Биарриц-сюита

Ехать было приятно, хорошая дорога. Егор думал о том, что после Ватикана, Лурд – самое почитаемое католиками место, в путеводителе было написано, что городок каждый год посещают более 6 млн. человек. И он туда едет, современный паломник. А вот и заветный грот, со святой водой, где девочка Бернадетт видела явления Марии. Егор окунул руки в святую воду, вокруг бассейна была толпа и каждый делал это же самое. Может из-за толкотни Егор никаких возвышенных чувств не испытал. Скептические вопросы бывшего советского атеиста не давали покоя: «Почему Дева Мария являлась только этой Бернадетт?» Больше-то мадонну никто не видел. Он знал, что истинно верующим такие вопросы в голову не приходят. Главная улица напоминала эспланаду, где лавиной ехали инвалидные коляски. Сотни и сотни инвалидов, верящих в исцеление, невиданное колличество калек, едущих за чудом, с умиротворенными спокойными, часто улыбающимися лицами. На каждом шагу продавали фигурки святой Бернадетт, распятия, крестики… миллионы евро в год… Неплохо! Как такая бойкая торговля уживалась с истинной верой? Было неприятно. Но, когда Егор зашел в колоссальный храм и увидел лик Девы Марии на картине, его скептицизм ушел: на него смотрели такие бездонные, все понимающие глаза, что ему поверилось, что он защищен, что его не дадут в обиду, что такие глаза не предадут. Сейчас он понял, что приехал сюда не зря, дело было даже не в целительной воде, сама атмосфера города давала ему надежду, обещала дать сил, чтобы справиться с трудностями, перенести свои несчастья. Ему даже казалось, что ему следует благодарить Деву Марию, что она ему и так уже помогла: жизнь его никогда не станет прежней, в ней появился новый смысл. Он купил и съел лепешку на святой воде. Егор вспомнил, что когда он был в гроте, около купален, там были люди в специальных куртках, добровольцы, везущие коляски с больными, помогающие им раздеться и погрузиться в воду. Его наконец проняло, он был, как в туманном облаке, и сразу вспомнил свой мелкий подвиг, когда он помог старушке отогнать машину к обочине. Ничего он от своего поступка не ждал, совершил его безотчетно… и вот, может так надо было перед визитом в святое место? Он и христианская любовь? Странно, у него никогда не получалось никого любить. А вдруг получится? Егор вдруг поверил, что получится.

Он собирался проехаться по каким-то окрестным крепостям басков, но раздумал. Туристическое настроение его совсем покинуло. Он сидел на лавочке на набережной и наблюдал, как солнце начинало клониться к закату. Красивые багровые облака покрывали небо, и Егору казалось, что он смотрит на эту красоту другими глазами, и радовался, что он один. Кто бы мог сейчас его понять, разделить его настроение, надежду, внутреннюю радость? Никто. Лора тоже не могла бы. Он опять с раздражением вспомнил об ее дурацких индийских верованиях о реинкарнации в других людях. Какая чушь! Как жаль, что Лорка, его жена не понимала его, может жалела, может ценила, восхищалась или побаивалась, но не понимала.

Егор отдал себе отчет в том, что раньше он в мыслях называл жену "она", а сейчас подумал "Лорка". Это был прогресс. Вот только, если бы она к нему не приставала, не требовала от него невозможного, не талдычила про секс, про "как же так, ты меня просто не любишь". Как это ему надоело. Он ей давал большее: уверенность в завтрашнем дне, защиту, материальную свободу, даже достаток… что ей было еще нужно? Что? Оргазм важнее, чем доброе отношение и безбедная жизнь? Не умеет она быть благодарной, требования ее нелепы… душу его не понимает, а хочет тело, даже не все тело, а только одну его часть. Глупо, неправильно. Ссоры их стали реже, менее ожесточенные, они перестали переходить в затяжную стадию, когда каждый упрямо молчал, не умея пойти навстречу другому, и уже даже забывая, что послужило той искрой, которая в очередной раз делала их врагами. Егор пытался взглянуть на себя со стороны, но у него не получалось. Он был прав, потому что… он был прав. Привыкнув всю жизнь быть один, он не умел принимать другого человека со всеми его достоинствами и недостатками, и почему-то все себе разрешал: ему было можно хамить, кричать, оскорблять, ругаться, ложиться спать под утро, избегая близости, часами молчать, занимаясь своими делами на компьютере, можно было беспробудно пить, пряча от Лоры бутылки, курить он даже и не пробовал бросить, курить ему тоже было можно. Он это все себе разрешал, потому что он был правдив с нею, раскрыл для нее свой кошелек, содержал, кормил-поил, разрешил не работать, возил по курортам, покупал билеты на концерты. Вот по-этому он был в своем праве.

А вот Лоре он ничего не прощал. Она часами разговаривала со своей тупой мамашей, выслушивала поток сознания старшей дочери, терпела хамство младшей, оправдывала своих родственников за что угодно. Лора тупо играла на своем телефоне в "шарики", смотрела по-английски какие-то скучные фильмы, а с ним не хотела смотреть его сериалы про русскую жизнь. О, у его жены было много грехов, но… Егор постепенно стал обращать на них меньше внимания, то ли привык, то ли увеличивающийся беременный живот жены делал все неважным. Егор улыбнулся, вспомнив неясные пульсирующие изображения маленького тельца своей дочери на мониторе ультразвуке. Еще два дня назад Лора приподнимала на Скайпе майку и с гордостью показывала ему живот, где лежала его девочка. Егор снова мысленно поблагодарил Деву Марию. Она ответила на его молитвы, одарила его, недостойного, ребенком!

Пора было уходить с пляжа, с моря подул холодный ветерок. Егор решил возвращаться в Биарриц через Байонн, времени до поезда было еще так много, что следовало придумать, как его скоротать. Часа через полтора он был в Байоне, припарковал машину и решил пройтись по центру. Подойдя к зданию мэрии, Егор увидел оживленную толпу, оказывается в этом же здании был концертный зал, он же – театр. Люди стояли на улице и ждали начала концерта. Здесь же висели афиши Оркестра Московской Консерватории, были фотографии дирижера, и французских исполнителей. Егор узнал на фотографии дядьку, с которым он летел вчера в самолете. На концерт он идти не собирался, не привык, боялся напрягаться, да и билеты на открытие гастролей были, скорее всего, уже распроданы.

И тут он услышал, что его кто-то окликнул по-французски. «Ничего себе, кто бы это мог быть.» – Егор обернулся на голос и увидел пожилую французскую пару, которая сидела вчера сзади него в самолете. Они стояли у входа в праздничной летней одежде и улыбались. Егор любезно с ними поздоровался, снова включив свой "французский шарм", который в последнее время был им изрядно подзабыт. Говоря по-французски, особенно с пожилыми людьми, он почему-то делался светским и любезным. Это происходило на автомате. Французы были оживлены, им очень повезло, удалось купить билеты на концерт московского оркестра: « Figurez-vous, Egor, c"est justement l"orchestre avec lequel nous avons volé hier!» – повторяли они, видимо, находя этот факт, невероятно интересным. Оказалось, что с ними на концерт должен был пойти друг, но он не пришел, только что позвонил, и сказал, что плохо себя чувствует, и… какое счастье, что они встретили Егора, потому что… он может пойти с ними, сейчас же, через 20 минут начало. Французы даже сказали, что "он – гость их города, значит их гость…", т.е. стало понятно, что денег за билет они с него брать не собираются. Можно было не ходить, просто сказать, что у него через два часа поезд, ну и… он очень сожалеет, но просто не может… désolé. «Егор на секунду задумался: а почему бы и не сходить? После Лурда как-то не хотелось лгать. Две пары доброжелательных глаз смотрели на него выжидающе. Этим интеллигентным пожилым людям вообще было трудно понять, как от их предложения можно отказаться, тем более, такому обаятельному и воспитанному молодому человеку. «Oh, avec plaisir! C"est vraiment magnifique! Je vous suis tellement reconnaissant … Je ne sais meme pas comment vous exprimer ma gratitude ! » – Егор распушил свой чарующий французский хвост, сам балдея от своей несколько приторной вежливости. Они направились в зал.

С тех пор, как Егор начал жить с Лорой, они были на концерте симфонической музыки два раза. Ездили в Лос-Анджелес. У Егора было странное чувство: с одной стороны он гордился тем, что он сидит на концерте среди утонченной солидной публики, он был доволен, что его Лорка такая вот тоже интеллигентная, со вкусом к классике, она, кстати, и дома слушала симфоническую музыку. Но, с другой стороны, вначале он проникался звуками, внимательно слушал, но потом, мысли его соскакивали в совершенно другую, вовсе противоположную музыке, плоскость, он начинал томиться, и даже засыпал, что было ужасно стыдно: надо же! Вырубился! Но в итоге, он себя оправдывал: у него повышенная слабость и сонливость из-за лекарств, и, вообще… Лорка пытается навязать ему свои вкусы. И все-таки он не мог не признавать, что в этом отношении за Лорой следовало тянуться, и не было ничего хорошего в том, что он не мог сосредоточиться на серьезной музыке, а другие могли. Прежние его девушки и жены плевать хотели на консерватории и филармонии… одна из последних, с которой он ни с того ни с сего сходил в Художественный театр на Вишневый Сад, даже не смогла запомнить названия Чеховской пьесы, называла ее "Вишневый дворик", что невероятно действовало ему на нервы, ему было стыдно связываться с такими лохушками, но других он никогда не знал, и это создало комплексы. А как комплексам было не возникнуть? До 48 лет, пока он не приехал в Америку, он вообще никогда не был на концерте симфонической музыки. Никогда!

Сейчас он сидел в зале, на сцене настраивался оркестр. Люди слышали это сотни раз, а он – в третий раз в жизни. «Что это я здесь делаю? Я, матерящий таджиков и пьющий водку с бывшими ментами…! Что-то меняется в моей жизни, я не смогу вернуться обратно к пьяным посиделкам с конкретными пацанами, к моим одиноким прогулкам по городу. А может быть такая музыка теперь будет моей, я ее пойму, полюблю, и моя дочь будет в ней разбираться?» – Егор с интересом озирался по сторонам: люди рассаживались, встречали знакомых, здоровались, у руках у женщин были маленькие сумочки. «Надо будет и Лорке такую купить! Вот с какими сумками бабы ходят на концерты» – думал Егор, радуясь, что на нем светлые брюки и джемпер, а вовсе не шорты. Хорош бы он тут был в клетчатых шортах. Откуда-то слышалась русская речь и Егор невольно загордился соотечественниками, которые пришли на концерт. Французы сунули ему в руки программку. Егор увидел, что кроме русской музыки будут играть Равеля и обрадовался: надо же, он был, ведь, только что, в музее Равеля, даже там кое-что о нем узнал. Егор наклонился к французам и выдал всю информацию о Равеле, хвастаясь, что он посетил дом, где родился их странноватый Морис. Французы знали, разумеется, о музее, и порадовались, что Егор так внимательно изучал окрестности их города. Сколько чудесных совпадений: Морис Равель родился в стране басков, они познакомились с чудесным русским Егором, он еще и по-французски говорит, им удалось пригласить его на концерт оркестра, который летел с ними в самолете, и оркестр русский и еще… Егор услышит замечательных французских исполнителей, играющих "их" Равеля! Замечательная программа! Замечательный вечер! И их родной город замечательный! Равель замечательный и русская музыка замечательная!

Егор прислушивался к совершенно особым звукам, которые, он уже это знал, можно было услышать только в таких обстоятельствах: на разные лады взвизгивающие смычковые, непередаваемая какофония отрывистых звуков в одно касание, а то – целый маленький пассаж, в котором не слышно пока никакой мелодии, всевозможные тембры то коротких, то длинных рулад духовых, мягкие певучие, резкие, пронзительные. Звуки настройки накладывались на гул разговоров усаживающейся публики, приглушенный кашель, смех. В зале чуть убавили свет, зато на сцене он стал поярче. Из небольшой двери, которую Егор сначала не заметил, вышел дирижер, которого даже в черном смокинге и бабочке, Егор сразу узнал: этот пожилой дядька с породистым нервным лицом сидел в конце салона. Оркестр поднялся, люди захлопали. Потом все стихло и началась Увертюра к балету Руслан и Людмила. К своему изумлению Егор сразу узнал эту музыку, наверное по радио слышал. Когда он был маленький у них была включена трансляция. Музыка была мелодична, и слушать ее было нетрудно. Егор пообещал себе не спать. Здесь это не лезло бы ни в какие рамки.

Лора

Было воскресенье, хотя для неработающей Лоры это не имело никакого значения. Жаль, что Егор не выходил на Скайп, он, ведь, был у тети Риты, а там не было интернета. На Скайп Егор выходил, но делал себя "невидимым". Просто Лора была не в курсе.

Ее сильно занимали мысли о новом доме. Дом был настолько дорогой, что жизнь в таком дворце казалась ей сказкой. Лора часто думала, как все украсить, теперь уж она примет участие в выборе мебели, не станет валять дурака в магазинах. Ее удивляло, насколько родственники равнодушно отнеслись к их новости о покупке дома. Никто ничего не спрашивал, не интересовался деталями процесса. Это было обидно. Мама даже и не скрывала, что она не верит, что они его купят. Лора подумала, что может все и правы: дом начали строить и построят, но будет ли он принадлежать им? Тут все зависело от того, дадут ли Егору ссуду в банке. Вроде должны дать, но это, к сожалению, неточно. Впрочем, не стоило думать о неприятном. Она ничего не могла с собой сделать: в мыслях дом был уже ее. Она покупала туда цветочную рассаду и намечала, куда она повесит качели и гамак. Ей было так приятно наблюдать возбуждение Егора, когда он водил ее по участку и намечал, где у них будет бассейн. Обилие комнат, широкие коридоры, лестница с чугунными решетками, двусветные гостиные… Лора мечтательно улыбнулась. Никогда она так не жила, но с Егором может и поживет. Ей так хотелось, чтобы ее семья и дети за нее радовались, но они не радовались, так досадно. Не хотели, не умели, были не в состоянии думать не о себе, завидовали? Кто их знает.

Она любила свою семью, всегда считала их симпатичными порядочными людьми, а сейчас она с ужасом убеждалась, что все чаще и чаще смотрит на них глазами Егора, и видит, что не такие уж ее родные прекрасные. Разумеется, у всех есть недостатки, но Лора по своей давней привычке, предпочитала их не замечать, но не замечать становилось все труднее: недостатки просто выпирали. Брат Саша – холодный высокомерный человек, осторожный и эгоистичный, практически полностью устранившийся из жизни семьи, исковерковавший своего сына, сделавший его тихим и несмелым неудачником. И все это ради собственного удобства. У Саши никому не стоило просить советов, он их не давал, чтобы не быть потом ни в чем виноватым. Зато от Саши можно было услышать саркастические замечания, которые только, надев розовые очки, получалось признать дружескими и доброжелательными. Жена брата Надя, завистливая простецкая баба, слыла прекрасной хозяйкой. Без каких либо интеллектуальных запросов, она в глубине души презирала интеллектуальных женщин вообще, а ее, Лору – в частности.

Сестра Таня, безалаберная, ленивая, весьма праздная женщина, злоупотребляющая маминой помощью с младшей дочерью, и полностью запустившая воспитание своего старшего десятилетнего сына, игнорировала его патологическую асоциальность. Мальчик рос дикарем, дабы не сказать, социопатом, мог есть из тарелки без приборов, как Маугли, хотя при этом считался очень умным, почти гениальным. У Тани был муж, отвратительный тип, злобно молчащий, с неприязнью относящийся ко всем на свете, включая собственных детей. Зачем Таня с таким жила? А вот… жила, никогда не обсуждая мужа, просто считалось, что у него "трудный характер".

Папа ничего не слышал, но не хотел носить слуховой аппарат. Насколько много или мало, он на самом деле понимал, было неясно. Папа предпочитал сидеть сам по себе, и не любил, чтобы его беспокоили. Внуки были ему безразличны. Мама – другая история. В последнее время, как только Лора ее видела, или они созванивалась, мама, как Игорь говорил "включала радиоточку": она начинала вещать, подробнейшим образом пересказывая передачи по культуре, лекции, делала свои комментарии, сравнивала, кого-то ругала, хвалила, настаивала, советовала… Остановить маму было невозможно. Лора часами терпела эти потоки слов, не разрешая себе маму прервать, давая ей возможность выговориться, показать свою эрудицию, начитанность. Она давно замечала, что это не совсем нормально, что никакой особой начитанности и эрудиции у мамы нет, что ее просто "несет". Теперь, с тех пор, как она ходила к родственникам с Егором, она воспринимала маму его глазами, слышала ее его ушами. Речь шла о пожилой женщине, ее матери, но это же не была его мать… и Лора понимала, что словесный понос может мертвого довести, что нужно обладать поистине ангельским терпением, чтобы выслушивать ее дилетантские словоблудия. Егор тоже терпел, надо отдать ему должное: с родителями он проявлял воспитанность и охотно делал им скидки, а вот, увидев, как Танькин сын ест руками прямо из тарелки, потом даже без рук, как собака… он принялся его учить, как пользоваться ножом и вилкой, стыдил. Мальчик просто встал и ушел из-за стола. Егор нажил врага, и перед Таней было неудобно. Неужели он не мог потерпеть? Лоре теперь было понятно, что соприкасаясь с ее семьей, надо было терпеть многое. Как она раньше этого не замечала?

Когда они оставались одни, Егор указывал ей, что старшая дочь в долгих телефонных разговорах говорит только о себе, все ее рассказы обрастают сотнями подробностей, которые сообщаются задыхающимся голосом, потому что дочь звонит ей, быстрым шагом направляясь по своим делам и не желая терять времени. Иногда дочь звонила, когда они куда-нибудь с Егором собирались, уже стояли на пороге, но Лора всегда стеснялась прервать торопливый увлеченный рассказ, и Егор долго ее ждал, сначала стоя, а потом садился на диван и открывал компьютер. Лора видела, что он злится, что ей бы следовало сказать дочери, что они с Егором сейчас уходят, что она перезвонит, но Лора никогда не решалась такое сказать, считая, что – это ее обязанность выслушивать детей в любое удобное для них время. Егор-то считал, что время должно быть удобно для нее тоже. Он был прав, но… так уж у них повелось, и менять свое отношение к детям Лора не могла, а главное – не хотела.

Младшая дочь хамила, иногда завуалированно, и тогда Лора этого искренне не замечала, а иногда – открыто, и тогда приходилось делать вид, что все хорошо, несмотря на резковатый тон. Зачем она делала такой вид, Лора и сама не знала, просто не умела по-другому. Только раньше их с дочерью общение происходило без свидетелей, а теперь Егор сидел и слушал… слушал, а потом ей напористо выговаривал по-поводу ее бесхребетности, или, что еще хуже, сам делал дочери замечания, заступаясь за Лору. Ему казалось, что так правильно, может оно и было правильно… но, как изменить десятилетиями сложившийся уклад? Дочь приводила к ним своего американского бойфренда, и разговор уже велся по-английски. Это было бы еще пол-беды. Беда была в том, что беседа по каким-то причинам вилась вокруг бойфренда, как будто он был самым для всех главным. Лора видела, что Егор мучается: он не был по-английски таким же острым на язык, как по-русски, разговор и беседой-то не являлся, он представлялся Егору неинтересным по-сути, он обижался, что за счет него, в его собственном доме, делаются ненужные реверансы ради "неизвестно кого". « А нельзя перестать вам всем приседать вокруг этого парня, которому все мы так или иначе безразличны?» – едко спрашивал он. Лора опять знала, что Егор во многом прав, но ей казалось, что она создает все условия для счастья дочери, и делала то, что ей казалось правильным. Разговоры действительно вились вокруг инфантильных интересов молодого человека, и не могли быть им с Егором интересны, но бойфренд оставался в центре всеобщего внимания: то он пиво в гараже варил, то музыку на компьютере сочинял, то они с ребятами играли в покер. Почему дочь не понимала, что эти подробности не могут быть такими уж всем интересными? Это была невоспитанность, но раньше Лора ее не замечала. Егор был не в своей тарелке, она это видела и мучилась. Ей бы следовало что-то по-этому поводу сделать, а она не делала, слишком это было трудно.

С младшим сыном вообще был какой-то ужас. Врун, демагог, ленивый неудачник, вымогатель, "не мужчина", слабак – вот были самые слабые эпитеты, которыми Егор награждал ее мальчика. Он сначала пытался парня образумить, направить на путь истинный, предлагал стать… кем он только не предлагал ему стать… бесполезно. Сын не хотел ничего слушать, бесился и нудил, всех обвиняя в своих неприятностях. Когда Егор это понял, он стал мальчишку презирать, говорил о нем гадости, ни в чем себе не отказывая, входил в раж и не мог остановиться. В последнее время фонтан обвинений иссяк, но Лора знала, что Егор брезгливо смотрит на ее сына сверху вниз. Это была Лорина боль, крест, разочарование, но… что она могла сделать? Сын! Если бы Егор знал, как тяжело он ей достался? Через что она прошла, когда он был маленький. Вот обещал ей принести диплом университета, все говорил, что он возьмет какой-то недостающий класс… и все – диплом! Не принес, соврал, а она отдала ему свои последние заработанные деньги. А Егор предупреждал… умолял денег не давать, не верить, не развешивать уши… Не послушала, упрямо сжав губы, говорила, что "она предпочитает людям верить", свято убежденная в своей правоте. А прав-то был Егор! И так бывало очень часто: она хотела как лучше, не слушала Егора, и он оказывался прав. Но, и она была "права"… а Егор не понимал "почему". А, потому, логика-то здесь не действовала… как это объяснить?

Лора отогнала от себя неприятные мысли. Она должна настраиваться на позитив: добрые фильмы, книги, хорошая музыка, вкусная еда, прогулки, ничегонеделание. И тогда ее "детка" родится счастливой. Она опять подумала о том, что следует позаботиться о "столе", что приготовить, как прибрать в квартире, чтобы Егор почувствовал себя дома. Ничего не придумывалось, убирать было лень, а насчет еды у них были такие разные вкусы. Честно говоря, Лора даже давно забыла, что любят есть мужчины. Все ее представления о хорошей кухне сводились к салатам из овощей и постным супам. Егор такую еду ненавидел. Сначала Лоре было горько, что он "загнал ее на кухню", она так ему в запальчивости кричала, когда они ссорились, при этом себя очень жалея. Потом, она стала к кухне немного привыкать, но не верила в этом отношении в свои силы. Да и времени, потраченного на готовку, было очень жаль. Лора просто ставила рыбу или курицу в духовку и ждала, пока все там само пожарится. Еда получалась невкусная, жесткая, сухая, никаких пирожков, котлет, запеканок или блинчиков она не делала, а вываренные или сырые овощи Егор есть отказывался. Готовить казалось Лоре делом мудреным и неприятным. Она ставила что-нибудь тушиться, уходила к компьютеру, забывалась, все подгорало и по квартире разносился такой мерзкий запах, что приходилось открывать окна. В такие минуты Лора себя ненавидела, и хотя Егор в последнее время молчал, не желая ее укорять, она видела, что он ее осуждает, даже не то, что осуждает, а скорее разочарован тем, что она такая плохая хозяйка.

Он был совершенно традиционный мужчина, равнодушный к идеям феминизма. Прожив всю жизнь холостяком, не получив домашней заботы в детстве, он создал себе приукрашенное идиллическое представление о хозяйке дома: жена должна стоять на кухне в фартуке, все у нее горит в руках, она жарит, парит, священодействует, а потом подает на стол и ласковым голосом приглашает его, добытчика-мужа. Она так не умела, злилась, что не соответствует его надеждам, в то же время осуждая Егора за домостроевские настроения, считая себя выше и умнее кухонных забот, и поэтому не желая учиться. Лора прекрасно понимала, что можно посмотреть рецепт на интернете, спросить у других, порадовать Егора чем-нибудь удивительным, просто доставить ему удовольствие вкусной едой и заботой, но почему-то она не могла заставить себя этого сделать, и быть плохой хозяйкой себе "разрешала". Егор должен был ее принимать такой, какой она была. Она и другие вещи себе разрешала: например брала единственную машину и уезжала на целый день, оставив спящего Егора дома. Она шла на маникюр, потом на массаж, пила с подругой кофе, и… забывала ему позвонить. Егор волновался, злился, не звонил первым, чтобы иметь возможность "надуться" и выговаривать ей за невнимательность, за то, что она без его спроса отдала свою машину отцу, а он "тут сидит весь день, как дурак". Лора опять знала, что она неправа, но не хотела этого признавать. И машину свою отдать папе, и гулять одной целый день она тоже себе разрешала. Егор разрешал себе одно, она – другое. Они оба, по-настоящему, не отдавали себе отчета в том, что они больше не живут поодиночке. Разумеется их холостяцкая жизнь имела свои плюсы, но минусов было больше. Тоже самое относилось и к семейной жизни. Она тоже состояла из плюсов и минусов. Лора вздохнула и подумала, что плюсов в ней все же больше.