая руки. – Дай хоть двадцать, – шептал он, – и через год я возвращу тебе тридцать, сорок, пятьдесят.

Не глядя на сына, отец проговорил, все еще как бы созерцая видение:

– Что если дам, но на условии: коль прогоришь, плюну тебе в лицо всенародно, при всем купечестве и дворянстве, и назову обманщиком, лжецом и пустомелей?

– Хоть убейте, – прошептал сын с мольбой на всем лице. Он все еще стоял на коленях.

Но старик внезапно опомнился, точно стряхнул с себя тяжесть. Его взор снова блеснул холодно и насмешливо.

– Не дам, – сурово сказал он. – Не дам, уходи. Ерунда это; простокваша; сказка о белом бычке! Сам-то ты говорильная мельница гигантских размеров!

Слова эти как кнутом хлестнули Максима. Внезапно он поднялся на ноги, измерил отца взглядом таким же насмешливым и холодным и пошел к своему стулу с выражением удалой развязности. Казалось, он понял, что сердце старика закрылось, как сундук с деньгами, и уже не отопрется более ни под каким заклинанием. Максим развязно уселся на стул, закинул нога на ногу и насмешливо сказал:

– Напрасно вы только, батюшка, надо мной глумиться изволите. Я при настоящем своем положении человек не безопасный. Я ведь однодум. – Вы вот меня за мерзавца считаете, – говорил Максим, – а я не мерзавец, а однодум. И нет на свете людей черствея однодумов, потому что у них одна только думушка, и эта думушка дороже для них всей ихней жизни.

Он помолчал минутку и продолжал:

– Мечта для однодума – все-с, а на людей они смотрят, как на костяшки у счет: кинем сюда, бросим туда; помножим, разделим, вычтем. И не могут они иначе глядеть, потому что дума-то больно уж крепко их в лапах своих держит; и не дает им она ни сна, ни пищи, ни воздуха, а от этого какое угодно, сердце взбеситься может. – И я – однодум, – говорил Максим, – и вы – однодум, батюшка. Только ваша мечта – деньги для денег, а моя – деньги для мечты.

Сын говорил плавно и свободно, с жестикуляцией, а старик молчал, внимательно разглядывая его татарские сапоги.

Максим передохнул и продолжал:

– Вы вот теперь меня раздразнили и на самом интересном месте точку поставили. А ведь мне играть отбой никак невозможно, и ввиду этого я могу за денежками вашими сам пойти! Поняли?

И Максим поднялся на ноги.

– Кто же тебе ключ от конторки даст, интересно знать? – надменно спросил отец, все еще разглядывая сапоги сына. – Я ведь удавлюсь, а не дам. Я ведь тоже однодум, как ты говоришь.

– Ключа мне вашего не надо, – так же надменно отвечал сын, – у меня для вашей конторки, може, и припасён презент кой-какой. Характерец мне ваш довольно известен, а уходить отсюда без денег мне тоже совсем не рука. Вот я, може, и припас презентик.

И с этими словами Максим быстро пригнулся к голенищу своего сапога и вынул откуда какую-то металлическую вещь, блеснувшую под светом лампадки.

– А у меня для твоего презента, – усмехнулся старик, не поднимая глаз, – тоже, может быть, кой-какой сувенирчик имеется.

И с этими словами старик тоже достал из-под подушки какую-то металлическую вещь.

– Что же-с, – между тем сказал старик, качнув головою, – пожалте-с!

Он подождал, какое впечатление произведут его слова, и вызывающе добавил:

– Пожалте-с: ведь если вам уж больно хочется, вы ведь пойдете; это ведь я по себе знаю! Пожалте-с!

В первый раз он поднял на сына глаза и насмешливо измерил его с головы до ног. Сын побледнел всем лицом и судорожно улыбнулся. Он хотел что-то сказать и не смог и только снова судорожно улыбнулся. Впрочем, отец понял и без слов, что сын принял его вызов. Отец пожал плечом. Однако Максим о минуту стоял неподвижно, как бы колеблясь в своем намерении, и не глядел на отца. Затем он тихо двинулся с места к конторке. Шагов десять отделяло его от нее, – он это сразу сообразил, – и сразу это расстояние показалось ему бесконечным. И после первого же шага он остановился. Отец сидел все в той же позе. Максим собрал силы и, содрогаясь всем телом, сделал еще два шага. И он опять остановился. Отец, не шевелясь, насмешливо глядел на сына. Максим передохнул всей грудью и, не спуская с отца глаз, сделал еще два шага. И снова остановился. Его лоб был покрыт потом; жилы на шее надулись; он даже как будто слегка покачивался. Со стороны отца послышался шепот:

– Максим, не искушай…

Максим двинулся с места и сделал еще несколько шагов, покачиваясь, как бурлак, под непосильной ношей. Конторка была уже рядом. Обливаясь потом, Максим стал медленно вытягивать вперед руку. Воздух комнаты спирался и кружил ему голову, наполняя шумом уши. Ему опять послышалось:

– Не искушай…

Он все дальше и дальше протягивал руку.

И вдруг неожиданное зрелище поразило сына. Все лицо отца как бы вспыхнуло; рука его заходила ходуном. Внезапно он подался всем корпусом вперед, мгновенье точно залюбовался сыном и затем с ненавистью швырнул ему под ноги ключ от конторки.

После этого, все так же быстро, он повернулся к нему спиной, с головой завернулся в одеяло и лег, уткнувшись лицом в подушки. Максим, не торопясь, поднял ключ и отпер конторку. Долго и медленно он рылся там, сосредоточенный и бледный, со взмокшим лицом, не поднимая глаз, без звука. Наконец, он запер конторку и положил на ее покатую крышку ключ.

– Двадцать тысяч. Хотите проверить? – сказал он отцу, показывая пачку кредиток.

Отец не отвечал ни слова. Максим сунул пачку в карман и пошел к окну, вон из комнаты. На полдороге он остановился и снова сказал:

– Простите, батюшка.

Отец лежал, отвернувшись к стене, с головой закутанный одеялом и молчал. Долго сын поджидал ответа, виновато переминаясь с ноги на ногу посреди темной комнаты. Но ответа так и не было. Печально он подошел к стулу, поднял свою татарскую шляпу и, торопливо перекрестившись на образа, в последний раз взглянул на отца. Старик не оборачивался. Максим поспешно надел шляпу и исчез в окне.

Темная ночь окутала Максима, прильнула к его разгоряченному лицу и несколько освежила его. Унылым взором он окинул сад, дом и небо. В саду по-прежнему было тихо и темно. По небу, как монахи в процессии, шли непрерывными рядами серые тучи. Темный фасад дома неприветливо и сурово поглядел на Максима. Ни одно окошко не светилось; даже свет лампадки не показывался более из окна с разбитыми звеньями. Максим вздохнул, махнул шляпой и сказал:

– Простите.

Он прощался с домом, садом и тучами. Затем он двинулся в путь. Когда он увидел блестящие воды Стылой и широкие поймы за речкой, в его груди проснулась энергия. Он хотел было сбежать под кручу и столкнулся лицом к лицу с женою. Несмотря на татарский костюм, она сразу узнала его. В ее безучастных глазах загорелось выражение любви и ласки. Она с криком бросилась к нему в ноги и обхватила руками его колени.

– Максимушка, сокол, Максимушка… – шептала она.

Максим растерянно улыбался, не зная, что ему делать.

Между тем она приподнялась с земли, теребила его за рукав и с дикой любовью заглядывала в его глаза. Она шептала страстные речи и звала его туда, домой, к покинутой жене и детям.

Максим повторял:

– Нельзя. Некогда.

Она ласкалась к нему, обнимала его шею и заглядывала ему в глаза с любовью.

Он все повторял:

– Некогда. Нельзя.

Теперь у него не было ни одной минутки свободной. Он двинулся к речке. Жена последовала за ним, бледная и взволнованная, с выражением собачьей привязанности в больших скорбных глазах. На самом берегу она упросила его посидеть с ней хоть минутку. Он согласился, но только на минутку и никак не больше. Сосредоточенный и серьезный, он присел на невысокой круче. Она поместилась пониже и, охватив его ноги у колен, прижалась к его голенищам лицом. Безысходная скорбь и тоска любви дрожала в каждой черточке ее прекрасного лица, и она вся трепетала, как былинка под ветром. Она шептала дикие речи и просила его взять ее отсюда, из мира жестокости и несправедливости. Почему он не унесет ее в свой великий город, где горит незакатное солнышко? Разве она не любит его? Она плакала, и ее светлые слезы сбегали по голенищам его сапог на желтый песок. Наконец, он поднялся на ноги. Она поняла, что сейчас он покинет ее навсегда, и ее лицо застыло в мучительной скорби. Он трижды поцеловал ее, и она стояла под его поцелуями бледная и неподвижная, как статуя, с широко открытыми глазами, в которых мерцало отчаяние. Ее вид резанул его по сердцу. Он поспешно сбежал под кручу и скрылся в камышах.

Затем его фигура показалась в лодке, посреди реки. Она все стояла и не сводила с него глаз.

Вот лодка ткнулась носом в низкий берег лугов. Он вылез на берег и махнул жене своей татарской шляпой. Она не шевелилась.

Темная ночь стояла в поймах, унылая и неподвижная, как эта покинутая женщина. Было тихо; ни один листок не шевелился. Только посвистывали невидимые кулички, и казалось, что это уныло свистят кусты, поникнувшие над тихими водами Стылой. Максим повернул в поймы. Одинокий куст на минуту заслонил его фигуру, но затем она мелькнула снова неясным пятном. Она показалась на бугре, исчезла в лощине, опять показалась, и опять пропала и уж больше не появлялась на мутном фоне ночи.

Однодум исчез…