Бритва

– Ведь для бритвы я и в город-то поехал, – шевельнул он губами, и радостная улыбка осветила его лицо.

Он проворно зашел в лавчонку, не торгуясь, купил бритву и бережно спрятал ее в карман.

Домой он возвратился поздно; ни одного огонька не светилось в усадьбе, и вся она стояла под мутным осенним небом какая-то пришибленная и придавленная.

Заспанная горничная, с накинутым на голые плечи платком, отворила ему дверь.

Наскоро раздеваясь, Степа спросил:

– А что, батюшка? Где?

Горничная сонным и хриповатым голосом буркнула:

– Спят. Все спят. Хоть из пушек пали.

Степа тихо пошел мимо нее в свою комнату. И он слышал за своей спиной, как она почесывала голые локти и недовольно ворчала:

– А что же молочник-то? Тю-тю, значит. Она разбила, а я отвечай. Ну, жизнь! Света Божьего невзвидеть!

Между тем Степа отворил дверь комнаты и остановился на пороге, пораженный, В комнате было тускло и тихо. Только как будто свет луны проливался сквозь узкое окошко и светящимся пятном освещал стул перед небольшим темным столиком. И на этом стуле, облокотясь локтями на стол, сидел отец Степы. Степа даже вздрогнул от неожиданности и с жгучим любопытством оглядывал всю сутулую фигуру отца. Отец сидел, не шевелясь, и только как-то весь колеблясь в лунном свете. Впрочем, когда Степа переступил порог, старик повернул к нему голову и остановил на сыне насмешливый и холодный взгляд. Это переполнило чашу терпения сына; он даже задохнулся от негодования.

– А-а, – протянул он негодующе, – шпионить, подглядывать, на разговор вызывать? Хотите? Хотите? Да?

Он приблизился к отцу, прошелся несколько раз вокруг его стула, нервно потирая руки, и вновь остановился перед отцом. Отец не проронил ни слова.

– Слушайте же, когда так, – выкрикнул Степа, – слушайте, слушайте!

– Знайте же, – едва перевел он дыхание, – знайте же, что вы меня до этого довели! Вы, вы!

– Не отпирайтесь! – повысил он голос, – не отпирайтесь! Вы – смерть, яд! Вокруг вас, как вокруг Пушкинского анчара, вся окрестность на три версты в окружности вымирает! Вы – зараза! И я питался вашими соками двадцать два года.

– Не отпирайтесь! – снова крикнул он в бешенстве.

– Всю жизнь вы меня измором морили, – продолжал он осипшим голосом, – всю жизнь! И ваши законы природы всю жизнь из меня жилы мотали; и вымотали, вымотали, наконец! Радуйтесь!

Степа на минуту закрыл лицо руками и вновь оторвал их, еще ближе придвинувшись к отцу. Он ждал с его стороны какого-нибудь слова, намека, жеста, но тот упорно безмолвствовал, насмешливо поглядывая в самые глаза сына.

– Молчите? – проговорил Степа укоризненно. – Молчите? Отмолчаться хотите!

– А помните, – помните, – понизил он голос до шепота, – как вы меня на Липовецкой ярмарке законам природы учили? Помните? Мне шестнадцать лет тогда было, и вы уж заражать меня начали. Вы меня обвешивать тогда учили, – склонился он к самому лицу отца, – обвешивать!

Степа вновь на минуту замолчал; ему показалось, что краска стыда залила все лицо старика и даже кожу его головы под поредевшими седыми волосами.

– Но я не заразился вконец, – продолжал Степа, – не заразился. Она меня спасла! Она – святая, непорочная, нездешняя! – вскрикнул Степа, с просветлевшим лицом и простирая руки вверх.

– И вам это спасение мое обидней всего показалось, – снова перешел он в шепот, – и тогда вы вот к какой уловке прибегли, вот к какой уловке!

Сын замолчал, измерил отца с головы до ног негодующим взором, прошелся по комнате и остановился перед отцом вновь.

– Ведь я знаю, – выкрикнул он осиплым голосом, – знаю, что это ты мне нынче утром с Дашей письмо подослал. Ты нарочно своей воровской рукою почерк ее подделал и о бритве мне намекнул. Нарочно! Ты обманщик! Ты дышишь обманом, и без обмана тебе так же трудно, как рыбе на сухом берегу.

– Ты и сына обмануть хотел, – кричал он в бешенстве, дрожа всем телом, – единственного сына, потому что он против законов природы идти хотел, а для тебя это хуже смерти. Ты сыноубийца! – выкрикнул Степа, задыхаясь и потрясая кулаками.

Он замолк; на пороге его комнаты внезапно появилась горничная.

– Что это вы, Степан Васильич, озоруете? – сказала она. – Батюшка жалуется: спать, говорит, не дает. Или, говорит, он мадеры насосался.

И она ушла. Степа бессильно опустился на стул.

«Так вот оно что, – подумал он с ужасом, – стало быть, правда, не он письмо-то писал, не он, а она!»

– Стало быть, правда, она придет. Или я к ней пойду? А? – шептал он бледными губами.

– Что же мне теперь, братцы мои, делать-то? – повторял он в десятый раз осторожным шепотом. – И он в недоумении разводил руками. Жалкая улыбка бродила порой по его губам. Он неподвижно сидел на своей постели, уцепившись за ее края, внимательно вглядывался в тусклый полумрак комнаты и иногда порывался что-то сказать.

Но тотчас же он как будто принимал чей-то строгий наказ, и тогда он грозил самому себе пальцем и шептал:

– Тсс! Тише. Помолчим, братец, помолчим.

И снова он продолжал вглядываться во мрак.

Кажется, он поджидал ее. И вдруг все его лицо осветилось неизъяснимым счастьем. У того же окна, где раньше он видел сутулую фигуру отца, матовым пятном засветился теперь ее серебристый образ. Скорбные глаза обдали его теплой волною. Он простер к ней руки.

– Родимая моя! Кротость моя! Счастье мое! – прошептал он, изнемогая от восторга.

Она как-то вся заколебалась и плавно двинулась к нему, как серебристое облако.

Он поджидал ее с отуманенными глазами. В его руке сверкнуло лезвие бритвы. Она вся затрепетала, увидев подарок своего милого. «Радость моя», – шептал он, приваливаясь спиной к подушкам постели. На своем лице он ощущал ее нежное и теплое дыхание, похожее на дыхание вешнего сада. Ее тонкие и холодные пальцы стали проворно расстегивать ворот его косоворотки.

– Счастье мое! – шептал Степа, поводя отуманенными глазами.

Она припала губами к левой стороне его шеи. Сперва этот поцелуй точно обдал его всего холодом, но затем нежная и невыразимо приятная волна разлилась по его телу. Он застонал от восторга. Розовое с зелеными краями облако скользнуло перед его глазами. Легкой волной его понесло все выше и выше.

* * *

Мутный осенний рассвет глядел в окна тусклой комнаты и матовым светом обливал ее стены и постель. На этой постели, сутуло приподняв плечи, лежал Степа Лопатин. Одна его нога, левая, свешивалась с постели и упиралась пяткой сапога в пол, а правая вытянулась во всю длину постели. Его голова была слегка свернута направо. На левой стороне шеи, от уха, вправо и книзу, чернела полоса, словно наведенная чернилами. И такое же чернильное пятно расплывалось по всей груди его косоворотки. Степа был неподвижен. Тусклые глаза глядели, не моргая, а губы словно застыли в бесконечно-блаженной улыбке.

Когда пораженные страшной вестью, отец и мать Степы утром вбежали в его комнату, он лежал все в той же позе и с той же блаженной улыбкой на застывших губах. Отец глядел на сына, весь сгорбившись, по-стариковски тряся головой и руками, и из его обесцвеченных ужасом глаз медленно ползли слезы. А мать, вся извиваясь от воплей, прижималась к груди старика и сквозь рыдания шептала:

– Папочка! Милый! Нам даже и отпевать-то его не позволят!..