Певучая гитара

На другой день, часов в одиннадцать вечера, он вошёл ко мне в комнату не постучавшись. Признаться, я был немного изумлён этим визитом, так как думал, что его нет дома. Вошёл он ко мне, слегка покачиваясь, и с мутным выражением в сощуренных глазах. Лицо его было помято и бледно, волосы на голове беспорядочно перепутаны. Одет он был в ветхий пиджак, из-за которого виднелась ночная сорочка с расстёгнутым воротом. В таком костюме он никогда не переступал порога моей комнаты, и, вообще – я никогда не видел его в таком виде.

– Здравствуйте! – негромко проговорил он, крепко пожал мою руку и потом потряс её. – Вы уже меня извините – я прямо с постели… Занимаетесь?..

– Нет, читаю.

– То-то… Будет вам – отдохните, всего дела не переделаешь… Она, проклятая работа, вот где у нас у всех! – и он показал рукою на собственную спину.

– Я вот лежал, лежал… Не спится что-то и голова тяжела.

Иван Тимофеич пристально посмотрел мне в лицо, как бы задаваясь вопросом – верю ли я его словам? и, очевидно, убедившись в этом – продолжал:

– Не хотите ли вы рюмочку водки выпить? С устатку-то хорошо!..

– Я не устал…

– Ну, так – для веселья!..

– Да мне не скучно, Иван Тимофеич.

– Не скучно! Ну, это хорошо! А вот у меня что-то под ложечкой ноет, сосёт что-то там… Сердце сосёт, душу выворачивает, а от чего – понять не могу. Выпью вот – и полегче станет! А потом опять засосёт, заможжит всё нутро! На службе сидишь, работаешь, а нутро ноет… Что-то такое сердце моё сосёт…

– Вам бы у доктора побывать, – советую я.

Он поднял на меня глаза и, как будто не расслышав моих слов, продолжал:

– А, может быть, по рюмочке выпьем? А?.. У меня водка хорошая, столовая, и кильки есть!..

Я снова отказался.

– Ну, если не хотите, то и не надо!.. Может быть, гитару принести?..

Я попросил гостя принести гитару, что он быстро и исполнил. Возвращаясь, он прожёвывал что-то и, усевшись на стул, сообщил мне, что выпил ещё рюмку.

– Слышали, как Игнатий Николаич играет? А?.. Вот хорошо играет!.. Так у него всё выходит!..

Иван Тимофеич настроил гитару и заиграл тот самый вальс, которым когда-то удивлял нас всех Савин. Сыграв какую-то весёлую польку, Иван Тимофеич перестроил инструмент по новому и заиграл свою любимую «Ноченьку» из Демона. Повторив один и тот же мотив несколько раз, он проговорил:

– Что-то сегодня не налаживается моя игра.

– Соснуть бы вам, а то посмотрите, какое у вас бледное лицо, – посоветовал я ему.

– Не спится! – отвечал он, и в голосе его послышалось отчаяние.

Он разом оборвал какой-то печальный аккорд, отложил гитару в сторону и, встав, прошёлся по комнате.

– На службе у меня нечто неладное! – начал он, усевшись на стул. – Думал я – вот дадут чин и вздохну, а вышло не так! Начальник мой новый поедом меня ест! Совсем беда! И неотёсанный-то я, и безграмотный-то, и то, и сё. «Вам, – говорит, – не в управлении служить, а где-нибудь в провинции, в волостном правлении». Это мне-то в волостное правление! После стольких лет службы! А? Как это вам понравится? Да ещё упрекает меня за то, что чин мне дали; по его мнению, видите ли, я не стою этого! «Разослать, – говорит, – всех вас по провинции, а на ваше место мы здесь образованных найдём». Всё нам «университетских» в нос тычет, а «вы, – говорит, – шушера безграмотная!..» Что ж, и в провинции служить можно, и там будут жалованье платить, да только что же из этого выйдет? Разве там по службе выдвинешься… Где же! Так и умрёшь с маленьким чином!

Последние слова Иван Тимофеич произнёс каким-то упавшим, вялым голосом, с тоской в глазах посмотрел на меня, встал и, молча распрощавшись, вышел.

Как-то через несколько дней я вернулся домой после 12 часов ночи. Дверь открыла мне Евлампия Егоровна, встретив меня со свечою в руках.

– Господи! Слава Богу, что вы пришли! – встретила она меня с беспокойством в голосе и шёпотом добавила. – Не знаю, что с ним делается: бушует, кричит, ругается! Встретился тут вот с жильцом, со студентом-то, и разбранился… Ничего ему Фёдор Николаич и не сказал, а так вот увидел и давай бранить!.. Тот ушёл, рассердился… «Завтра, – говорит, – уеду от вас!» А я разве виновата? Он ведь буянит, шелапут, пьяница!

В коридор из двери в комнату Ивана Тимофеича падала полоса света. Слышались звуки гитары. Я прошёл к себе, зажёг лампу и не успел ещё раздеться, как дверь в мою комнату широко распахнулась, и пьяный и растрёпанный Иван Тимофеич стоял на пороге. Он был в вицмундире и в расстёгнутом жилете. Увидя меня, он бросился вперёд и громко закричал:

– А-а-а! Вот мой друг-то… А!.. Здравствуйте!..

Он навалился на меня всем телом, вцепился в мои руки и намеревался расцеловаться со мною. От него пахло перегорелой водкой, глаза дико блуждали, и на ногах он держался нетвёрдо.

– Пойдём водку пить, друг!.. Ну! Пойдём! Целая бутылка у меня, непочатая!.. Яблоки есть, селёдка!.. – грубо приглашал он, не выпуская моих рук.

Я старался отстранить его и успокоить.

– Пойдём! А!.. Ради Бога!.. Милый, дорогой мой друг!.. Пойдём!..

Он покачнулся, отступил от меня шага на два и, уставившись на меня злобными глазами, выкликал:

– А, может, и ты тоже как вон… этот студентишко!.. А?.. Я ему в морду хотел!.. Прямо в морду!.. Проклятое животное!.. Ходу от них нет! В морду их!..

Засучив рукава вицмундира, он размахивал руками, протягивая их к моему лицу и по-прежнему грубо кричал:

– Не хочешь?.. А?.. Со мной не хочешь якшаться?.. А?.. Я и тебе в морду дам!..

Я молчал. Покачиваясь, он всё ещё размахивал руками и в упор смотрел на меня.

– Пойдёшь, что ли?

– Нет.

– Нет?.. Ну, и чёрт с тобой!..

Он сильно покачнулся в сторону, едва удержавшись на ногах и, подойдя к двери, добавил:

– Верно, все вы прохвосты!.. Право, прохвосты!.. Поганцы!..

Он со страшной силой ударил кулаком в дверь, и она, громыхнув, широко распахнулась. Ругаясь, Иван Тимофеич прошёл к себе в комнату, залпом выпил рюмку водки, схватил со стола гитару и уселся на кровать. Теперь брань его слышалась под аккомпанемент гитары. Я притворил к себе дверь.

– Затворяйся! Затворяйся!.. Прохвост! Гадина! – ругался он.

Звуки гитары окончательно смолкли, а через минуту снова слышался печальный и тревожный мотив. Глухим голосом Иван Тимофеич пел: «Но-о-ченька!.. тё-о-м-ная!.. Скоро ль пройдёт она?..»

Вдруг аккорды гитары оборвались, и в комнате Ивана Тимофеича послышался резкий звон и треск.

– Сволочь! Прохвосты! – дико закричал он на всю квартиру, и я слышал, как он грохнулся на пол.

Я бросился в коридор. Евлампия Егоровна с рыданиями суетилась в комнате Ивана Тимофеича, озарённой одинокой лампадой. Стащив с плеч шаль, она старалась прикрыть ею лампу, валявшуюся на полу с горящим фитилём. Тут же у кровати лежал Иван Тимофеич в страшной истерике. Я бросился в кухню, схватил с плиты свечу и, запасясь водой, тотчас же вернулся обратно.

С большим трудом я поднял Ивана Тимофеича с пола, уложил на кровать и старался влить воду ему в рот. Через несколько секунд рыдания его и хохот смолкли. Грудь его высоко поднималась, глаза были полуоткрыты, на губах виднелась пена. Я расстегнул его жилет, сорочку и орошал водою его грудь, шею и лицо. Скоро дыхание его стало тихое как у спящего, и только губы ещё вздрагивали.

– Как ещё он пожару не сделал! Господи! – вздыхала Евлампия Егоровна; в её руках дрожала горящая свеча.

Я предложил ей уйти, пообещав остаться возле Ивана Тимофеича. Она глубоко вздохнула и ушла.

Комната потонула в сумраке. Я прислушивался к дыханию Ивана Тимофеича и смотрел на его исхудалое лицо. Я повёл глазами по полу, чтобы осмотреть последствия катастрофы. Бледно-красный спокойный свет лампады ровной полосой ложился на половицы. У ножки стола лежал пьедестал от лампы и осколки абажура…

У окна валялась разбитая певучая гитара…

Сноски

1

А. Н. Апухтин «Chanson a boire». Прим. ред.