Вступление в будни

«Боже, неужели так можно рисовать, – подумал он, – видеть это буйство красок и показывать их другим…» Теперь, с его картинами на стене, комната не казалась ему чужой, как в первые минуты, и он пожалел, что ему пришлось выключить свет и пейзажей больше не видно.

Только лежа в постели он начал вспоминать прошедший день: прощание с родителями (его мать плакала, она скорее, чем Николаус, поняла, что это был окончательный уход и что отныне ее сын будет лишь случайным гостем, к приезду которого будут печь пироги и застилать кровать свежими простынями), поездка по равнине, покрытой сосновыми лесами и бурой пустошью, прибытие под дождем и знакомство с двумя людьми, которые смеялись над его несообразительностью.

«Она тоже смеялась, – постыдился он. – Наверное, я вел себя ужасно глупо. Но какие у нее глаза! И волосы: под светом фонаря они мерцали, как красное дерево. Возможно, однажды она разрешит мне нарисовать ее портрет. У нас впереди целый год. Но я точно знаю, что все равно не получу такой оттенок, и буду неделями злиться на свою бездарность. Она спросила, что я больше всего люблю рисовать. Возможно, я покажу ей пару своих работ. Но ей явно неинтересно, она спросила лишь из вежливости. Наверное, она такая же глупая, как и все девушки. Спрашивают о пустяках, хихикают или, что еще хуже, восхищаются, охают и ахают, не понимая, что портрет еще не становится человеческим лицом из-за простого фотографического сходства».

Отец Николауса, мужчина лет пятидесяти, был книгопечатником и много лет работал в художественном издательстве. До 1933 года он был социал-демократом, но никогда не преуспевал в политике, а в нацистскую эпоху вел себя тихо и выжидающе. Однако за эти двенадцать лет он многому научился, и когда после 1945 года две рабочие партии объединились, он без особых сомнений вступил в СЕПГ.

В свободное время он рисовал, без самообмана и без особых претензий к результату. Он знал, что ему уже слишком поздно становиться кем-то бо́льшим, чем искусным дилетантом, и поэтому так ревниво следил за одаренностью Николауса.

– Учись, парень, получай образование, – повторял он. – Когда мне было столько же лет, сколько тебе, я бы многое отдал, чтобы мне представились те возможности, какие есть у тебя.

Николаус, который и без напоминаний был прилежным и добросовестным учеником, находил такие нравоучения совершенно излишними и скучными, но он молча выслушивал их все. Он, как и большинство молодых людей, абсолютно спокойно воспринял эти «сто раз упущенные шансы».

Его мать настаивала на том, чтобы он пошел на работу после окончания средней школы.

– Чтобы ты не забывал, из какой ты семьи, – сказала она. Глядя на его длинные, нежные руки, она решительно сказала: – И чтобы ты понял, кто оплачивает твою учебу. Мы не можем этого сделать.

Николаус подумал о том, как терпеливо переносил предостережения отца.

– Хорошо, – ответил он им, и так решилось его будущее на следующий год.

Николаус зевнул, потянулся и ударился о изголовье своей кровати. Это была прочная металлическая кровать с коричневой отделкой, но, по-видимому, не предназначенная для людей такого необычайного роста.

Он потер голову. «Черт возьми, я забыл свою кепку, – подумал он, и его резко осенило: – Возможно, девушка приняла меня за каменщика или, во всяком случае, за того, кто давно здесь живет. Похоже, ей нужен кто-то, кто хоть немного позаботится о ней. Жаль, что рыцарь из меня не получится…»

На самом деле Николауса преследовали постоянные неудачи: если ему действительно нравилась девушка, он так долго медлил, так тщательно обдумывал каждый шаг своей тактики сближения, что она уже начинала общаться с другим, прежде чем он предпримет хоть какие-то попытки. Затем он, смирившись и одновременно испытывая облегчение, наблюдал за тем, как она прогуливается с другом по школьному двору, и ему в самом деле было удобнее и приятнее любоваться девушкой издалека.

Над его драмой на уроке танцев смеялась вся школа: учитель танцев назначил ему в пару семнадцатилетнюю девушку, застенчивую и в меру хорошенькую, чуть позже она бросила учебу после 10-го класса и стала продавщицей в пыльном магазине. Через восемь месяцев после выпускного у нее родился ребенок, и, хотя вскоре стало известно, что владелец магазина, уважаемый пожилой джентльмен, надругался над девушкой, Николаус неделями не мог избежать насмешек от одноклассников.

Краснея и заикаясь, он защищался сам и защищал девушку, и, конечно, никто не понимал, насколько для него болезненна эта история и почему он не мог найти в ней ничего смешного или достойного хотя бы улыбки.

И снова вспомнив то роковое событие, он сказал себе: «Может, это и глупо, но я все еще виню себя. Я же видел, какой всегда была та девушка, конечно, этот противный старикан уже тогда приставал к ней. Она боялась его. Мне стоило позаботиться о ней, расспросить ее, возможно, я бы мог ей как-то помочь. Всегда проявляешь тактичность в неподходящий момент. Не тактичность, равнодушие, – поправил он себя. – А эта девушка с волосами красного дерева… Она уже строит глазки этой обезьяне. Девушки так быстро влюбляются…»

Он лежал, свернувшись калачиком, мирно дремал и иногда вслушивался в ночные уличные звуки: негромкое пение, блаженное и фальшивое, машина резко затормозила, заскрипели шины, где-то в квартале все еще бубнило радио.

Николаус со спокойным ожиданием, не омраченным страхом, представлял себе следующий день, поездку втроем на комбинат; он знал его только по фотографиям и по фильму, ожидание напрягало его, безудержное любопытство к человеческим лицам и впечатлениям, которые можно было воплотить в рисунках и акварелях.

Но снова и снова, пока он не заснул, его мысли крутились вокруг Рехи, за которую он чувствовал себя ответственным по какой-то не до конца понятной ему причине. Одной из его слабостей было постоянное чувство ответственности за каких-либо людей, даже если они об этом не подозревали и не придавали этому значения, и, несомненно, это была его самая привлекательная слабость.

4

Курт бросил сумку на стол. Из клубка подушек и одеял высунулась рыжая, как лиса, голова с остриженными волосами.

– Тише, черт возьми!

– Добрый вечер, – весело сказал Курт.

Рыжий открыл глаз и сонно спросил:

– Чего тебе?

– Для начала поспать, если можно.

– Можно, – ответил рыжий и с трудом открыл и второй водянисто-голубой глаз. – Я думал, опять какие-то сумасшедшие вломились не в ту комнату. – Он откинулся обратно на кровать, но не уснул, а стал разглядывать Курта, пока тот искал пижаму.

– Какая-то дыра, – заметил Курт, стягивая ботинки.

– В новостройках есть холостяцкие апартаменты с кухней и ванной и всеми удобствами. Подай туда заявку, – откликнулся рыжий.

Курт пожал плечами.

– Если сильно захочу… Мой старик – директор предприятия, он со многими на короткой ноге…

– Короткую ногу легко подвернуть, – сказал рыжий. Он внимательно и немного пренебрежительно посмотрел на Курта и добавил: – Люди со связями не в моем вкусе.

У Курта во второй раз за этот вечер возникло неприятное ощущение, что он поставил не ту пластинку. «Похоже, здесь придется измениться, – подумал он и с легкой улыбкой добавил: – Что ж, значит, будем меняться». На самом деле мысль о том, что здесь ему придется как бы облачиться в новую кожу, отнюдь не вызывала у него беспокойства. Он был уверен, что и эта новая кожа ему подойдет; он хорошо умел приспосабливаться.

«Я могу мгновенно подстраиваться под любую ситуацию, – подумал он, – и могу договориться с любым типом людей. А значит, смогу поладить и с этим рыжим. Он ненамного старше меня».

Некоторое время Курт молчал, разглядывая веснушчатое, умное лицо своего соседа по комнате и пытаясь угадать его профессию. Вдруг его добродушный сосед сказал:

– Хочешь отеческий совет? Не лезь на рожон, мальчик мой, и не хвастайся влиятельными родственниками, иначе ты ни с кем здесь не поладишь. – Он улыбнулся (и Курта развеселило то, как при этом распылились рыжевато-коричневые веснушки) и добавил: – Год назад я начинал, как ты, – прямо со школьной скамьи, и тоже имел грандиозные планы.

– Так у тебя только среднее образование?

– Да, но я поднялся на ступеньку выше. Младший инженер… Но я уже сказал тебе: будь скромнее, уважаемый, иначе ты не сможешь произвести впечатление на свою бригаду, даже будь твой отец министром.

– Хорошо! – сказал Курт, который теперь выбрал роль скромного, но бодрого новенького. – Значит, когда мне понадобится совет, я смогу обратиться к тебе?

Сосед кивнул, а потом они официально познакомились, и рыжий сказал, что его зовут Гериберт Хюбнер.

– Но, – тут же добавил он: – лучше просто Герберт. Мои родители – ужасно милые люди, и я до сих пор не понимаю, почему они дали мне такое аристократичное имя. – В его голосе послышались трагические нотки. – Это «и» испортило мне все детство.

– Боже, как играет с нами судьба, – сочувственно сказал Курт, и они улыбнулись друг другу и теперь были друг другу вполне симпатичны.

Тем не менее Курт подумал, что ему еще многое предстоит сделать, чтобы полностью завоевать расположение рыжего, и он начал говорить о своем отце, сидя в пижаме на кровати и куря вечернюю сигарету с восхитительным чувством независимости, потому что теперь ни одна безумно озабоченная мать не могла прийти и упрекнуть его в плохих привычках.

У него была ненасытная потребность выделяться среди других, и он не был разборчив в средствах. Там, где он не мог произвести впечатление высокого уровня жизни своей моторной лодкой и томатно-красным «Вартбургом», виллой на окраине, электрифицированным домашним баром и тому подобными атрибутами, он старался вспомнить прошлое своего отца, заслуги которого он беспечно приписывал себе.

– Ты пойми, что я не только хвастаюсь им, но и горжусь, – сказал он, и это было лишь наполовину притворством; иногда он действительно восхищался своим отцом. – Раньше он был рабочим на текстильной фабрике с не знаю какой зарплатой в час. В восемнадцать лет он вступил в КПГ и остался в ней даже после тридцати трех. При нацистах он несколько лет сидел в тюрьме, они пытали и избивали его, но он никого не сдал. В сорок третьем он стал солдатом, но не пробыл на фронте и двух дней, сбежал, не сделав ни единого выстрела. Ни единого, он просто убежал, и они стреляли ему вслед. Должно быть, он был отличным парнем в то время…

Курт на мгновение замолчал, сам удивленный и немного смущенный, когда представил себе этого человека, которого он только что назвал отличным парнем: как он сидит за столом (они виделись не чаще двух-трех раз в неделю), уже тучный и ссутулившийся из-за постоянных болей в спине, часто уставший и раздражительный, всегда торопился, всегда глотал какие-то таблетки… человека, который жил только своей работой и не интересовался домом и, возможно, даже не обращал на него внимания.

– А мы ведь даже не знаем друг друга, – сказал Курт, пораженный, как будто впервые это понял. Затем продолжил: – Там, в Советском Союзе, он был батальонным пропагандистом в лагере для военнопленных. А когда вернулся, начал учиться, в таком возрасте… Он получил диплом инженера и сейчас руководит огромной текстильной фабрикой.

– Вот черт, – сказал Гериберт, и это было его выражением безоговорочного признания. Однако его нелегко было подкупить, и он с некоторым скептицизмом посмотрел на холеного, красивого парнишку, который курил, небрежно скрестив ноги на кровати, и добавил: – Надеюсь, ты получишь собственные лавры, мальчик мой.

Курт затушил сигарету и ничего не сказал. Его разочаровало и разозлило, что его рассказ не произвел более благоприятного впечатления, и он вспомнил свою школу, где его, как сына члена окружного собрания, уважали учителя и ученики, обожали девочки; прославленный герой своего класса, о котором говорили только в превосходной степени: Курт Шелле, самый элегантный танцор, самый забавный артист, самый одаренный спортсмен, словом, молодой человек со множеством талантов.

Он даже был хорошим учеником, когда хотел, – и за несколько недель до получения аттестата он хотел этого. Он безропотно прошел письменный экзамен, устный экзамен он сдал с блеском и славой.

Позже, в темноте, он вдруг сказал:

– Слушай, а в этой дыре есть приличный бар или хотя бы кинотеатр?

– Конечно. А что? – пренебрежительным тоном спросил Гериберт, его огорчало, что этот зеленый юнец не поинтересовался комбинатом, он был в управлении на стройке и охотно ответил бы на тысячу вопросов, если бы они касались только работы.

– А что? Сегодня я познакомился с очаровательной девушкой.

– Понятно, – равнодушно отозвался Гериберт.

– Выглядит она немного инфантильно, как спящая красавица перед первым поцелуем, – сказал Курт нарочито небрежно, но на самом деле необычное лицо девушки не давало ему покоя. – У нее египетские глаза, если ты понимаешь, о чем я.

– Боже, избавь меня от этих бабских историй, – проворчал рыжий. – Мне они не нравятся, уважаемый, и мне неинтересны эти египетские глаза.

Курт рассмеялся про себя и подумал: «Скорее всего, ты им не нравишься, мой веснушчатый друг, или у тебя несчастная любовь. Теперь нашей милой лисичке виноград кажется кислым…»

– Бабские истории, – повторил Гериберт, все еще недовольный тем, что парень спросил о баре, а не о работе. – Вот кузнечик. Зачем ты вообще приехал сюда?

«Мне бы тоже хотелось это знать, – подумал Курт. – Да и зачем ты спрашиваешь? Хочешь услышать, что я в восторге от того, что могу провести год, работая на производстве, вместо того, чтобы сидеть в университете?» Но вслух он сказал осторожно и почти правдиво:

– Я думаю, что отчасти из-за любви к приключениям, из-за желания увидеть что-то кроме школьных парт и зубрил, испытать что-то более захватывающее, чем экзаменационные сочинения и классные вечеринки в нашей школе.

– Ты опоздал, мальчик мой, – сказал Гериберт. – Дни золотой лихорадки прошли раз и навсегда. – Но он сразу же опроверг это оптимистическое заявление: – Конечно, в дни зарплаты у нас бывает шумно, но если хочешь, то можешь удовлетворить свои потребности в приключениях в пабе или в общежитии у нас. Бывают драки, а иногда и облавы, когда парни вытаскивают девушек из кроватей. Тем не менее порядочных людей большинство.

– У тебя довольно простое понятие о приключениях, – отметил Курт, и в его голосе звучало снисходительное превосходство. – Я не имел в виду драки, да и девушек не хочу приводить в эту дыру.

– Я бы тогда разозлился, уважаемый.

– …я имею в виду работу, – продолжил Курт, теперь он снова почувствовал почву под ногами и говорил уверенно и с воодушевлением. – Ты работаешь руками и видишь, что у тебя получается, ты, как и тысяча людей рядом с тобой, преодолеваешь все трудности, о которых до сих пор только читал в газетах, и когда ты уходишь, ты можешь сказать: «Я помог построить этот цех, а для его крыши туда я таскал доски…» Ты ведь лучше знаешь, друг, как все начиналось в лесу, на голой пустоши, и не было ни дорог, ни домов, а сегодня, четыре года спустя, – четыре года, мой дорогой друг! – сегодня здесь стоит гигантский завод, и ты можешь наблюдать, как он развивается…

Он говорил пылко, опьяненный своим красноречием, на что Гериберт кивнул и сказал:

– Это правда, мальчик мой, чертовски верно. – И он забыл, охваченный воспоминаниями, что этот ловкий на язык Курт еще ничего не сделал для воспетого исполинского предприятия.

– Тебе стоило бы побывать здесь первого мая, – сказал Гериберт, и ему захотелось рассказать парню о том дне: как он стоял на песчаной дорожке, втиснутый в празднично движущуюся толпу, и словно впервые дым поднимался из высоких белых труб, светло-серый и туманный и лениво рассеивавшийся в разреженном голубом майском воздухе, и как парень кричал и аплодировал дымовому шлейфу, этому прекраснейшему гордому флагу над своим комбинатом. Он стоял рядом с мужчинами и женщинами, которые все еще были свидетелями тех жарких августовских дней 1955 года, первых вырубленных деревьев, первых траншей, и видел слезы в их глазах, острый признак их привязанности к общему делу, которое они довели до конца за четыре года.

Это было одно из самых незабываемых событий в его жизни, и теперь, вспоминая, Гериберт понял, что об этом нельзя разговаривать с незнакомым и посторонним человеком, который или переведет все в шутку, или же просто удивленно пожмет плечами.

А потому он резко сказал:

– Ладно, спокойной ночи, – и отвернулся к стене.

– Приятных снов, – бодро отозвался Курт. Но на самом деле он чувствовал себя не так бодро и уверенно, как пытался выглядеть, и он признался себе с мимолетным беспокойством, что его разговор был всего лишь попыткой обмануть недоверчивого рыжего и самого себя. Он хорошо помнил одну неприятную сцену дома в один из мартовских вечеров, когда он решил выбрать меньшее из зол и работать на предприятии, в то время как его отец все еще настаивал на том, чтобы его сын пошел служить в Народную армию на два года.

Курт отказывался, льстил, использовал все свои навыки убеждения, и, когда его отец надавил сильнее, сын оставил всякую осторожность, став жестоким и злобным.

– Ты не можешь командовать мной, – кричал он, – ни ты, ни какой-нибудь унтер-офицер, хватит и того, что и так теряю целый год.

Фрау Шелле, истинное эхо своего обожаемого сына, приняла его сторону: она сидела, откинувшись в кресле, элегантная, немного полная блондинка, а Курт устроился на подлокотнике рядом с ней и с невозмутимым выражением лица слушал спор своих родителей. Он знал слабость своей матери и бесцеремонно пользовался ею.

– Вы называете это «терять год», – говорил отец Курта, и было видно, что он уже устал от этого бесконечного спора. – Я ожидал большего благоразумия от своего сына. Иногда я задаюсь вопросом, почему мой сын ведет себя как мелкий буржуа…

Курт перебил его, холодно сказав:

– А раньше ты этого не замечал? Почему ты только сейчас задумался над этим? Раньше ты особо не интересовался мной.

Отец замолчал, он выглядел одновременно седым, старым и очень усталым, и теперь ему стало почти жаль Курта. Он встал и вышел из комнаты, и в тот вечер, как и во все последующие вечера, он больше не говорил о планах сына. Мужчина, который обычно не сдавался ни перед какими трудностями, сдался перед своими женой и сыном. И в тот момент, когда он захлопнул за собой дверь, он понял, насколько чужим стал для него мальчик и как мало связывало его с ухоженной блондинкой, которая когда-то была энергичной девушкой с грубыми кончиками пальцев, смелой и терпеливой спутницей в годы его заключения…

«С тех пор как отец заработал кучу денег, она стала просто мещанкой», – подумал Курт, и, вспомнив ее нежное, немного смуглое лицо, он почувствовал к ней что-то вроде презрительной нежности. Конечно, ей не нужно ходить на работу, и она превратила свой дом в собственный алтарь.

Но она готова на все ради меня, и если она больше не ладит с отцом, то отец тоже отчасти виноват в этом. У него в голове одни цифры… Ему семья безразлична, и его также не волнует, спит ли он на карнизе или в угольном ящике.

Рыжий дышал легко и тихо, и Курту почему-то было грустно слышать эти спокойные вздохи, он жаждал шума и движения, но в доме было слишком тихо, в комнате слишком темно. Тишина и темнота казались ему гнетущими, ему нужны были жизнь и смех, прямо сейчас ему нужно было, чтобы у него был человек, которому он мог бы рассказать о себе и о своем доме. Он мог бы проявить свою язвительность, резкость, он вообще любил преувеличивать, но ему надо было говорить, действовать, чтобы забыть о своем одиночестве; он ненавидел оставаться наедине с самим собой ночью, в слишком тихой комнате, погруженный в бессонные мысли, от которых днем отмахиватья было легче.

«По сути, ты всегда один, – подумал он, и ему стало очень жаль себя. Сотня знакомых, и ни одного настоящего друга, и дома вечная напряженная атмосфера: отец, женатый на своей работе, и мать, которая печатает визитные карточки, покупает красивую одежду и расстраивается, потому что жена доктора ее не приглашает в гости, и…»

– Ай, к черту все! – воскликнул он и отвернулся к стене. «Так или иначе, – сказал он себе, – я уже чертовски рад, что наконец-то ушел из дома. Завтра посмотрим, что будет дальше. Завтра разглядим эту темноволосую девушку и этого олуха, который, может быть, не так глуп, как он себя ведет, и все будет хорошо».

Глава вторая

1

Осеннее небо было бледно-голубым и высоким, усталое, с несколькими лениво плывущими облаками; иногда налетал ветер и прижимал юбку Рехи к коленям.

Они втроем стояли на углу улицы в ожидании автобуса: Курт, загорелый и элегантный, в рубашке навыпуск, с сигаретой во рту; Николаус, немного неряшливый – рукава закатаны, руки в карманах брюк, – смотрит на улицу прищуренными глазами; Реха в сарафане до колен, волосы заплетены в толстую черную косу, переброшенную через правое плечо на грудь.

Солнечное утро стерло страхи и опасения дождливой ночи. Втроем они с нетерпением ждали поездки на комбинат, словно веселой школьной экскурсии, по крайней мере, сейчас, пока они стояли на остановке.

– Ребят, я живу в такой дыре, – сказал Курт. – Ванна протекает, а на кухне стоит целая дюжина велосипедов, и с пяти утра ты не можешь сомкнуть глаз. Мэки Нож какой-то. – Он рассмеялся. – Сегодня утром карниз упал на голову рыцарю Гериберту.

– Кто такой рыцарь Гериберт? – спросила Реха, и Курт описал злобно искаженный образ своего соседа, тем самым удовлетворив чувство мести за резкое «спокойной ночи» и внезапное молчание неподкупного Гериберта.

Николаус монотонным голосом рассказывал:

– А мой любитель кактусов пришел с ночной смены в семь, взволнованный, потому что боялся, что его «королева ночи» распустилась без него. Но, слава богу, он не опоздал. – Он выглядел довольным; добродушно и искренне он заинтересовался пожилым толстяком, который хотел быть садоводом. – Но знаете, утром от его прекрасной королевы ничего не осталось.

– Подумать только, совсем ничего… – отозвался Курт и вернулся к изучению ног Рехи. «Лодыжки слишком тонкие, – подумал он и, подняв взгляд, заметил: – Вообще, слишком худая. Талию можно обхватить ладонями, грудь маленькая, ключицы выпирают, но это еще изменится».

– Реха, сколько тебе лет?

– Семнадцать. Я перескочила через класс.

– Прилежная девочка, – сказал Курт.

Потом подошел автобус, тонкий, с плоским передом. Курт потушил сигарету, а Николаус воспользовался моментом: залез первым, протянул руку Рехе и, не торопясь, занял место рядом с ней. Автобус, покачиваясь, ехал по ухабистой дороге, по узким улочкам маленького городка с низкими, облезлыми, ветхими домами, мимо умиротворяюще зеленого парка и пруда, испещренного ослепительно-белыми безмятежными лебедями.

Трое любопытных молодых людей все еще чувствовали себя так, словно находились в стеклянном жилище, напоминающем кабину самолета.

Они ехали по темно-зеленому сосновому лесу, который то и дело прерывался поляной, расчищенной под будущий карьер, и рельсами шахтной железной дороги. Вот теперь их ждало приключение. Реха сказала:

– Я так рада, что мы встретились.

– Правда? – спросил Николаус, глядя в окно.

– Может, нам повезет, и мы будем в одной бригаде.

– Да, возможно, – сказал Николаус, и Реха поняла, как нелегко разговаривать с этим сонным парнем. Она отвернулась к окну, и Николаус принялся разглядывать ее профиль, стараясь запомнить его, пока не убедился, что сможет нарисовать его по памяти, и наконец сказал:

– Теперь я понял, кого ты мне напоминаешь.

– Кого же?

– Розу Люксембург.

– Я тоже еврейка, – гордо сказала Реха, – со стороны матери.

– Я сразу это заметил. Твои глаза… – Он замолчал, а после добавил: – Она была красивой женщиной.

Реха улыбнулась, а Николаус осмелел и добавил:

– Да, было бы хорошо, если бы остались вместе.

Николаус покраснел.

Шоссе поднималось вверх по холмам, к мосту, который широким и высоким столбом возвышался над путями промышленной железной дороги. Они увидели комбинат и вздымаемые ветром клубы пара и голубого дыма: три дымовые трубы, светящиеся под косым солнцем, и тупые конусы градирен, череду бараков и строительных кранов, и остатки сосен перед серым бетонным массивом электростанции Вест.

Реха внезапно схватила Николауса за руку, и ее ногти впились в его кожу. Он тихо сказал:

– Не волнуйся, Реха. Через неделю или две это место станет нашей второй родиной.

Реха покачала головой; она снова увидела себя сидящей в купе и услышала мужские голоса… Тогда она словно почувствовала запах жирного черного дыма и перед глазами разворачивался танец смерти превращенных в пепел над приземистыми трубами газовых камер.

Николаус осторожно коснулся ее руки, и Реха сказала:

– Несколько лет назад, в поезде, я услышала, как двое мужчин обсуждали какого-то писателя: «Нацисты пропустили всю его семью через дымоход», – поэтому…