Мне хорошо, мне так и надо…

Андрей приезжает каждую пятницу. Его никто не видит. Он долго выбирается на своём велосипеде из города на Каширское шоссе. По шоссе ему надо проехать почти 70 километров по узкой обочине. Мимо мелькают грузовики. У Андрея первый разряд по велосипедному спорту, он низко наклоняется к рулю, его длинные мускулистые ноги размеренно и мощно крутят педали. Он спешит к Наташке, устаёт, но ни разу до самого лагеря не останавливается. Приезжает часов в двенадцать ночи, потный, с зудящей головной болью от тесноватого кожаного шлема, руки в перчатках горят, ноги ноют от напряжения. Андрей облокачивает велосипед о стенку террасы и заходит к Наташе. Она с кровати поднимается ему навстречу, Андрей рывком прижимает её к себе. Их запахи, Наташин – недорогого крема, и Андрея – молодого пота, хорошей кожи, машинного масла, смешиваются. Не зря он ехал, не зря она его дожидалась. Андрей ест то, что Наташа принесла ему с ужина: котлеты с макаронами, накрытые тарелкой, стакан давно остывшего чая, булочка с повидлом с полдника. Андрей идёт к умывальнику, моется до пояса, забежав перед этим в туалет. Скорее, скорее, Наташка его ждёт… Они лежат, обнявшись, на узкой кровати, Наташа ощущает его твёрдую грудь, поросшую мягкими тёмными волосами. В темноте она видит его большой красный рот, чёрные возбужденные глаза, крепкие большие руки будущего хирурга. Андрей высокий, сухопарый, спортивный. Ни петь, ни шутить он особо не умеет. И не надо, пусть бы просто молчал, но Андрей не переставая признается ей в любви, горячечно повторяя одно и тоже: «Наташка, моя Наташка! Тебе со мной хорошо? Скажи». Зачем он ей это говорит? Зачем спрашивает, хорошо ли ей? Зря. Ей с ним вроде хорошо, а вроде и нет. Это смотря с какой стороны взглянуть. Технически хорошо, а морально – никак. Бывает так? А с Валерой? Она и сама не знает. А с кем ей лучше? Непонятно. Наташа запуталась. Андрей про Валеру ничего не знает, он бы с ума сошёл. А вот Валера про Андрея очень даже в курсе. Ночью Андрея почти никто не видит, но ребята знают, что к Наташе из Москвы приезжает её парень. Что тут такого? А Валера? Ему вроде всё равно. Только улыбается, принимая её «скользящий график». Готов делиться. С москвичом-врачом Наташа была раньше знакома, но если у них так всё серьезно, так что она с ним на опушку ходит? А раз ходит, то он у москвича выиграл. Вот что Валера, наверное, думает. Наташа даже была бы его ревность приятна, но он не ревнует. Обидно, но ничего, скоро лето кончится и будет у неё что-то в жизни другое.

В середине октября, когда Наташа уже не виделась ни с одним и ни с другим, неожиданно выяснилось, что она беременна. Такое всегда воспринималось как неожиданность. От кого? Да, какая разница! С Наташей это происходило не в первый раз, но всё равно было ужасно неприятно. Чёрт! Проблемы, тревоги, боль, да ещё и деньги. Деньги – это полбеды, найдутся. Самое главное – это невозможность для Наташи идти «сдаваться» в больницу. Там обязательно держали ночь, а то иногда и больше. Невозможно, а что она матери скажет. Учебный год, про дачу подруги не соврёшь.

Наташа давно забыла подробности: кто нашёл эту тётку-медсестру, жившую в Измайлово? Откуда она взяла деньги? Кто ей их одолжил? Почему надо было ещё долго до начала ноября ждать, борясь с приступами тошноты по утрам? Всё забылось, остались только несколько мерзких картинок того утра. Вот они вдвоём с Машкой в утреннем вагоне метро. Заспанные люди едут на работу, они ничем от других не отличаются. У Наташи в руках сумка с простыней, которую тётка велела принести с собой. Простыню пришлось купить. Вдруг она будет в крови, мама увидит… зачем это надо… В кошельке 30 рублей, это по-божески, хотя эти деньги пришлось занимать. Наташа сидит на боковом сидении к закрытыми глазами. Ей страшно и тоскливо. Прошедшее лето кажется ей сейчас не таким уж прекрасным. Угораздило же её… Маша стоит над ней и смотрит жалостливыми глазами. Ага, вот они выходят на Парковую улицу, идут минут пятнадцать, ищут адрес. Пятиэтажная хрущевка, крайний подъезд. Они звонят в квартиру на первом этаже. Тётка сразу открывает: «Проходи. Я ты подожди на улице. Тебе тут делать нечего», – это она Маше. Маше приходится уйти. А может и хорошо, что она будет с тёткой одна. Зачем публика. Тётка ведет её на кухню. Задергивает занавески, кладёт на стол перевернутую кухонную табуретку. «Давай раздевайся, ложись…» Наташа покорно ложится, раздвигает ноги, занося их за ножки табуретки. Вот, оказывается, зачем она была нужна. Тётка что-то молча делает. Наташа уже не волнуется, ею овладевает странное безразличие. Назад ходу нет. И ничего не поделаешь. Она закрывает глаза, ничего не видит, но слух её обостряется: из крана надоедливо капает вода, во дворе кричат дети, лает собака. «Ты что заснула?» – тёткин голос заставляет Наташу очнуться. Она поворачивает голову: в раковине неряшливо навалена грязная посуда. Стол, на котором она лежит, застелен её простыней, сбоку тётка положила набор инструментов, которые Наташу одновременно и пугают, и успокаивают. Тётка вроде фельдшер, знает, что делает. Она пинцетом вынимает что-то ещё блестящее из круглого стерилизатора из которого идёт пар. Тётка вводит в Наташино тело расширитель и зеркало. Пока ничего особенного, как обычно. Чужие жесткие пальцы начинают аккуратно ощупывать матку: «Ага, тут у тебя уже 12 недель. Ещё бы несколько дней и я бы не взялась. Ты что ждала-то?» – «Я просто…» – Наташа пытается что-то объяснить, но тётке неинтересно. Вопрос был риторический. «Сейчас после лета всегда работы много. Повеселились вы, девушки», – тётка как бы шутит, стараясь разрядить обстановку. Ей это удаётся. Наташа успокаивается. Раз тётка не волнуется, то и ей волноваться не о чем. Остро запахло спиртом, перекисью водорода, потом йодом. Наташа почувствовала на теле мокрые касания тампонов. «Ты не бойся. Больно будет, но не очень. Я тебе новокаин введу». Наташа видела большой шприц, полный прозрачной жидкости, потом ощутила, как игла входит во что-то там внутри, и сейчас же это же ощущение – с другой стороны. Неприятно, но не так уж и больно. Проходит минуты три, потом тётка чем-то ей внутри возится, слышатся чавкающие звуки, потом через какое-то время жужжащие. Слышен негромкий хруст. «Ну вот, дорогая, я тебе плодное яйцо удалила. Сейчас как следует выскоблим и всё. Ты как, ничего?» Наташа кивает, губы её плотно сжаты, зубы стиснуты, руки судорожно сложились в кулак. «Ну, вот… милая, ты готова к новым свершениям. Молодец, всё хорошо. Не вставай пока», – тёткин голос слышится почему-то как в тумане. Сколько Наташа пролежала на кухонном столе с ногами, распятыми в табуретке, она бы сказать не могла. «Давай, вставай тихонько. Голова не кружится? Хорошо. Одевайся. Подоткнись. Тут и крови-то не так уж, чтобы очень много». Наташа стала одеваться и увидела, как вата, которую она подложила, моментально набухла. Ноги дрожали, хотелось присесть. «Можно я тут у вас ещё посижу?» – спросила она. «Нет, я не могу ждать. Мне на работу надо. Там во дворе лавочка есть. Посидите, тебя же подруга ждёт. Если деньги есть, такси возьмите», – тётке было уже не до неё. Она убирала инструменты, снимала со стола простыню. «Простыню заберёшь?» – Наташа отрицательно покачала головой. Тётка открыла ей входную дверь, и Наташа услышала её последнее напутствие: «Смотри, не попадайся больше. А попадешься, милости прошу. Не брошу тебя в беде». Фальшиво шутливый тон, который слегка коробил. «До свидания», – Наташа попыталась улыбнуться. У крыльца её ждала Маша. У неё был встревоженный вид, смесь участия с любопытством, покорности обстоятельствам с философским стоицизмом. «Ну… что? Как ты? Больно было? Как ты долго». Было видно, что Маша издергалась в ожидании. «Да, ладно, ничего. Пошли отсюда». Наташе захотелось быстрее уйти от неприятного подъезда. В институт она не поехала, отлеживалась дома до прихода родителей, потом немного посмотрела телевизор и легла спать с ощущением, что всё будет хорошо. Наутро они поехали на занятия. Настроение было по-прежнему замечательным, ничего не болело, не тошнило, и вообще… гора с плеч. Ни Андрей, ни Валера больше не звонили. Ещё пару недель назад их звонки Наташу беспокоили, она устала придумывать разные предлоги, чтобы с ними обоими не встречаться, но сейчас, слава богу, ребята оставили её в покое.

Аборт, хоть и не первый, на этот раз Наташу как-то остудил. Никаких новых связей она не заводила. Увлеклась учёбой и работой. Чтобы написать курсовую, записалась на семинар по стилистике, была у профессора Калош, толстой и старой женщины, единственной студенткой. Оказалось, что стилистика почему-то никого не интересовала, а для Наташи курсовая стала не докучливой проблемой, а всплеском творческой энергии. Она погружалась в свои тексты и больше ни о чём не думала. В начале 5-го курса после практики она начала преподавать в спецшколе в Тушино, неимоверно увлекаясь и выкладываясь. Наташа всегда самозабвенно отдавалась чему-нибудь одному. Отдача была такой мощной и всепоглощающей, что ни на что другое её просто не хватало. Распределение не составило для неё никакой проблемы. Наташа осталась преподавать в своей школе на полную нагрузку. Она преподавала в старших классах, стояла перед классом, такая маленькая, изящная, молодая, знающая, строгая, умеющая себя поставить, органично и без натуги, как и все истинные преподаватели, становясь энергетическим центром аудитории. Маленькое пространство перед доской было сценой, где Наташа безраздельно царила, зная себе цену, упиваясь своей властью и профессионализмом. Ребята её любили, уважали, ценили. За какие-то полгода она достигла того, на что у других уходили годы. Рабочий день был таким насыщенным и полным, что Наташа даже не замечала времени. Приходила домой поздно, мама подавала ей ужин, они о чем-то разговаривали, а Наташа уже думала о завтрашних уроках. Так всё и продолжалось, пока к ним в школу не пришёл новый преподаватель.

Увидев его на августовском педсовете Наташа сразу узнала Эдика Мильштейна, он учился на курс младше их. Ходил по институтским коридорам гоголем, один из немногочисленных факультетских мальчиков. Сколько холёных и модных девушек приходилось тогда на одного мужчину? Десяток, больше? Наташа знала его имя и фамилию, а он её не знал. Они никогда не были в одной компании, да и компании у Наташи в институте никогда не было.

И началась у них любовь, не сразу, но быстро. Оба работали в одних параллелях, недавно закончили один и тот же институт. Наташа и Эдик были самыми молодыми преподавателями и не сойтись просто не могли. Это было естественно. К тому времени они обладали совершенно разным жизненным опытом. Наташа была скорее всего опытнее, у неё были мужчины, а вот Эдик возможно был тогда теоретиком. Осторожный, внешне уверенный в себе молодой мужчина, хотя мучимый определёнными комплексами, которые он, впрочем, тщательно скрывал за разбитной небрежной манерой поведения, свойственной гуманитарной молодёжи, с претензией на «золотую». Он был красив особой еврейской, немного знойной красотой: пропорциональное, но не спортивное тело, нос с небольшой горбинкой, насмешливые карие глаза и томный рот, часто скривившийся в брезгливой, саркастической гримасе. Эдик часто улыбался, но смеяться не умел, он умело грассировал, горделиво подавая свой стильный небрежный французский, казавшийся безупречным. У него был лоск, который Наташа невероятно ценила. Таких молодых людей, чуть пресыщенных, деловых, понахватавшихся разных поверхностных знаний, у неё ещё никогда не было. У Эдика было и другое отличие от мужчин, которых Наташа знала: он не был с ней активен, не брал на себя никакой инициативы. Ей казалось, что она ему недостаточно нравится, а там, где-то в других местах, у него были женщины, которые его устраивали: шикарные, дорогие, не чета ей. Наташе не приходило в голову, что Эдик просто её побаивается, чувствует, чего она от него ждёт и не решается ей это дать. Он просто тушевался, не силах представить себе свою несостоятельность, которая может стать очевидна. Но они всё-таки стали любовниками. Сколько там он мог сопротивляться. Раскладушка в однокомнатной квартире подруги и коллеги, одинокой молодой женщины Людмилы, которая помогала «бедным ребятам», давала ключ, всегда мысленно представляя себя на месте Наташи. После занятий они спешили в эту квартиру, раскладывали раскладушку и обо всём забывали. Так продолжалось год. Разговаривали они, кстати, мало. Эдик рассказал о себе скупо: отец недавно умер от инсульта, мать живёт неподалеку от школы, есть женатый старший брат Марк. Он не знакомил Наташу со своей семьёй, не представлял друзьям, о которых много рассказывал. Всё как-то застопорилось, не делалось ни хуже, ни лучше.

Наташе зимой исполнилось 26 лет. Маша давно была замужем, родила ребёнка. Наташе никакого ребёнка вовсе не хотелось, но замуж следовало выйти. 26 лет – тогда это был критический возраст, когда с каждым годом проблема замужества становилась бы серьёзнее, превращаясь в неразрешимую. Наташа, конечно, не была истинной старой девой, но в глазах окружающих она именно ею бы и стала. Её принялись бы фальшиво жалеть и искать подвох, который отпугивает женихов. Этого нельзя было допускать.

Сейчас, сидя у себя в гостиной в Вирджинии, и слыша, как её постаревший и давно потерявший последний кураж, Эдя, смотрит внизу сериал, Наташа невольно улыбнулась, вспомнив, что она тогда сделала…

В Людмилиной квартире жарко, ранняя весна, самый конец мая, скоро экзамены, но она ни о каких экзаменах и учениках сейчас не думает. На раскладушке смятые простыни. Наташа лениво лежит поверх белья. На ней короткая кружевная комбинация. Эдик в душе. Наташины мысли внезапно приобретают остроту, хотя ещё минуту назад она была полностью расслаблена. «Сейчас я ему скажу… хватит… посмотрим, как он будет себя вести». Наташа слышала, что Эдик выключил воду. Вот он выходит в собственном полосатом махровом халате, который он сюда притащил из дому и по-хозяйски повесил в ванной.

– Ну, давай, иди быстрей в душ. Скоро Людмила придёт. Неудобно.

– Эд…

– Что? Наташ, вставай, неудобно.

– Эд… В общем я хотела тебе сказать, что меня это всё больше не устраивает.

– Что тебя не устраивает? Я не понял. Ну, хочешь, я какую-нибудь другую квартиру найду?

– Дело не в квартире. Дело в нас. Мне надоело прятаться. Я вышла из этого возраста. Мы должны пожениться.

– Пожениться? Не буду я жениться. Марк уезжает в Америку, я тебе говорил. У меня совершенно другие планы и я их от тебя не скрывал.

– Я не вписываюсь в твои планы?

– Нет, не вписываешься, но я не то имел в виду. Я не знаю, когда я сам смогу уехать. Это не будет сейчас же. Но я не могу себя связывать.

– Да, я поняла. Но если ты не готов на мне жениться, ты видишь меня в последний раз, я и с работы уволюсь, если ты сам не уйдёшь.

Эдик ничего не отвечал. Наташа видела, что он в шоке. Её слова его просто огорошили, он не ожидал ничего подобного. Ну правильно, они прежде никогда никакую женитьбу не обсуждали. Эдик говорил с ней о планах на эмиграцию, и ему казалось, что тут всё ясно, она его понимает. Наташа накинула на себя платье, надела босоножки.

– Всё, Эдуар, до свидания. Убери раскладушку, завтра я отдам ключ Людмиле. Он нам больше не понадобится.

– Подожди, зачем… Что нам с тобой плохо было?

– Нет, нам было хорошо, только это ничего не меняет. Не звони мне больше.

Наташа вышла за дверь и пошла к метро. Как-то она с ним жёстко. Но так и надо было. Посмотрим. Есть ли риск, что он не позвонит? Есть, но… Наташа чувствовала, что позвонит. А не позвонит – значит не судьба. Эдуар, как она его часто называла на французский манер, не звонил две недели, или даже почти три. На работе они виделись, но разговаривали только по делу. Он не пытался с ней объясниться, всё между ними было сказано. Наташа даже и не пыталась по выражению его лица предугадать развитие событий. Сначала она ждала звонка каждую минуту, потом немного успокоилась, но всё-таки старалась уйти из дома, чтобы не брать трубку, отвечая на пустые звонки подруг и родственников. Эдик не звонил, надежда, что он позвонит, иссякала, но Наташа всё равно считала, что она правильно сделала. Всё-таки она княжна Львова, и хоть это давным-давно ни для чего и ни для кого не имело значения, но она так и не научилась унижаться. Это простое и распространенное среди людей действие ей не давалось. Такая вот дворянская спесь, подсознательная, но глубокая. Впрочем, при чём тут княжна? Несерьёзный, давний, чужой, забытый титул. Мог ли он играть теперь хоть какую-то роль? Наверное, всё-таки мог.

Он позвонил в пятницу, прошло почти три недели. «Я приду к твоим родителям. Я решил. Когда мне можно прийти?» – вот что он сказал почти безо всякого вступления. Что ж, она была права. Да куда бы он делся! Теперь Наташе казалось, что по-другому и быть не могло. Про их эмиграцию она тогда даже и не думала.

Эдик пришёл к ним на следующий день в субботу. Наташа бегала в синей короткой юбке в крупную складку, в ярко-красной «лапше», засунутой в юбку, и синих лаковых лодочках на платформе. Она сновала по квартире, выбегала в коридор, смотрясь на себя в большое мутноватое зеркало старого шифоньера. Мама хотела накрыть стол на кухне, но Наташа не позволила, слишком уж был сейчас торжественный момент: Эдуар собирался просить её руки. В своей голове Наташа облекала событие именно в эти высокопарные слова. Накануне, сразу после его звонка, она объявила родителям, что выходит замуж. Пришлось объяснять: кто да что. Она удовлетворила их любопытство, совершенно не опасаясь, что ей не разрешат. Жест Эдика был простой формальностью, что бы родители ни говорили, она всё равно выйдет за него замуж. Мероприятие прошло казённо, но прилично. Папа шутил, наливал Эдику водки, задал пару дежурных вопросов и всё. Мама всё больше молчала, только спросила, где они собираются жить. Эдик ответил, что у его матери. Мама не возражала, приняв его решение как должное.

Свадьбу справили «как у людей» в ресторане Прага. Весь заказ делал Марк, о чём-то договаривался с шеф-поваром, лично проверял и даже, кажется, лично привозил продукты из магазина, где он работал зав. секцией. Наташа ни во что не вмешивалась. Событие ей особо ничем не запомнилось. Много гостей за столами буквой П, Марк – распорядитель, Эдик выходит с друзьями покурить в фойе, и они его называют то Эд, то Эдуар, смотря с какого они отделения. У них отдельный небольшой зал. На фоне большой картины с Кремлём отец произносит казённый тост: что-то про верность друг другу и партии, про долг перед родиной, потому что семья – это ячейка общества и они должны приложить все силы, чтобы… «Чтобы» было не очень ясно, но никто и не прислушивался. Отец пригласил родных и сотрудников. Он постарался сделать свадьбу дочери с евреем Мильштейном максимально советской. Внешне так и получилось, папа был доволен, хотя кое-какие мыслишки по поводу «этих евреев» ему в голову приходили, но он их от себя гнал.

Для Наташи наступил самый, наверное, весёлый и лёгкий период жизни. Они оба уволились из школы. Наташа начала работать в техническом бюро «Интуриста», а Эдик стал официантом в «Будапеште». Наташино самолюбие было этим решением мужа уязвлено, но она старалась не подавать виду. Как же так? Эдик так хорошо знал французский, даже владел синхронным переводом, а стал халдеем, но следовало быть выше предрассудков. Наташа старалась, хотя сама ни за что на свете не согласилась бы быть официанткой. Угождать клиентам – это было не для неё. Она высказала Эдику свои сомнения в правильности его решения, но он криво усмехнулся и цинично ответил: «А кушать тебе хочется? Дефицит тебе нужен? Это же я буду по залу парашу с комплексухой таскать, не ты». Потом ещё добавил совсем зло: «Мы же не голубых кровей, потерпим. Это же ты у нас белая кость». Наташа потом никогда уже больше Эдику о предке декабристе не рассказывала. Когда-то к слову она это сделала, но теперь жалела. Жена-княжна его совершенно не впечатляла, напротив, он злился при малейшем намеке на Наташино благородное происхождение, подсознательно реагируя на сословное неравенство, которое он считал несправедливым, незаслуженным и обидным. Самое смешное, что Эдик быстро в своей официантской карьере продвинулся: иногда он дежурил на приёмах в Кремле и очень этим гордился.

Они ходили по гостям, Эдик покупал ей дорогие дефицитные вещи. Идя к друзьям, они несли в подарок хозяйке дома французские духи, а в ресторанах Эдуард шикарно давал на чай официантам и швейцарам красненькие десятки. Наташа не могла решить: был ли это дурновкусный купеческий размах или широта натуры. С Машей они почти не виделись. У подруги был маленький ребёнок, а Наташа жила светской жизнью. Каникулы у друзей в Нальчике, какие-то деловые женщины, которые могли всё достать, умеющие жить, имеющие прекрасных заботливых мужей и славных детей. На работе у неё было всё прекрасно: фирмачи, сложные переводы, поездки по объектам, проживание в лучших гостиницах провинциальных городов и переговоры в конференц-залах. Наташа ходила только на высоких каблуках, в строгих деловых костюмах, среди которых были и модные брючные.

А в 78 году она от Эдика ушла. Случилось это внезапно. Никаких ссор и взаимного охлаждения у них не было. Просто Наташа влюбилась. С ней это и раньше происходило, и она оставляла одного мужчину и переходила к другому, но Эдик не был её мужчиной, он был её мужем. Наташа думала о том, что ей делать недолго: оставаться с Эдиком, имея какое-то время любовника и старательно его от мужа скрывать, ничего по сути в своей жизни не меняя, или порвать, уйти, выйти замуж за другого и, что самое интересное в её случае, навсегда покинуть страну. Такая вот альтернатива. Выбрать было трудно, причём не из-за Эдика, которого Наташа вычеркнула из своей жизни как-то сразу, а из-за матери. Перестройкой ещё и не пахло, уехать было можно, а вот вернуться вряд ли. Связь с матерью бы прервалась на неопределённый период времени. Но и это Наташу не остановило: да, она выходит замуж за француза-фирмача Пьера и уезжает с ним во Францию, где у него большой старинный дом в Нормандии и конный завод. Впрочем, как бы романтично Наташа не воспринимала Нормандию, имущество Пьера само по себе нисколько её не привлекало. А вот небольшого роста черноглазый и черноволосый Пьер, который оказался хорошим любовником, раскованным и страстным, поразил её почти сразу. Одна его фраза: «apprends-moi à t’aimer… научи меня тебя любить» чего стоила. Так Наташе никто не говорил, русским мужикам такое просто в голову не приходило. Они разумеется считали, что они и так умеют, и что все бабы одинаковые. Пьер был совершенно другим. Он был прекрасен. С Эдиком состоялось короткое неприятное объяснение, и он сразу уехал жить обратно к матери, с которой они давно уже к этому времени не жили. Наташа сняла однокомнатную квартиру в Мневниках. С женитьбой дело вроде как ладилось. Пьер приходил к родителям, они натянуто общались через Наташу. Наташа ждала, что мама ей скажет что-нибудь ободряющее, но мама промолчала, только скупо проронила неприятное «делай как хочешь». Пьер уехал во Францию разводиться, с женой он якобы давно не жил. Наташа ждала вызова, чтобы оформить «невестину» визу, но что-то там не заладилось. До визы дело не дошло. Они разговаривали по телефону, Пьер просил подождать, потом стал звонить реже, и Наташа внезапно поняла, что никуда она не поедет, и что может это и к лучшему. Несколько месяцев она была отравлена французским дурманом, но он стал рассеиваться. Этап прошёл без особых потерь, не считая потери Эдика. Ну и тут не всё было потеряно. Из «Интуриста» Наташе пришлось уволиться, и они с Эдуаром сошлись обратно. Отношений особо не выясняли. Эдик не то чтобы её простил или проявил великодушие, просто ему Наташа по каким-то одному ему понятным причинам была нужна. Ей не пришлось перед ним унижаться, если бы пришлось, она бы не стала. Скорее всего, Наташа и виноватой себя не чувствовала. Так вышло и всё. Они воцарились вновь у Наташиных родителей, которые если и имели мнение по поводу нового витка отношений дочери с мужем, то оставили его при себе, что и Наташу, и Эдика вполне устраивало.

Эдик стал барменом в Молодежном центре «Олимпийский» под эгидой ЦК ВЛКСМ, такой особый комсомольский бар, где Эд, как его там все называли, по мере сил крутился, вовсе не бедствуя. Наташа не работала. А вскоре она узнала, что беременна. Месячные приходили безо всякой нормальной регулярности, их могло не быть и месяц и два, Наташа и не думала беспокоиться. Но тут, поскольку задержка была слишком уж долгой, она решила пойти к врачу, так, на всякий случай, никаких недомоганий она не испытывала. И вот… Новость! Наташа даже сначала не поняла, хорошая или плохая. Сказала Эде, он вроде обрадовался, хотя и не бурно. Наташе тогда казалось, что она сама ещё немного ребёнок, поэтому ей трудно было почувствовать себя готовой. Наташа знала, что в чём-то её беззаботная жизнь кончится, что ей придётся трудно, но никаких серьёзных аргументов для аборта не нашла. Решила оставить.

Беременность и роды не оставили в Наташе неизгладимого следа. Она вовсе не предавалась всю жизнь воспоминаниям, как она рожала. Впрочем, и вспоминать особо было нечего. Совершенно неосложненная беременность. Наташа по моде тех времен продолжала пить лёгкое вино и не слишком отказывала себе в сигаретах. Где-то она слышала, что немного можно, что француженки… Она не расстраивалась по поводу своего большого живота. С её привычной худобой и стройностью, живот казался ей даже забавным и милым. Она почему-то перехаживала, её поместили заранее в больницу, пытались стимулировать, но родовая деятельность так и не началась, и Наташе сделали кесарево. Саму операцию она не почувствовала, но обстановку до и после запомнила: