скачать книгу бесплатно
– Синьорина… – он назвал имя и фамилию кузины, – ваша родственница?
– Моя племянница, – хрипло ответил отец.
– А-а… – полицейский взглянул в блокнот и назвал номер и марку машины кузины. – Это ее машина?
– Да. В чем дело? – отец с трудом произносил слова. Лицо Бланш стало белее стены.
– Мои соболезнования, синьор. Авария. Так жаль! Такая красивая синьорина, такая молодая…
– Какая авария? Где? – он снова не узнал свой голос. – Она… Что с ней? Она в больнице?
Полицейский перевел взгляд на него.
– Она не справилась с управлением, недалеко отсюда. Неожиданно выехала на встречную полосу, столкнулась лоб в лоб с грузовиком. Водитель грузовика жив, но в тяжелом состоянии, а ваша жена… Мне очень жаль. Она погибла на месте.
Он плохо понимал, что говорит этот человек в форме, почему-то назвавший кузину его женой и утверждавший, что она погибла на месте. На каком еще месте?! Как это – погибла? Почему погибла?! Это неправда, это не может быть правдой!
То, что было дальше, он помнит смутно: они ехали куда-то в полицейской машине, неровная дорога, прыгающий свет фар, застывший, заледенелый взгляд отца, белое пятно вместо лица Бланш…
Потом вдруг машина остановилась. Он вышел. Сквозь пелену увидел место аварии, все еще огороженное полицейской лентой: перевернутый на бок грузовик, разбитая, смятая кабина, какие-то вещи, разбросанные на дороге, и вдруг – страшная, сплющенная машина под грузовиком. Ее машина под грузовиком… А потом провал.
Кажется, он рвался туда, к машине, вернее, к тому, что от нее осталось, его держали какие-то люди, кого-то из них он ударил, ударил сильно, так как хватка немного ослабла, и он рванул снова, упал, его снова схватили. Кажется, он дико и страшно что-то кричал. Потом ему сказали, что он звал ее по имени…
Поселок. Двери больницы. Или морга… Боже, он же будущий врач! Конечно, это морг. Мысли путались, разбегались в разные стороны, и он никак не мог ухватиться ни за одну из них. Отец пошел на опознание, вернее, его повели, поддерживая под руки, человек в белом халате и тот же полицейский.
– Я ее не узнаю, – монотонно говорил отец, – я ее не узнаю.
Они ушли. Он сидел у двери. Кажется, ему что-то дали принять, наверное, какой-то успокоительный препарат… Он сидел и думал только об одном: все это просто кошмарный сон или чудовищная ошибка, сейчас выйдет отец и закричит, громко закричит, что это не она, потом они вернутся домой, а кузина ждет их на террасе…
Отец не возвращался.
Он так четко все это представил, даже будущие извинения полицейских, врачей, что почти убедил себя в том, что так оно и есть, и не было никакой аварии, и он не видел страшную, искореженную машину.
Но тут вышел отец. Он поднялся навстречу и увидел его глаза…
Отец так и не разрешил посмотреть на нее.
Они вернулись в коттедж. Вошли на террасу. Накрытый к ужину стол. К их ужину, который так и не состоялся. Отец смахнул со стола все, что там было: осколки посуды, хрусталя и фарфора перемешались с едой на полу. Бланш куда-то вышла, наверное, поднялась в спальню. Он сел в свое кресло. Потом слышал, как отец звонил в Неаполь, что-то говорил ее отцу, сбивчиво, срываясь на крик, а потом зарыдал прямо в трубку. Это было по-настоящему страшно: не по-мужски рыдающий отец, его слезы… Он так и не смог взять трубку и поговорить с дядей.
Поднялся наверх, в ее комнату. Шатаясь, как пьяный, открыл дверь, не включая свет, вошел. Там были ее книги, ее платья, запах ее духов… На кровати, освещенной лунным светом, лежала ее ночная рубашка. Холодный серебристый атлас под его пальцами, бретельки оборваны. Он вспомнил, как оборвал их в ту ночь, ночь их «примирения» в День Святого Варфоломея. Господи, когда это было? Неужели прошло всего несколько дней?..
А потом он выл. Сидел на полу в обнимку с ее рубашкой, раскачиваясь, как в молитве, и выл, громко, во весь голос, до хрипоты, не стыдясь никого и ничего.
Внизу, невидимое в темноте, все так же шумело море.
Глава восемнадцатая
Водителя грузовика признали невиновным в той страшной аварии. Об этом он узнал потом, когда их пригласили для дачи показаний. Он вообще не понимал, кому и зачем это теперь нужно: ведь ее больше нет. Но полицейский (имя его он так и не запомнил) сообщил, что у них есть некоторые сомнения по поводу произошедшего, имея в виду показания водителя грузовика, которые он огласил им вслух. Выживший водитель рассказал, что заметил машину кузины еще со склона, ехала она довольно быстро. Очень быстро. Ну и что? Сейчас все носятся как сумасшедшие, особенно молодежь. Приближаясь, он все же успел рассмотреть девушку за рулем. А потом ее машина, не сбавляя скорости, резко выехала на его полосу. Он не ожидал такого, поэтому ничего не смог поделать. Уверен, что девушку никто не преследовал, больше машин на дороге не было, причем в обоих направлениях. Почему она неожиданно вылетела на встречную полосу, он не знает. А он уверен, что девушка намеренно выехала навстречу? Может, ему показалось? Может и показалось. Может, у нее что-то случилось с машиной…
– Автомобиль был исправен, – закончил полицейский, – наши эксперты уже дали заключение.
– Что вы хотите этим сказать? – бледнея, спросила Бланш.
– Простите, синьора, я понимаю ваше горе, но у нас в разработке две версии случившегося, – полицейский внимательно посмотрел на них. – Несчастный случай или самоубийство.
– Само… что?! – отец резко встал со стула. – Это совершенно исключено! Моя племянница никогда бы не лишила себя жизни, тем более таким диким способом!
– Успокойтесь, синьор, я лишь хочу выяснить правду. Может, перед ее отъездом что-то случилось? Ссора? Ее что-то огорчило? Она что-то узнала?
Тут до него начал доходить смысл сказанного полицейским и суть задаваемых им вопросов. Он хотел закричать, что да! случилось! что это он убил ее, он! Ведь словом можно убить, а можно и спасти, правда? «Будь осторожен, не играй словами, кузен!»… «Твоя маленькая кузина до смерти влюблена в тебя, до смерти!»… «А если я скажу тебе, что у нас будет ребенок?!»…
– Послушайте, – севшим голосом произнес он, с трудом подбирая слова. – Вы можете сказать?.. моя… – он запнулся. – Кузина… Она случайно не была, – он схватился за край стола так сильно, что побелели пальцы, – в… положении?
Бланш издала какой-то странный всхлип, отец медленно поднес руку к груди. Полицейский с интересом окинул их троих взглядом:
– Неожиданный вопрос! Нет, ваша кузина не была беременна, если вы это имеете в виду. А почему вы об этом спросили?
И тут он решил, что все, хватит. Сейчас он расскажет этому человеку в форме обо всем, иначе как жить дальше?! Он не выдержит этого груза вины, слишком тяжело, невыносимо!.. Но отец перехватил его безумный взгляд и, уверенно чеканя каждое слово, твердо заявил полицейскому:
– Мой сын убит горем, вот и задает странные вопросы, не обращайте внимания. Ничего у нас не произошло. Моя племянница решила вернуться в Неаполь, попрощалась, села в машину и уехала. Мы все ее проводили до ворот. А потом она, видимо, не справилась с управлением… – только тут голос отца дрогнул.
– Вы уверены, синьор? – спросил полицейский. – А почему мы не нашли в машине ее вещей? Совсем никаких: ни чемодана, ни дамской сумочки? Кстати, она ехала босиком и даже без документов, поэтому мы сразу не смогли сообщить вам о случившемся, хотя авария произошла совсем рядом с нашим поселком: личность погибшей мы устанавливали по номерам машины, связывались с управлением в Риме и в Неаполе.
– Я не понимаю, к чему вы клоните. Не знаю, почему она уехала без вещей, но делать из моей племянницы самоубийцу я не позволю! Так и запишите в своем отчете! – отец еле сдерживал свой гнев. – На этом все. Полагаю, мы можем идти?
– Конечно, – полицейский тоже встал из-за стола. Обращаясь к нему, спросил:
– А вы тоже считаете, что это был несчастный случай? Кстати, прошу прощения, я не знал, что погибшая – ваша кузина, а не супруга.
– Я… – у него перехватило дыхание.
– Мы уходим, – резко оборвал его отец.
Молча шли они по поселку к коттеджу. Отец и Бланш впереди, он плелся сзади. Бланш плакала.
– Не хочу, – не оборачиваясь, сказал ему отец. – Не хочу ничего слышать, что бы ты сейчас ни говорил. Молчи, иначе я тебя ударю. Я разрываю наш договор Мужской Честности и Чести, можешь ничего мне не объяснять. Никогда.
Больше они не могли оставаться в этом доме. Прочь! Прочь отсюда! От этого солнца, от этого пляжа, от комнаты с ее вещами… Никогда они не смогут вернуться сюда. Лето кончилось. Все кончилось.
И лишь в небе по-прежнему кричали неугомонные чайки, а в бухте о скалы разбивалось море…
Глава девятнадцатая
Был очень теплый, по-летнему теплый сентябрьский день в Неаполе – ее похороны. Закрытый гроб. Белые-белые розы, похожие на те, что росли в саду у их коттеджа. Розы повсюду. Ее фотография с траурной лентой. Освещенная ярким солнцем каждая черточка родного лица… Она улыбается ему оттуда, с фотографии. И бешено светятся ее прекрасные глаза.
Бланш в черном, отец, постаревший на пару десятков лет сразу, ее родители… Родственники, которых он не видел много лет и не увидел бы, наверное, еще долго, если бы не… Ему казалось, что это снится какой-то кошмарный сон, до ужаса нелепый. Как странно! Он до сих пор не верит в то, что ее больше нет. Как жестоко: он осознал, что действительно любит ее только в тот страшный день ее смерти. Озарение пришло, увы, поздно. И права была та сумасшедшая гадалка, во всем права: на нем ее судьба и сломалась. Если бы он прислушался к ней тогда… Но кто всерьез воспринимает предсказания какой-то цыганки? «Твоя маленькая кузина до смерти влюблена в тебя»…
В толпе людей на кладбище он вдруг заметил Марино. Тот плакал навзрыд, не смущаясь присутствующих. Он постарался встать так, чтобы не попасться ему на глаза. Слишком мерзко себя почувствовал, даже во рту появился какой-то неприятный привкус. Но потом, когда люди стали подходить к родственникам, выражать соболезнования, деваться ему уже было некуда: он оказался лицом к лицу с Тони. Марино посмотрел на него с искаженным от ненависти лицом:
– Подонок… Я любил эту девочку, а ты… Убийца! – плюнул в него, а потом пошел прочь. Он вздрогнул, как от удара, и поспешил отойти в сторону от родных. Достал платок и вытер лицо. Хорошо еще, что никто ничего не заметил.
Он нашел ее альбом в старой коробке на чердаке, как и думал. Альбом был небольшой, в пыльной кожаной обложке. Руки у него задрожали, когда между страниц он увидел пожелтевший конверт со своим именем, вскрыл его. Бумага в клеточку, как из школьной тетради, аккуратный, почти детский почерк…
«Здравствуй, кузен!»
Строчки запрыгали и расплылись у него перед глазами…
«Наверное, ты будешь смеяться, читая это письмо, но дело в том, что я люблю тебя. Я не знаю, как объяснить это, но четко осознаю, что всегда буду любить только одного тебя. Я не прошу и не смею требовать взаимности, просто больше не могу скрывать от тебя свои чувства. Наверное, я сошла с ума. Ты прости меня, милый кузен, но только ты можешь дать совет, как мне быть дальше? Как выбросить тебя из сердца? Мне плохо без тебя, очень плохо, ни о чем не могу думать. Мне кажется, это на всю жизнь. Если когда-нибудь ты ответишь мне – нет, не на чувства, об этом я и мечтать не смею! – а на это письмо, я буду самой счастливой на свете, что бы ты ни написал. Прошу, не показывай это письмо родителям и не рассказывай никому. Может, мы увидимся следующим летом? Если бы ты только знал, как сильно я тоскую по тебе! Желаю тебе счастья, люблю, люблю, люблю… Твоя кузина».
– И я люблю тебя! И я тоскую! Прости меня! – он кричал страшно. – Что мне делать теперь?! Что?! Ну прости же меня!
Целый месяц он жил отшельником: ни с кем не встречаясь, никуда не выезжая. На пересдачу экзаменов он не пошел, решив, что потом просто заберет документы и учиться больше не будет. Все время проводил он в своей комнате – наедине с бутылкой виски, ее траурной фотографией и своей совестью. Ни отец, ни Бланш его не тревожили. Он считал, что они махнули на него рукой. И поделом ему. Всё верно, всё правильно. Нет ему прощения, и быть не может. Днем он лежал на полу в своей комнате, пил и вспоминал то лето. Он жил только этими воспоминаниями. Удивительно, но мысли о самоубийстве в его голову почему-то не приходили. А по ночам он разговаривал с ней. Плакал, вымаливал прощения, пытался объяснить ей, что он любит ее, очень любит ее, что раскаяние настигло его, но поздно. Бланш потом рассказывала, что они думали, слушая его ночные крики и пьяное бормотание днем, будто он сошел с ума.
На втором месяце затворничества ему дико захотелось поговорить с родными, и он стал иногда выходить из комнаты, чтобы как бы случайно встретиться с кем-нибудь из них. Увиденное потрясло его. Отец еще больше осунулся, постарел, замкнулся в себе. Бланш всеми силами пыталась помочь ему хоть как-то вернуться к прежней жизни. Его никто ни в чем не обвинял, по-прежнему ни о чем не расспрашивал. Это и было самым мучительным: уж лучше бы они обрушили на него всю лавину своей боли, своего презрения. Он искренне ждал и хотел этого. Но они молчали, сведя общение с ним к минимуму. И это молчание убивало его, раздирало изнутри на части. Порой он встречался с ними взглядами, но тут же опускал глаза: заговаривать с ними первым не хватало смелости. А Бланш и отец, казалось, были связаны друг с другом невидимой, но прочной нитью, поддерживающей их и помогавшей им вдвоем переживать случившееся. Он же так и оставался один на один со своей болью, совестью и памятью, дружно мучавшими его единственным вопросом: она действительно не справилась с управлением?.. Но никто, увы, уже никогда не сможет ответить ему на этот вопрос.
Ни Бланш, ни отец никогда не говорили с ним о ней, никогда не предавались воспоминаниям о том лете. Именно тогда он отчетливо осознал, что прежней беспечной жизни у него, наверное, больше не будет. Может быть, потом… когда-нибудь… со временем…
И однажды, поймав на себе очередной брошенный украдкой взгляд отца, он не опустил голову, как обычно, а сумел выдержать этот взгляд, полный отчаяния и… жалости. Чувствуя, как его глаза совершенно не по-мужски наполняются слезами, бросился он к отцу; отец не оттолкнул его, и они вдвоем долго беззвучно рыдали, уткнувшись друг в друга. Подошедшая незаметно Бланш обняла их обоих, отец посмотрел на него, и уже по этому новому взгляду он понял: отец простил. И Бланш тоже. И ему стало легче.
А время шло, медленно, но безжалостно расставляя все по своим местам. Он бросил пить, вняв мольбам домашних, потом его вдруг вызвали в университет, где каким-то образом разрешили пересдать экзамены, и он их пересдал – потом он узнал, что это отец обо всем договорился, – и начался последний курс обучения. В один прекрасный весенний день, на дне рождения однокурсника, он познакомился с очаровательной девушкой. Целую неделю они встречались, ходили в кино, театры, и отец вроде даже был рад этому.
И незаметно началась его прежняя жизнь, такая же легкая, беспечная. Он переехал, наконец, от отца и Бланш, снял отдельную квартиру. Отношения с новой знакомой развиваются стремительно: они везде и всюду появляются вдвоем, начинают задумываться о совместном проживании… Приходя в гости к отцу и Бланш, они смеются; он шутит, как раньше, рассказывая о своих успехах, огорчениях, планах на будущее с новой подружкой. Пройдет еще время, и он получит диплом и станет блестящим врачом, откроет собственную практику, после чего, конечно, женится, пусть не на этой девушке, а на другой, неважно: все равно он будет очень счастлив. Очень.
И снова в его жизни наступит лето: горячий песок, теплое море, прохладные летние ночи. Опять он поедет на побережье, но только не туда, не к Тирренскому морю, может быть, с отцом, а может, уже с невестой. Или даже женой.
Но иногда, почему-то зимой, не летом, по ночам он долго не может уснуть. Лежит в кровати и смотрит в потолок широко открытыми глазами, совершенно беспомощный перед своей предательской памятью: перед ним во всех красках встает то самое лето. Он снова видит коттедж, каждую комнату в мелочах, сад с цветущими розами, белые розы и апельсины…
Их пьянящий аромат преследует его, это единственный в мире аромат, который он не переносит.
…Он видит залитую солнцем террасу, накрытый к завтраку стол, свою мансарду с незастланной кроватью и брошенными на пол учебниками; слышит, как шумят деревья в ореховой роще за мысом, слышит шум прибоя так реально, что даже ощущает на губах вкус той самой морской воды – неправда, что море везде одинаковое, – чувствует, как скрипит под ногами песок в их бухте, а на волнах качается их катер, и она… Непременно он видит ее! Порой она улыбается и машет ему, стоя на берегу, и ветер треплет ее длинные черные волосы, а иногда она просто сидит на песке, обхватив колени руками, с задумчивым видом глядя куда-то вдаль. Потом подходит совсем близко, легонько касается его лица своими прекрасными пальцами, и он даже ощущает ее дыхание, слышит ее голос: «Неужели ты совсем не замечаешь, как сильно я тоскую по тебе, кузен?»…
И он зарывается с головой под одеяло, отворачиваясь от мирно спящей рядом подруги, и чуть слышно повторяет в темноте ее имя, до боли вгрызаясь зубами в подушку, пока внутри него что-то не обрывается. И тогда совершенно не по-мужски он плачет.
Когда осыпаются розы
Тот, кто носит сирень, никогда не будет носить венчальное кольцо.
Старинная английская пословица
Никогда ранее я не подумал бы, что во мне дремлет талант писателя. Никогда ранее не решился бы поведать всему миру о том, что я пережил, когда потерял ее. А если бы и пришло в мою голову подобное, то уж точно не стал бы этого делать с помощью бумаги. Я бы, наверное, просто выговорился Тиму, вывернув на него весь ушат пережитого горя, не щадя своего друга, будучи уверенным в том, что только он и поймет, и поддержит, и, что немаловажно, не обрушится на меня с упреками или осуждением. Но увы! Тим сейчас далеко от меня, настолько далеко, что уже никогда не услышит моих признаний, не прочтет эту рукопись, не посмотрит таким знакомым, чуть насмешливым взглядом, произнеся свое привычное: «Эй, Ричард! Жизнь все же классная штука, как ни крути!» Я потерял и его тоже. Но, прости меня, дружище, о тебе позже.
Что я могу поведать вам о ней? Что вообще можно рассказать о самой прекрасной на свете девушке, которой больше нет? Что ей был всего двадцать один год. Что она была красивой и веселой, остроумной и образованной. Что любила грустную музыку, полностью придерживаясь чьего-то бессмертного утверждения о том, что все великие вещи в мире написаны в миноре. До знакомства со мной она очень любила сирень. Любила лето и море: могла часами лежать на песке, слушая шум прибоя; зачитывалась Мопассаном и Золя, была без ума от самого печального ноктюрна Шопена № 20 до диез минор, часто играла его на рояле; любила саму жизнь, утверждая, что надо быть благодарными ей за каждое наступившее утро, за каждый прожитый день, который бесценен хотя бы потому, что вернуть его невозможно. Еще она любила меня. А еще она была моей женой.
Я часто думаю о том, зачем вообще мы с нею встретились? Терзаюсь вопросом: почему все случилось именно так и именно с нами? Ответов, разумеется, не нахожу. Знаю одно: мы были счастливы. Пусть недолго, но все-таки были. Наше счастье казалось слишком необъятным, слишком безоблачным, а хорошее, как известно, порой обманчиво и неверно: оно приходит внезапно и исчезает, когда ты к этому совершенно не готов. Тогда мы не думали об этом: нам нужно было успеть насладиться друг другом и этой жизнью. А вот потом… Не скрою, мне было невыносимо трудно. Но я держался изо всех сил. Это было особенно непросто ночами, летними ночами: шум моря, легкий ветерок, ее образ, образ моего друга – они часто приходят ко мне вместе – и воспоминания, воспоминания, воспоминания…
Возможно, кому-то моя история покажется чересчур слезливой, чересчур сентиментальной, но не судите слишком строго: ведь это все-таки была любовь. И дружба. Те самые настоящие любовь и дружба, о которых пишут в книгах, которым посвящают стихи, ради которых живут, из-за которых умирают. По крайней мере, я так думаю. Воспринимайте прочитанное здесь как мою исповедь. Все случившееся осталось в далеком прошлом, уже ничего не вернешь назад, не изменишь, не скажешь иных слов, не совершишь других поступков. Казалось бы, чего грустить? Но вечерами, особенно сейчас, когда я пишу эти строки, ветер заносит в мое открытое настежь окно запах моря, нашего с ней моря; мне даже слышится ее ласковый голос, ее негромкий смех. Порой он переплетается с говором Тима, как будто они беседуют друг с другом. Может, это означает, что где-то там они встретились? Я был бы бесконечно рад этому. А весной, когда распускается сирень, отвергнутая моей любимой после того, как я поведал ей одну грустную английскую пословицу, я чувствую тонкий аромат нежнейших лепестков, и мне кажется, что моя родная рядом, со мной…
Я все выдержал. Теперь со мной лишь моя память. Но воспоминания уже не приносят боли – разрывающей душу боли, которую, как кажется, ничем не унять, не залечить. Время хороший лекарь, и воспоминания о ней и о нем теперь просто всегда со мной, во мне, они приросли намертво, они – часть меня.
Был самый обычный конец весны 1984 года. Вчера лил дождь сплошной серой стеной, а сегодня утром в небе ни облачка. Вот что значит месяц-май, вестник приближающегося лета! Если бы подобное случилось в октябре, я уверен, дожди зарядили бы на неделю, а то и дольше: с осенью не поспоришь.
Оставив «Бьюик» на парковке, я взглянул на часы и торопливо пошел вверх по Оксфорд-стрит к нашему магазинчику. В семь часов утра на всегда оживленной улице было непривычно тихо: большинство магазинов еще не открылись.
Я подошел к двухэтажному старому зданию, на первом этаже которого располагался во всей красе наш с Тимом магазин – «Цветочный рай», как мы его назвали. За семь лет кропотливой работы наш «Рай» действительно стал настоящим раем для ценителей, да и просто любителей красивых цветов. Магазин принадлежал мне и моему другу Тиму, Тиму Райану Гранту и Ричарду Мэттью Дину – так торжественно мы с ним величались в официальных документах.
Тим – мой единственный настоящий друг. Вместе мы прошли проверку не только временем, но и всевозможными жизненными перипетиями. Я и Тим выросли в приюте Редхилл, вернее, даже не приюте, а школе для детей, чьи родители погибли, а иных родственников не нашлось. Редхилл – старинная школа графства Суссекс, расположенного к югу от Большого Лондона. О Редхилле у меня остались самые радужные воспоминания: всех воспитанников объединяло одно общее горе, что не способствовало каким-либо издевкам или, еще хуже, травле друг друга. Воспитатели и учителя относились к нам тепло и сочувственно: всеми силами старались они создать в школе домашнюю атмосферу, и им это удавалось. Мы, воспитанники, со временем стали считать друг друга настоящей семьей, братьями и сестрами по несчастью. Нас с Тимом роднили похожие обстоятельства потери родителей: мои погибли в автомобильной катастрофе, когда мне не было и трех лет, а родители Тима разбились вместе с самолетом, возвращаясь домой из Индии, где проводили совместный отпуск. Тиму тогда было семь, и, будучи старше на четыре года, в Редхилл он попал раньше меня.
Никаких близких или дальних родственников ни у меня, ни у Тима не нашлось. Еще в школе Тим как-то сразу взял надо мной шефство, помогая адаптироваться к окружающей обстановке и к мысли о том, что мы теперь одни в этом огромном океане жизни. Но надо отдать ему должное: рядом с Тимом я не чувствовал себя одиноким, у меня появился друг, брат, и ближе него никого не было. Школа дала нам достаточное образование, чтобы выйти в самостоятельный мир взрослой жизни. Однако более солидные учебные заведения были ее выпускникам не по карману, поэтому высшее образование так и осталось лично для нас с Тимом неосуществленной мечтой. Ну и пусть! Зато сейчас наши дела идут превосходно: среди торговцев на Оксфорд-стрит наш магазин выгодно выделяется не только яркой вывеской, но и качественным товаром: цветы у нас всегда свежие, цены – приемлемые, продавцы – вежливые, с доставкой мы ни разу не подвели ни одного клиента. И это все в первую очередь заслуга Тима. Ведь именно ему, после того как мы окончили школу, пришла в голову идея заняться цветочным бизнесом.
Да, к окончанию школы перед нами, как и перед всеми выпускниками, встал вопрос: а что делать дальше?
Помню, что первые годы мы с Тимом работали и официантами, и посыльными, и мойщиками машин, дав друг другу клятву не прикасаться ни к тому небольшому пособию, которое мы получили как выпускники Редхилла, ни к скромному наследству, доставшемуся нам обоим от родителей, а постараться хоть как-то приумножить наш общий капитал и открыть свое дело. Разумеется, кроме торговли нам ничего другого не оставалось, учитывая отсутствие у обоих высшего образования и перспектив его получения в ближайшие годы. Но чем торговать?
– Слушай, Дик, – сказал однажды Тим, – а не сделать ли нашим товаром цветы?
– Цветы? – помню, я от души посмеялся над его идеей. – Как-то несолидно, тебе не кажется? Не мужское это дело!
– Ты не прав, – возразил Тим. – Подумай сам: цветы, и живые, и искусственные, востребованы круглый год: их покупают все, понимаешь? Все дарят цветы: мамам, бабушкам, сестрам, девушкам, друг другу, на всякие торжества, юбилеи, дни рождения, похороны, в конце концов! Их покупают и просто так, для украшения дома, для поднятия настроения…
– Верно, – с удивлением согласился я. – Оказывается, цветочки могут принести неплохой доход, если, конечно, с умом подойти к этому делу.
– Конечно! – подхватил Тим, и глаза его заблестели от возбуждения. – А представь себе, что наценку на этот товар можно делать на все 300 процентов, не тратя из заработанных денег ни пенни на украшение того, что и так смотрится красиво! Поэтому я уверен, что цветочный бизнес выгоден и быстро окупаем!
– Да, но ты знаешь, сколько в Лондоне цветочных магазинов? Мы можем и не протолкнуться в этой толчее!
– Протолкнемся, если подойдем к делу ответственно и с кардинально новой стороны, – Тим был настроен решительно. – Я разузнаю, с чего надо начинать, каков размер, так сказать, стартового капитала, а ты разведай, какие цветы продаются выгоднее всех, какие актуальны посезонно… Дик, я уверен, что у нас все получится!
И у нас получилось. Не сразу, конечно, но я не буду слишком долго описывать все наши мытарства, мучения, взлеты и падения. Скажу лишь, что со временем мы открыли свой цветочный магазин, окончательно убедившись в том, что цветы лучше выращивать самим, а не зависеть от недобросовестных поставщиков, пытающихся постоянно подсунуть двум неопытным юнцам некачественный товар или задерживающих поставки. Да, в самом начале мы, как и большинство новичков, пошли по наименее рискованному, но и значительно менее доходному пути – ежедневной (или раз в два-три дня) закупки нужной партии товара у оптовых перекупщиков. Но здесь нас поджидал риск приобрести некачественный товар – стебли поломаны, бутоны пожухли – а рассмотреть каждый цветок в отдельности при относительно больших объемах закупки и наличии упаковки просто нереально. Да и хранятся цветы всего несколько дней, так что если не научился разбираться в качестве (а мы, разумеется, еще не научились) – считай, потерял деньги. Пару раз нас вообще надули: деньги взяли, причем наличными, а товар так и не привезли.
В конечном итоге, набив шишек, мы с Тимом взяли в аренду небольшой земельный участок с цветочными оранжереями в деревушке Мосстридж в Харлоу, пригороде Лондона. Оранжереи были предназначены для выращивания роз, тюльпанов, гиацинтов, георгин, нарциссов, крокусов, бальзаминов, что нас полностью устраивало. Ведь успех цветочного бизнеса во многом зависит от того, насколько богат в вашем магазине ассортимент – это мы уловили сразу, причем цветы должны быть актуальны для каждого сезона, должны практически идеально дополнять друг друга. Параллельно мы искали место в Лондоне, где бы располагался наш магазин. От более опытных цветоводов мы узнали, что выбор места торговли – это одно из самых важных условий будущей прибыли. Магазин должен находиться там, где больше всего ходят люди. Ведь пройти мимо цветочного магазина, увидеть красивый цветок и не купить его получается всего лишь у 30 процентов населения (так утверждал Тим, ознакомившись с данными какой-то неведомой мне статистики), а значит, остальные 70 процентов, по его словам, – наши клиенты.
– А если добавить к удачному расположению нашего магазина грамотный сервис обслуживания, различные скидки, акции, гибкие цены, то мы никогда не будем знать, что такое отсутствие клиентов! – энтузиазмом Тима нельзя было не заразиться.
От сведущих цветоводов мы узнали, что магазин может находиться на первом этаже жилого здания, в отдельно стоящем здании, внутри торгового центра и так далее. Магазин, оказывается, – это не просто помещение, а цивилизованная форма торговли цветами, при которой человек может войти внутрь, осмотреться, выбрать букет или попросить составить букет на его вкус. Если еще и цены у магазина вполне приемлемые для покупателей, то посетителей может быть достаточно много. Мы искали место, которое сдавали в аренду для розничного магазина. Все, что нам было нужно, – наличие вокруг офисных зданий или множества жилых домов, отдельный вход и приличный хозяин.
Говорят, дуракам везет, особенно в первый раз. Может, сказано грубо, но это так! Наш сосед по оранжереям в Мосстридже, мистер Генри Паркер, цветовод со стажем, был хозяином небольшого магазинчика на Оксфорд-стрит, и как же удачно совпали его необходимость срочного переезда по семейным делам в Лидс с нашими метаниями в поисках хорошего места! Мистер Паркер продал нам за бесценок свой магазин, сетуя на то, что мы уже взяли в аренду соседские оранжереи: он с радостью избавился бы и от своих. Именно тогда мы с Тимом и убедились, что в мире есть добрые люди, искренне готовые помочь ближнему. Ведь магазин на Оксфорд-стрит – это просто подарок судьбы!
– Для всех цветов очень важны и даже критичны условия хранения, – сказал наш милейший мистер Паркер, когда все документы были подписаны и мы с Тимом стали равноправными собственниками магазинчика.
– Не экономьте на оборудовании, вам нужно установить внутри кондиционер, который будет поддерживать оптимальную температуру, а для свежесрезанных цветов – гастрономический холодильник.
Мы с Тимом ловили каждое его слово. Тим даже записывал.
– Не забудьте о стеллажах в торговом зале и элементарном офисном оборудовании, – продолжал мистер Паркер. – В идеале стоит сразу предусмотреть рабочее место флориста, а значит, закупить и специальные материалы, не говоря о банальной упаковке, которой должно быть много.
– Зачем нам флорист? – удивился я.
Мистер Паркер оглушительно расхохотался:
