Дневник. 1917-1919

Сейчас дача хлеба сокращена уже до полутора фунтов, подвоз мяса почти прекратился, с жирами совсем слабо, а с фуражом еще хуже. 70-я дивизия еще держится благодаря развитой при мне системе заготовки кое-каких запасов в ближайшем тылу собственным попечением войск, но в молодой и бесхозяйной 120-й дивизии все недостатки по довольствию сказываются особенно остро. Приказал не жалеть никаких денег, чтобы покупать муку и сало; нельзя доводить войска до голодного бунта; усмирение всех беспорядков, возникающих на почве требований брюха, были всегда очень трудны, ну а при современной обстановке это может быть смертельной и окончательной катастрофой. Ведь если бы в феврале этого года в Петрограде была бы мука, было бы мясо и был бы уголь, и их вовремя дали бы населению, то мы не сидели бы теперь у того полуразбитого корыта, которым является Россия.

120-я дивизия прислала постановление соединенных комитетов с требованием немедленного заключения мира и отвода дивизии в резерв; но вместе с тем полковой комитет 477-го полка уведомил меня, что он исключил из своего состава того товарища, который на последнем собрании в господском дворе Анисимовичей наговорил дерзостей по моему адресу. Вечером же в почте я нашел письмо на мое имя с приложением утвержденного какой-то пятеркой смертного мне приговора (письмо с пометкой на конверте почтового вагона, так что отправлено кем-то с пути). Засчитываю себе это еще в одну очередную награду за хорошую службу.

Вечерний доклад начальника штаба и председателя корпусного комитета принесли целые вороха самых безотрадных известий и донесений; волна большевизма всё захлестывает; развал перебросился на артиллерию и специальные команды; все средства связи уже всецело в руках большевистских комитетов. Вообще гангрена расползается с поражающей быстротой; армия гниет, как кусок уже тронувшегося мяса в очень жаркий день.

Трещат и лопаются одна за другой последние связи, везде разинутые пасти, полные слюны вожделения; отовсюду только требования прав, льгот, уступок, отмены обязанностей. С каждым часом толпа всё более и более сознает свою силу и становится всё дерзче. Вечером в штаб корпуса явилась депутация от рот 8-го инженерного полка и заявила, что роты не желают ждать никаких разъяснений по поводу выдачи зарабочих денег за окопные работы в 1915 и 1916 годах и грозят разбить денежные ящики и удовлетворить свои претензии собственным попечением. Способов противодействия у меня никаких; для спасения последнего авторитета власти пришлось прибегнуть к передержке, заявив, что разъяснение в пользу выдачи только что получено, и хотя я и считаю сделанные мне заявления дерзкими и неуместными, но разрешаю претензии удовлетворить как уже утвержденные Контролем.

Какой я жалкий начальник, раз приходится прибегать к таким непристойным уловкам; разве я корпусный командир? Я только потрепанное огородное чучело, которого никто уже не боится, но которое все еще для какой-то видимости продолжает торчать на своем месте в своих жалких отрепьях и погремушках. Написал Болдыреву письмо, в котором изложил всю нелепость нашего положения и просил найти мне заместителя, который считал бы возможным современное положение начальника.

От газет становится тошно на душе: всюду звери, звериные дела, звериные морды и жадность, кое-где и звериная жестокость. Жалкая, бессильная власть что-то лопочет и пытается громкобрехом и высокопарными сентенциями остановить сокрушающуюся громаду российской государственности. Все эсеры, попавшие в министры и приявшие на свои плечи ответственность, цепляясь за последние средства спасения, разражаются такими мерами, перед которыми задумывались даже самые крутые реакционеры царских времен.

Незыблем, по-видимому, мой закон политической баллистики, формулируемый так: «Всякая революционная морда, ударившаяся о государственность, сворачивает вправо». Брехать и валить существующую власть – это одно; охранять и отвечать за результаты – нечто совсем иное, сидящее на противоположном конце диаметра.

Немцы и австрийцы обрушились на Италию, итальянский фронт трещит, и макаронникам приходится плохо; французы бросают свои резервы на спасение Италии.

Впервые сказывается наш выход из боевого строя; у немцев развязаны руки, и они могут теперь дерзать на решительные и грозные для наших союзников операции. Надо только удивляться, чего они медлят. Как я завидую теперь немецким генералам, которым судьба дает счастье быть творцами, участниками и свидетелями побед и видеть реальные результаты разработанных планов и осуществленных предположений.

Нам судьба этого не дала, и за всё перенесенное и за все великие труды мы получили только ужас современного положения и еще более ужасное и мрачное будущее.

20 октября. Получил от Болдырева письмо, полное комплиментов и уверений в невозможности найти мне достойного заместителя по командованию корпусом; ответил, что остаюсь при старом решении, так как, помимо того, что считаю свое бессильное и бесправное положение архинелепым, состояние здоровья не позволяет служить с тем напряжением, которого требует наличная обстановка; после каждого нервного напряжения мне приходится отлеживаться по несколько часов; при такой изношенности я не имею права продолжать цепляться за свое место.

В Двинске на съезде идет ожесточенная борьба между большевиками и эсерами, борьба не на живот, а на смерть; положение эсеров, однако, безнадежное; они потеряли весь былой авторитет, и повелители солдатских масс теперь уже большевики и их главные представители в нашей армии – Склянский, Седякин и Собакин (три с.с.).

Исполняя приказ, послал в штаб армии проект наступления для прорыва немцев на Тыльженском участке; при этом поставил непременным условием увести с фронта 120-ю дивизию, так как ее товарищи способны открыть огонь в спины своих наступающих частей; донес также, что наступление возможно только при помощи ударных частей и добровольческих команд, обеспечив заранее нейтральное поведение остальных частей; тогда при полной для немцев неожиданности (конечно, если их не предупредят приятели-большевики) такое наступление может иметь успех.

21 октября. Ночью вернулся с армейского съезда председатель корпусного комитета прапорщик В.; по его словам, впечатление от съезда отчаянно скверное; эсеры упорно защищают свое положение, объединились с остальными умеренными партиями, но на стороне большевиков уже несомненное большинство, поддерживаемое облепившими съезд массами солдат Двинского района, почти поголовно шкурятниками, для которых всё будущее – в победе большевиков. Но всё же при обсуждении поведения полков 70-й дивизии съезд вынес им единогласно полное порицание и послал приказ немедленно выступить на смену частей 18-й дивизии; сомневаюсь, чтобы и этот приказ был исполнен.

Весь день провалялся; слабость, перебои в сердце и изнуряющее отсутствие сна; когда закроешь глаза, то в них стоит какая-то желтая муть.

Происходящая на съезде борьба является последней битвой эсеров, которые с самого начала революции без соперников царили во всех комитетах 5-й армии, и царили разумно, с большим здравым смыслом, но не особенно дальновидно и слишком по-штатски; они долго мечтали править массами при помощи убеждений и красивых фраз и резолюций; в начале, пока всё это было внове и пока массы еще сдерживались старыми привычками и врожденной боязнью власти, наши милые эсерики имели большой успех; теперь же их песенка спета, их время ушло, их средства потеряли всю силу, и выпущенные из-за решеток революционные звери их неукоснительно скушают.

Всё это неизбежно и крайне печально; руководители старого комитета Ходоров и Виленкин – очень умные, очень нешаблонные люди, и в пределах им доступного много сделали хорошего и немало задержали разложение армии; но у них не хватило размаха зорко разобраться в грядущем и вовремя настоять, не боясь никаких попреков, перед старшим командованием и самим Керенским на принятии самых исключительных мер, способных остановить начавшееся с марта разложение армии. В этом отношении они оказались людьми слишком мелкого калибра и слишком недостаточного дерзания; они плыли по течению, пока оно было для них благоприятно; ловко спаслись от многих подводных камней, но прозевали, когда течение примчало их к водопаду, которому, видимо, суждено их поглотить. У них, скованных партийными наглазниками, не хватило мужества вовремя потребовать (и настоять на своем требовании) восстановления дисциплины, понимая, что это еще очень далеко от реакции; они не сумели прозреть необходимость добиться уменьшения состава армии и очистки ее от шкурного и опасного для порядка и духа войск элемента; у них не нашлось прозорливости понять всю гибельность и безнадежность июльского наступления и, не боясь никаких упреков, властно потребовать его отмены.

Близость 5-й армии к Петрограду придавала деятельности нашего армейского комитета исключительно важное значение; в июле комитет сыграл огромную роль в деле ликвидации первого большевистского выступления и создал такую обстановку, которая давала все возможности подобрать упущенные в марте государственные вожжи. И всё сорвала никчемность и актерская ходульность товарища Керенского, у комитета же не хватило размаха подняться до высоты положения и, презрев все упреки в реакционности, настоять тогда на осуществлении тех мер, которые так властно требовались обстановкой.

Но во всяком случае нам, строевым начальникам, было возможно работать при этом комитете, который очень тактично не вмешивался не в свои дела и во многом нам помогал; стоящие во главе его эсеры очень скоро свернули в разумную правую сторону и охотно шли на то, от чего шарахалось в сторону даже царское правительство.

22 октября. По газетам и по сведениям, полученным комитетами из Петрограда, там совсем плохо; большевики при поддержке солдат-дезертиров, заполонивших в последнее время обе столицы (в Петрограде их свыше 200 тысяч), матросов и распропагандированных частей местного гарнизона собрали все свои силы, и на днях должно последовать какое-то решительное с их стороны выступление. Правительство совершенно растерялось, мечется в уговорах и компромиссах, видимо, не понимая, что сейчас идет последняя ставка на существование какого-нибудь порядка и сейчас уже глупо и преступно деликатничать и разбираться в средствах; пора забыть про разных якобы демократических и квазиреволюционных пустобрехов, на которых большевики весьма плюют; демократия не есть анархия. Слепота, легкомыслие Керенского спасли большевиков от июльского разгрома; теперь они оправились и открыто лезут на правительство, чтобы его свалить, а сие последнее рассыпает цветы демократического красноречия и что-то мелет, вместо того чтобы или пустить в ход, пока еще не совсем поздно, каленое железо и раз навсегда выжечь грозную и отнюдь не демократическую язву, или же сознать свое бессилие и самому убраться от власти. Ведь все повадки большевиков ясно показывают, что они церемониться не будут и будут действовать так, как то следует при столь ожесточенной и непримиримой войне.

Неужели не ясно, что никаких соглашений быть не может, что уговоры бессильны и что каждая потерянная минута увеличивает силы врага? Быть может, уже поздно, но попытаться надо; несомненно, что сейчас положение правительства бесконечно хуже и слабее, чем то было во времена июльского выступления большевиков; армии ушли из рук правительства и находятся под властью большевистских главарей и под чадом большевистских обещаний: находящиеся в Петрограде части исполитиканствовались, разложились и перестали быть той осью, на которой три месяца тому назад можно было вывернуть наизнанку весь Петроград, дезинфицировать его от всех антигосударственных и наемных немецких элементов и сделаться настоящим, а не бумажным и словоизвер-гательным правительством. Вместо дела и энергии была фраза и дряблость; хотели всем нравиться и всем потрафить – и очутились у разбитого корыта; растеряли и влияние, и авторитет, обмякли и мечутся, как крысы на тонущем корабле.

Но рисковать надо, ибо иного исхода нет, и рисковать вовсю, не останавливаясь ни перед чем, – победитель в такой обстановке всегда бывает прав. Но двуликий, длинноязычный и убожески нежизненный Керенский – судя по тому, что известно в армейском комитете, – мечется во все стороны и делает только то, на что способен, то есть болтает, сыпет красивые слова, актерствует, хочет и демократически революционную невинность соблюсти, и правительственную власть – капитал – сохранить; он работает языком и уже совершенно выдохшимися уговорами там, где только дерзость, решительность, жестокость могут спасти положение; он пытается входить в компромиссы с теми, которые ни на какие компромиссы не способны.

Русское кривое зеркало выставило на историческую сцену времен революции так называемого диктатора, у которого вместо диктаторских качеств – ухватки и истерия душки адвоката из знаменитостей сенсационных процессов политического или амурного свойства, а вместо диктаторских громов – пустопорожние словоизвержения.

Время слов в ожесточенной борьбе за власть уже кончилось; медовый месяц революции прошел; облетели цветы, догорели огни… Начинается грозная борьба масс, поднятых на дрожжах самых звериных инстинктов, и тут резолюции, голосования и увещания уходят в невозвратное прошлое. Мы это ярко видим в том, что творится сейчас у нас на фронте, в подчиненных нам частях, а ведь армия сейчас является зеркалом, в котором отражается настроение всей страны.

Власть есть действие, а не разговоры; чаще принуждение, чем приятность. Хорош диктатор, у которого все время уходит на речи и выступления! Где же тут заниматься настоящей творческой работой. При истрепанных постоянной политической борьбой нервах, при переутомленном словесными турнирами мозге невозможны спокойная логика, уравновешенный здравый смысл, продуманность и систематичность решений и поступков; всё рождается в атмосфере нездорового возбуждения; многое делается под гипнозом взвинченных и разболтанных нервов, утомленных мозгов, оваций толпы, острого желания сломить сопротивление и покорить себе массы, все равно какой ценой. Ясно, что при такой обстановке неизбежны решения и поступки больные, абсурдные, нелогичные, бессвязные, нелепые, болтающиеся, довлеющие минутному настроению масс… Разве настоящая государственная работа может вестись таким образом и в такие грозные времена; разве так должно идти государственное, на новых началах строительство. Даже в Думе было бесконечно лучше, ибо там параллельно с орательством в общих заседаниях работали, и часто работали весьма дельно и продуктивно многочисленные комиссии. Сейчас же вся работа уходит на митингования; все стараются кого-то уговаривать, кого-то перетаскивать на свой меридиан; работа идет без всякого плана и без системы, по результатам случайных голосований, изменчивых, как цвета хамелеона. Деятельность большевиков обещает, что, когда они дорвутся до власти, то заведут иные порядки; их наиболее откровенные главари типа товарища Федотова прямо заявляют, что ни с нами, ни с мартовскими и прочими мягкотелыми революционерами они церемониться не будут.

Только сегодня появились первые признаки, что наши верхи поняли невозможность сохранить армию в ее теперешнем положении и что необходимо перейти на добровольческие ударные части. К несчастью, всё это уже поздно и то, что один-два месяца тому назад дало бы прекрасные результаты, сейчас уже фактически неосуществимо и даже не будет допущено к исполнению. Разложение перебросилось уже на артиллерию, затронуло конницу и специальные команды; авторитет начальства, который все, начиная с правительства, распинали и втаптывали в грязь, убит до полной невозможности его восстановить; последние крепи войскового порядка – солдаты старых сроков службы – уволены домой, и вернуть их назад уже немыслимо; наконец, много охулиганившихся и наиболее опасных на фронте товарищей, хвативших всей сладости службы на современном фронте, не захочет идти в деревню для того, чтобы там работать; большевистские же комитеты не допустят образования добровольческих частей, так как в этом их смерть.

Наша судьба – во всем запаздывать. Запоздали мы и в образовании разумно построенных и разумно руководимых крестьянских организаций в стране и в армии. Уверяют, что Керенский и Советы были главными врагами настоящих крестьянских организаций и создали их подделку, в которой не было крестьян, а заседали и верховодили такие же далекие от жизни народа мозговики-интеллигенты, как и везде. Мои личные попытки сорганизовать у себя в корпусе настоящих, кондовых крестьян разбились сначала о глухое, а потом уже о сердитое противодействие армейского комитета; когда я спросил Виленкина о причинах, то он, несколько замявшись, ответил, что вообще комитеты опасаются возможности реакционного влияния на крестьян наших генералов.

23 октября. Судя по пришедшим сегодня из Петрограда газетам, положение там с каждым часом становится всё хуже и хуже; растерявшаяся, многоглаголивая, пустопорожняя по содержанию и импотентная власть беспомощно несется, куда тащат ее события, и испуганно таращит свои демократические глазки на действительные и фальшивые подводные камни, которые ободрали с нее весь ее авторитет.

В правительстве произошел какой-то крупный скандал с революционным военным министром Верховским, который уволен в отпуск; если верить помещенному в газетах разоблачению Бурцева, то Верховский в закрытом заседании Совета министров предложил заключить мир с Германией. Правительство и сам Верховский это отрицают, но неожиданный и скоропалительный отъезд Верховского показывает, что произошло что-то экстраординарное. С точки зрения верности слову, предложение, конечно, коварное, ну а с точки зрения эгоистических интересов России, – быть может, единственное, дающее надежду на спасительный исход; для масс мир – это козырный туз, и его хотят взять себе большевики, и возьмут, как только станут у власти. По сообщению армейского комитета, настроение большевиков боевое и решительное; они чувствуют, что массы на их стороне, и открыто подняли голову и поставили свои лозунги. Комитет отправил часть своих членов в Петроград, видимо, для подкрепления потерявшегося правительства, но всё это запоздало, ибо сам комитет уже кончен и все армейские массы против него. По-видимому, даже иностранные послы наконец-то расчухали, что грядет что-то очень грозное и чреватое самыми неприятными последствиями, и начали беспокоиться.

Не поздно ли спохватились, ваши экселленции? Сколько денег вы тратили на разные миссии и разведки и все же не сумели разобраться в течение целых шести месяцев, что такое русская революция, что такое наше правительство, что такое делается на фронте и в стране и какими результатами всё это вам грозит.

У вас не хватило разума, предвидения и совести, чтобы вовремя побеспокоиться о нас и нам помочь. Вы слишком уже привыкли полагаться на толстую шкуру северного медведя и на то, что она всё выдержит и выполнит всё то, что нужно для ваших интересов. Вы привыкли к тому, что наша армия всегда самым решительным броском отвечала на ваши просьбы о помощи. И, однако, вы прозевали, что всего этого уже не будет. Наступила пора, когда вам надо думать уже о собственной безопасности.

С нашего фронта немцы убирают одну часть за другой и, судя по данным разведки, отправляют их на итальянский фронт; там, где стояли прежде дивизии, остались только полки; из тяжелых батарей осталась только самая заваль[18], да и то в очень ограниченном размере. Эх, если бы теперь иметь две хороших пехотных дивизии и хорошую конницу, то можно было бы учинить немцам катастрофический разгром.

Смешно читать груды воззваний, которыми все политические партии засыпают население и армии; бумажными пальцами уже не остановить той лавины, которая над нами висит. Большевистская агитация уже использует уход Верховского, разжигая солдат указанием на то, что вот-де появился военный министр, который понял, что воевать не надо, и собрался дать им мир, а буржуи и генералы немедленно его ликвидировали, так как он был помехой удовлетворению их империалистических вожделений и желаний пролить побольше солдатской крови. И эта версия принята в частях очень сочувственно, ибо толпа верит всему, что отвечает ее настроению и ее желаниям.

Сегодняшний день принес нам новый состав армейского комитета с полным преобладанием в нем большевиков; в президиум попала большевистская пара главных вожаков 19-го корпуса доктор Склянский (еврей) и штабс-капитан Седякин (из бывших мордобоев, сделавшийся в марте ярым революционером, а затем перекинувшийся в большевика).

Воображаю, что теперь начнется и какие жирные обещания посыпятся в темные солдатские массы; но зато будет интересно, когда сила обстоятельств заставит большевистский комитет прибегнуть к мерам физического воздействия, чтобы заставить эти толпы делать то, что тем не нравится. Пока все данные за то, что большевики не постесняются снять белые демократические перчатки и пустить в ход самые реакционные приемы, когда то им понадобится.

Таким образом, сегодня кончился эсеровский период комитетского управления 5-й армией и начался новый большевистский, несущий в себе массу неожиданностей. Правительство и вся партия эсеров жестоко поплатятся за то, что отдали во власть большевизма наиболее важную по своей близости к Петрограду армию.

24 октября. В Иваново-Вознесенском районе рабочие захватили фабрики и выгнали вон владельцев; почти то же самое произошло и в Донецком угольном районе. Некоторые железные дороги близки к полной остановке вследствие истощения запасов угля и массового заболевания паровозов. Показываются первые крупные ягодки – наследие революционной весны и демократического цветения. Неужели и теперь союзники не разберут, чем всё это пахнет, и будут оставаться в прежнем созерцательном аттитюде[19].

На фронте мертвое затишье; перестрелка почти совсем прекратилась; замолкла и наша артиллерия, боясь репрессий и насилий со стороны пехотных товарищей; даже ночное освещение ракетками немецкого фронта почти прекратилось – очевидно, немцы получили достаточные гарантии того, что им нечего опасаться. Я уверен, однако, что немцы только ждут окончательных результатов сделанной нам большевистской прививки, и когда мы уже совсем развалимся, то они толкнут нас и добьют без каких-либо особых расходов и затруднений.

В Двинске определенно говорят, что на участке 19-го корпуса есть кабель, соединяющий штаб стоящей против нас немецкой армии с каким-то местечком в тылу, где сидит штаб большевистской организации и руководит по указке немцев всей пораженческой пропагандой и разложением. Братание идет по всему фронту; под прикрытием братания немцы увозят отсюда все лучшие батареи и снимают отдохнувшие части, отправляя их на французский и итальянский фронты.

Настроение отчаянное; ночи напролет не сплю, пытаясь изыскать какие-либо способы справиться с развалом корпуса; внутри едят какие-то грызущие боли; временами совершенно слепну, особенно когда начинаются огненные боли в контуженной части головы. В Петрограде происходит что-то совсем неладное; новые большевистские комитеты все время секретно собираются и что-то готовят.

25 октября. Главковерх подарил нас новым законом, от своевременности которого у всех глаза на лоб полезли; я по прочтении сообщавшей его телеграммы уперся лбом в стекло и довольно долго рычал и мычал по-звериному – единственный исход для поднявшегося чувства изумления перед невероятной глупостью отдаваемого распоряжения. Закон этот восстанавливает условную дисциплинарную власть начальников (это тогда, когда от всякой нашей власти даже и фигового листа не осталось). Устанавливается, что если дисциплинарный суд в течение 48 часов не накладывает на виновных взыскания или войсковая часть совершенно не желает выбирать у себя состава дисциплинарного суда, то вся дисциплинарная власть переходит целиком в руки соответствующих начальников.

Такие приказы могут писать при настоящей обстановке или сумасшедшие, или квалифицированные, как говорили у нас в артиллерийском училище, концентрированные идиоты.

Ведь не может же товарищ Керенский не знать, что делается на фронте, в каком состоянии войска и что такое ныне вообще власть начальника. Никакие силы, а не то что жалкие бумажные приказы, не могут уже восстановить умершую власть начальников, а тем более власть дисциплинарную, наиболее ненавистную для масс, которую раньше и основательнее всего постарались с корнем уничтожить те, кому нужно было развалить русскую военную силу. Ведь в самой сущности приказа кроется самый идиотский абсурд: часть не хочет выбирать состава дисциплинарного суда, то есть определенно нарушает закон и проявляет нежелание слушаться приказов начальства. Положение власти при этом такое, что заставить подчиниться и исполнить приказ у ней нет ни средств, ни способов. Тогда прячут голову под крыло, изображают, что ничего не видят и что ничего не произошло, и пробуют пугнуть непокорных, но ничего уже не пугающихся товарищей тем, что неугодное им средство принуждения будет передано опять в руки ненавистного им начальства.