Преступление капитана Артура

Клерибелль успокоилась, по возможности, после своей потери только тогда, когда густой снег покрыл аллеи парка и опушил ветви дубов. Все матери деревни проливали искренние слезы при виде грусти своей госпожи, которую они знали еще задолго до ее первого брака. Бедные поселяне вспоминали, сколько раз они завидовали ей, когда она проезжала мимо них в своем блестящем экипаже, разодетая в шелк и бархат и гордящаяся своим хорошеньким сыном, сидевшим рядом с нею; а многие ли из них пожелали бы теперь поменяться с нею участью? Они дрожали, слушая рассказы болтливой прислуги замка о том, как тихо стало в роскошных залах, как грустил капитан, сидя один, ночью, перед камином за стаканом вина, и как тоскует барыня на своей половине, разъединившись со светом, в котором была прежде так весела и счастлива, и призывая смерть, чтобы соединиться скорее с погибшим сыном. Рахиль Арнольд сочувствовала более всех других несчастной Клерибелль.

Однажды, сидя в январский вечер перед своим камином, она решилась даже высказать свое сочувствие мужу.

– Что это еще значит? – проворчал Жильберт Арнольд, кидая на нее угрожающий взгляд из-под густых бровей.  – Что ты мне порешь дичь?

– Я говорю, что думаю о несчастной миледи, я ходила сейчас наверх к нашему Джеймсу, а когда я вижу его спокойным и довольным в его чистой кроватке, то вспоминаю невольно бедного сэра Руперта.

– Эти дети были чрезвычайно похожи друг на друга,  – проговорил задумчиво Жильберт, устремляя глаза на пылавший огонь и выбивая трубку о железо решетки.  – Господи боже мой! Все толкуют о благородном происхождении и о всем, связанном с ним… Да мой мальчик на вид не хуже сэра Руперта, а, пожалуй, еще и красивее его.

– Когда я была еще девушкой,  – заметила Рахиль,  – многие говорили, что я напоминаю Клерибелль Мертон.

Жильберт Арнольд не принадлежал к числу любезных мужей: он несколько секунд смотрел в лицо Рахиль, скорчил потом гримасу и громко рассмеялся.

– А! Так ты в самом деле похожа на нее! – воскликнул он насмешливо.  – Я-то, по крайней мере, этого не заметил, и если ты когда-нибудь походила на барыню, то теперь не походишь, могу тебя уверить.

Он набил снова трубку и закурил ее. Затем, протянув ноги, обутые в грубые сапоги, на решетку камина, принялся курить с видимым наслаждением.

– Я потеряла всю свою красоту за работой, Жильберт,  – заметила жена его.

– Если она была! – проворчал издевательски муж.

– У меня были такие же белокурые волосы и такие же ясные голубые глаза.

– Ну да! – проговорил язвительно Арнольд.  – Но твои волосы совершенно бесцветны, а глаза твои тусклы, будто ты сварила их, чтобы сделать их красивее, но это предприятие не удалось тебе. А если б не это, ты была бы вполне похожа на миледи,  – добавил он, смеясь.

– Несчастная миледи! Мне очень жаль ее,  – прошептала Рахиль.

– А! Это очень мило! – сказал Жильберт Арнольд, вынимая трубку изо рта и стуча кулаком по небольшому столику, стоявшему вблизи него.  – Я не желаю слышать ни хныканий, ни вздохов, ни даже сожалений о положении леди. У нее прекрасный дом, прелестный экипаж, роскошные наряды, спит она на перине, ест и пьет хорошо и может тратить денег сколько душе угодно… Ведь это справедливо? Ну, так пусть же довольствуется тем, что есть у нее!.. Она ни разу в жизни не пробовала каши, которой угощают добрых людей в остроге, не ела никогда отвешенного хлеба… И она не испытывала, каково пролежать под забором зимой, шесть или семь часов, кажущихся веками, чтобы подстрелить зайчика, которого продашь на следующее утро за какой-нибудь шиллинг… Она не боится уйти за шесть миль от своего дома и быть арестованной и даже обвиненной в тяжелом преступлении, которого не думала никогда совершать. Пусть же она не ропщет! Если сын ее утонул, то с судьбой не заспоришь! Другим тоже случалось переносить несчастья, и не ее одну постиг подобный случай. Ей живется так сладко, что даже не мешает проглотить каплю горечи.

В сторожку в это время ворвался резкий ветер, и вслед за тем послышалось хлопанье в ладоши.

– Что же это такое? – воскликнул Жильберт Арнольд, вскакивая стремительно и обращая свои зеленовато-желтые и хитрые глаза, в которых замечалось теперь выражение тревоги, на дверь, находившуюся у него за спиной.

На пороге стоял мужчина чрезвычайно высокого роста, закутанный в широкий плащ, и в кашне самых ярких цветов. Шляпа его была надвинута на брови, а его кашне доходило до носа, так что изо всего лица был виден только этот выдающийся нос, похожий на клюв птицы. Жильберт Арнольд дрожал как будто в лихорадке. Он судорожно стиснул руками спинку стула – она переломилась, и он отшвырнул ее далеко от себя, произнеся проклятие.

– Что нужно?… Да и кто вы? – спросил он, озираясь украдкой на лестницу, которая шла вверх, как будто он хотел ускользнуть этим ходом от незваного посетителя.

Незнакомец рассмеялся тем звонким и беззаботным смехом, который уже не раз поражал слух Арнольда. Затем он скинул шляпу, стряхнул с себя снег и запер плотно дверь. Сбросив плащ, он присел спокойно к огню, провел рукой по светлым блестящим волосам и разгладил усы. Браконьер неуклюже, но с оттенком почтительности поклонился ему.

– Майор…  – начал он нерешительным голосом.

– Вы совершенно правы: я Гранвиль Варней. Судя по впечатлению, которое произвело на вас мое появление, вы, мой достойный друг, вероятно, нечасто видите посторонних?

Жильберт Арнольд побагровел и взглянул на часы, висевшие в углу.

– Но… Уже немного поздно,  – прошептал он чуть слышно.

– Я не спорю, что поздно: теперь, вероятно, половина двенадцатого. Я выехал из Лондона на курьерском поезде в девять часов. Нужно заметить, что я прибыл сюда с единственной целью – поговорить немного с вами, Арнольд. Опоздал же я так именно потому, что станция далеко, а я вздумал вдобавок дойти до вас пешком, чтобы не возбуждать никаких праздных толков… Но перейдемте к делу. Вы, конечно, предвидели, что я явлюсь сюда?

Сторож потирал рукой свой подбородок и не решался, видимо, ответить на вопрос.

– Почему же? – спросил он чрезвычайно уклончиво.

– Ну да. Вы ожидали увидеться со мной! Я это твердо знаю!

Рахиль Арнольд, сильно заинтересованная этой беседой, смотрела поочередно то на мужа, то на майора Варнея.

– Ступай спать, Рахиль,  – сказал Жильберт Арнольд.  – Нам вовсе не желательно, чтобы ты нас подслушивала.

– Не будьте же так грубы с вашей доброй женой! – заметил майор со снисходительной улыбкой.  – Добрейший ваш Арнольд хочет просто сказать,  – обратился он очень деликатно к Рахили,  – что нам необходимо потолковать по-дружески, а вам ввиду такого позднего часа не худо отдохнуть… Он превосходный малый, но часто выражается чрезвычайно резко… Итак, спокойной ночи, добрая миссис Арнольд.

Майор сделал своей украшенной перстнями, красивой рукой такое движение, которое доказывало его желание вытолкнуть Рахиль Арнольд из комнаты. Она пошла наверх и легла на постель одетой.

Дверь, ведущая на лестницу, осталась отворенной: майор Варней затворил ее лично и затем сел опять против Жильберта Арнольда.

– Возьмите и набейте себе другую трубку,  – сказал он, указывая на разбитую прежнюю, выпавшую из рук взволнованного сторожа.

Арнольд вынул из шкафа, стоявшего поблизости, другую, тоже грубую и глиняную, трубку, между тем как майор закуривал сигару. Он выкурил ее почти до половины, не говоря ни слова, потом взглянул на сторожа, смотревшего на него с лихорадочной жадностью, и сказал очень вежливо:

– Вы сильно испугались, когда я появился внезапно перед вами. Не думали ли вы, что… вас накрыли сыщики?

Жильберт Арнольд смотрел на веселого, смеющегося, цветущего майора будто на привидение.

– Заглянем в ваше прошлое! Вы здесь более семи лет. Вы находились прежде в винчестерском остроге, а еще раньше этого в Севаноаке, в Кентском графстве…

Вторая трубка выпала из рук бедного сторожа и разбилась на части.

– Вот еще один пенни пропал без всякой пользы,  – заметил вскользь майор.  – Мой достойнейший друг, вы слишком впечатлительны!

– В Севаноаке, я не был там, никто не мог слышать даже моего имени,  – пробормотал Жильберт, смотря на догоравшие сосновые дрова и избегая встретиться с голубыми, проницательными глазами посетителя.

– Вы выразились верно: там действительно не было никакого Арнольда, мой превосходный друг,  – сказал Гранвиль Варней.  – Но на свете ведь множество всевозможнейших имен. Нельзя ли нам на время оставить вас в покое и повести разговор прямо о Джозефе Бирде?

Сторож упал на стул, словно раненный пулей. Он отер своей жесткой загорелой ладонью холодный пот, покрывавший его угрюмый лоб.

– Вам все равно, я думаю, что я напоминаю вам о Джозефе Бирде? Мой друг, я не люблю причинять неприятности, но не могу продолжать и беседу, не затронув в ней Бирда.

Он вынул из кармана записную книжку, отыскал между брелоками микроскопический карандаш, приготовился писать и произнес решительно:

– Так как я убежден, мой дорогой Арнольд, что вы чрезвычайно способный человек, то стану говорить с вами с полнейшей откровенностью. Если б я не имел основания думать, что вы можете быть мне полезным в свою очередь, то не пришел бы к вам. Если б я считал вас за жалкого глупца, я бы вами воспользовался без вашего ведома. Но я вижу, что вы далеко не дурак, и потому уверен, что выиграю многое, посвятив вас вполне в тайны моей политики… Жильберт Арнольд, с тех пор как я живу на этом свете, я себе не позволил ни одного поступка, который был бы против закона!

Майор откинул голову и разразился тихим самодовольным смехом, как будто он сказал меткую остроту.

– Да,  – продолжал он снова,  – я служу офицером в индийской армии и живу исключительно своим майорским жалованьем. Никто не оставлял мне ни одного пенса, я не делал долгов, я никогда не действовал несогласно с законом, не рисковал надеть арестантский костюм, но я знаю зато преступления других вернее сыскной полиции. Вы спросите, быть может, зачем я собираю такого рода сведения? А я отвечу вам, что я делаю это из пристрастия к искусству. Когда я имею нужду в содействии человека, то не угрожаю ему, не подкупаю его, а стараюсь узнать историю его жизни. Вы сделались мне нужны, и я в силу того же благородного правила разведал ваше прошлое!

За стулом майора стояло ружье, и глаза Жильберта направились невольно на грозное оружие. Хотя взгляд этот был невыразимо быстр, майор поймал его и, повернув свой стул, стал внимательнее наблюдать за Жильбертом Арнольдом.

– Не думайте об этом, мой превосходный друг,  – сказал он благодушно.  – Подождите немного и вы сами увидите, что меня привел к вам наш общий интерес… Вернемся тем не менее снова к Джозефу Бирду! Тому назад лет десять или одиннадцать вы были настоящим удалым молодцом, но, к несчастью, вас знали хорошо в этой местности, а именно под прозвищем Жиля-браконьера, и вследствие этого вас принудили силой уехать из Суссекса, дав вам предварительно ознакомиться с ливисским острогом.

– За убитого зайца и за пару фазанов,  – заметил ему Жильберт, как будто в извинение.

– Нет, ничуть не за зайца и за пару фазанов! В народе поговаривали, что вы будто бы рискнули разрядить ружье в сторожа, который захватил вас с поличным! Все это, вероятно, чистая клевета, вымысел людей… После почти двухмесячного пребывания в Ливисе Жильберт исчез внезапно, и владельцы окрестностей поздравили друг друга с этим крупным событием. До сих пор дело шло восхитительным образом! Теперь оно начнет касаться Джозефа Бирда!

– Я не могу понять, о ком вы говорите,  – сказал злобно Жильберт, окинув снова взглядом ружье, стоявшее направо от майора.

– Как вы интересуетесь этим ружьем, мой друг!.. Посвятите мне хоть пять минут внимания, чтобы убедиться в безосновательности ваших подозрений. В окрестности Севеноака, в Кентском графстве, есть несколько превосходных лесов, из которых один сделался местопребыванием браконьера. Осенью тысяча восемьсот тридцать пятого года дичь начала исчезать из этого леса с такой быстротой, которая возбудила справедливое негодование владельца и его сторожей. Один из последних, человек смелый и предприимчивый, шести футов роста, сказал своему господину, что надеется поймать виновника. «Я знаю его,  – добавил он.  – Это трусливая собака с именем Джозеф Бирд. Его видели продающим дичь в Севаноаке. Я простил бы ему, если б он употреблял ружье, как другие: тогда бы скорее можно было изловить его. А он незаметно подкрадывается, хватает дичь почти из-под вашего носа – и ускользает от вас. Но я все-таки уже имею его в виду и заставлю его поплатиться за все наши убытки!» Быть может, эти слова достигли ушей Джозефа Бирда, потому что через неделю нашли сторожа лежащим в лесу с простреленной головой. Пошли по следам, отпечатавшимся на почве, местами обагренным кровью. Хирург одной из окрестных деревень заявил, что на рассвете приходил к нему какой-то человек с просьбой перевязать ему ногу, пораненную пулей, и что такая рана могла, во всяком случае, оставить хромоту или вообще другой неизгладимый след. Этот человек был Джозеф Бирд.

Жена сборщика пошлин видела его утром, он перескочил через шлагбаум и просил извозчика, ехавшего в Лондон, взять его с собой. После обеда преступление сделалось известным всей окрестности, но с этих пор полиции не пришлось ни разу встретить Джозефа Бирда. Я сильно опасаюсь, что если бы он не скрылся, то попал бы в тюрьму! – заключил насмешливо Гранвиль.

Жильберт Арнольд был близок к обмороку. Майор – вероятно, с великодушным намерением предупредить его падение – схватил его за правую ногу и, быстро обнажив ее, поднес к ней свечку.

– Черт возьми! – воскликнул он.  – Вот эта рана тоже от выстрела и удивительно похожа на рану Джозефа Бирда. Я думаю, что вы на совесть хорошо владеете этой ногой, мой добрый Арнольд.

«Добрый» Арнольд с глухим рычанием прикрыл ногу.

– Мне кажется, мой достойный друг,  – продолжал, вставая, майор,  – что мы начинаем понимать друг друга. Если бы я не нуждался в вас, то не примчался бы сюда с курьерским поездом, чтобы рассказать вам историю Джозефа Бирда. Вот вам билет в десять фунтов стерлингов, который поможет вам переселиться в Лондон вместе с женой и сыном. Распустите здесь слух, что едете в Америку. Вот еще адрес дома, в котором вы должны будете остановиться в Лондоне, где и будете ждать от меня дальнейших инструкций… Вы получите их или лично от меня, или через моего слугу, Соломона. Примите к сведению, что я умываю руки: у меня совесть чиста, и я не сделал во всю свою жизнь ни одного злодейства. Если вас завтра привлекут в суд в качестве свидетеля против моей особы, вы можете сказать только, что я приезжал к вам с целью порассказать кое-что о Джозефе Бирде: присяжные назовут меня, конечно, эксцентричным – и больше ничего… Подайте мне одеться.

Майор накинул плащ, надвинул на глаза шляпу и вышел из сторожки.

– Да будь ты проклят! – пробормотал сторож, обращаясь к силуэту удаляющегося офицера.  – И как мог он разузнать все эти тайны прошлого? Быть обличенным после десяти лет… Десяти долгих, мучительных лет! Сделаться твоим лакеем… Превратиться в рогожу, о которую ты будешь вытирать ноги… О, будь ты проклят! Будь проклят!

Он бросился стремительно к ружью, снял его и вышел в засыпанную снегом аллею.

– Мне хотелось бы последовать за ним? – шептал он.  – Да, я желал бы этого… Но если я сделаю это, то едва ли вывернусь опять из беды.

Глава X

Посол майора

Действуя согласно приказанию майора, Жильберт Арнольд сказал своей жене через несколько дней после посещения Гранвиля Варнея, что ему начинает надоедать жизнь в «этом гнезде» и что он намерен отправиться в Америку, где он будет не хуже других людей и где ничто не будет напоминать ему ежеминутно о грехах его молодости.

– Да,  – сказал Жильберт после длинной беседы со своей женой, которая проливала горькие слезы при мысли, что ей нужно расстаться с доброй госпожой и с родной стороной, чтобы подвергаться опасностям путешествия в Америку в сопровождении мужа, который не был ни добрым, ни внимательным к ней.  – Твои слезы и крики не приведут ни к чему. Нравится ли тебе, нет ли, но мы едем в Нью-Йорк через три недели, считая с этого дня. Советую тебе надеть шляпку и идти к миледи, чтобы заявить ей, что ты оставляешь ее… Пусть найдет других, которые согласились бы заменить нас в этом гнезде и быть истоптанными блестящими сапогами ее милого капитана.

Жильберт Арнольд любил повторять эту фразу, как будто он действительно подвергался когда-нибудь подобным унижениям.

Итак, Рахиль не плакала, или если и плакала, то украдкой от мужа, который, сидя с трубкой, следил за всеми сборами к дальнему путешествию. Она бледнела, думая о том, что ее ждет, но несчастная женщина так боялась Жильберта, что не посмела бы ослушаться его, если б ему вздумалось предложить ей повеситься. Три недели протекли незаметно. Рахиль простилась со своей госпожой, и затем Жильберт Арнольд отправился с ней, сыном и багажом на станцию железной дороги. Поезд прибыл в Лондон с наступлением ночи. Выйдя на дебаркадер, Жильберт увидел человека, лицо которого было ему знакомо, – это был еврей Соломон, камердинер майора.

– Вы очень исполнительны,  – сказал Соломон, приблизившись к Арнольду.  – Возьмите свой багаж, велите уложить его в нанятый для вас кеб и вернитесь сюда. Я дам вам адрес дома, в котором вам придется поселиться на время.

– Вы лучше проводили бы нас,  – заметил ему Арнольд.  – Мы здесь точно в лесу, и мне было бы приятно иметь возле себя человека, которому известен этот город.

Соломон посмотрел пристально и насмешливо на говорившего, который вовсе не был похож на джентльмена в своем матросском платье, полосатом кашне, шапке из кролика и со свертком под мышкой.

«Мы вас преобразим,  – думал слуга майора,  – и вы скоро поймете всю суть нашей науки. Вы пока обладаете только доброй волей, а еще уступаете нам во многих отношениях, но вы освоитесь с переменой положения в самом недалеком времени!»

Жильберт Арнольд свалил багаж в кеб, усадил сына и жену и вернулся к еврею.

– Ну? – спросил он отрывисто.

– Ну что?… Лорд Честерфилд? – передразнил слуга.

– Отправляемся. Я спешу, потому что мне нужно освежиться немного.

– Вам надо освежиться – хорошо! Вот вам адрес. Отдайте кучеру и, когда вы доедете, дайте ему полкроны, а если он будет недоволен подачкой, то захлопните перед ним дверь… Я буду у вас в десять часов,  – добавил Соломон, приметив, что Арнольд как будто бы колеблется.  – Поезжайте же с богом!

С последними словами фактотум майора отвернулся от сторожа и поспешил уйти.

– Идем! – решил Арнольд.  – Вот странный образец орудий майора, и я готов быть проклятым, если я пойму цель моего повелителя, но я, во всяком случае, ничего не теряю, повинуясь его распоряжениям. Наше коммерческое общество предпринимает что-то новое, и время покажет, хорошо ли оно или худо.

Кеб доставил Жильберта с его семейством в обозначенный на адресе дом, на одной из глухих улиц, по ту сторону Ватерлоо-Рида. Они вышли из кеба и были встречены бледной женщиной в черном кружевном чепчике, которая ввела их в чисто меблированную квартиру, будто бы нанятую, по словам хозяйки, для одного семейства из Йоркшира, по фамилии Грин.

Так как фамилия Арнольда была не Грин и он приехал вовсе не из Йоркшира, то Рахиль хотела было заметить, что тут существует какая-то ошибка, но Жильберт остановил ее вовремя взглядом и сказал, что все в порядке и он будет весьма обязан хозяйке, если она даст ему пива и легкую закуску.

Хозяйка принесла пива и бараньих котлет, облитых жидким соусом, которые Жильберт принялся уплетать с громадным аппетитом, предоставив жене и сыну всего один кусок. Утолив голод, Арнольд закурил трубку, между тем как Рахиль с мальчиком доедали и допивали остатки его ужина. Затем он посоветовал им лечь немедленно спать, так как он ожидал приезда Соломона и не желал, конечно, чтобы его стесняли в беседе с ним. Рахиль молча взяла за руку сына и повела его в спальню, находившуюся в верхнем этаже, а Жильберт продолжал пить и курить, пока не пробило десять часов. В это время послышались два удара у входа на парадную лестницу. Жильберт спустился вниз и впустил посетителя: это был Соломон.

– Надеюсь, что у вас разведен огонь,  – проговорил последний, входя прямо в гостиную.  – На дворе такой холод, что я продрог насквозь.

Еврей успел усвоить большую часть изящных привычек и приемов своего господина: он пододвинул кресло, в котором только что сидел Жильберт Арнольд, к небольшому камину, развалился небрежно и протянул ноги на крепкую решетку.

– Теперь слушайте! – начал он.  – Как мой господин, так и я придерживаемся благоразумного правила – не говорить ни одного лишнего слова. По-моему, если вы не будете внимательны, то не поймете меня правильно… Очень может быть, что будут нуждаться в вас… Или скорее – в вашей жене, а пожалуй, и в вашем сыне… Дело не в этом, но пославший меня желает, чтобы вы остались здесь, пока он найдет нужным. Вы не должны задавать никому вопросов и не отвечать на чужие расспросы. Еженедельно вы будете получать по почте на имя Джона Грина (так вы будете называться впредь до новых распоряжений) тридцать шиллингов от Альфреда Соломона. Больше этой суммы вы не могли бы добыть трудом и потому вам придется довольствоваться ею. Со временем вы, вероятно, получите более и в один прекрасный день можете очутиться в положении богача. Если кто-нибудь спросит вас, кто вы такой, то назовите себя башмачником, плотником или кем бы то ни было, но на всякий случай – ремесленником без занятия. Предложат вам вопрос, чем же вы живете,  – отвечайте, что у вас есть брат, человек богатый, который посылает вам еженедельное содержание. До сих пор все очень обыкновенно. Между тем ваше спокойствие будет зависеть от двух условий, если не считать того, что вы никогда не должны забывать Джозефа Бирда. Первое условие: заботьтесь побольше о вашем сыне, берегите его так, как если бы берегли ребенка королевской крови, если он был бы доверен вам. Если бы с ним могло случиться несчастье, то оно неизбежно отразится на вас. Второе условие: молчание. Если до ушей моих или моего господина когда-нибудь дойдет, что вы произносили его имя или мое, то вы услышите о Джозефе Бирде… Ну-с, пока до свидания… Посветите же мне и отоприте дверь!

Соломон произнес свою речь так поспешно, что изумленный сторож был буквально не в состоянии перебить его хотя бы одним вопросом. Он не успел еще опомниться, как слуга майора повернул уже за угол и исчез в Ватерлоо-Риде.

«Тридцать шиллингов еженедельно,  – думал Жильберт,  – это немного скуповато со стороны такого богатого человека, каков майор Гранвиль Варней, но так как он может, если захочет, извести меня на виселицу, то я поневоле должен довольствоваться всем, что ему угодно будет предложить мне… Черт побери его!..»

После этого сильного и любимого им восклицания Арнольд лег в постель, но не мог заснуть. Он прислушивался всю ночь к стуку экипажей, проезжавших по Ватерлоо-Риду, и когда он впадал на минуту в дремоту, то ему слышалось пение жаворонка в севаноакском лесу и представлялось бледное, окровавленное лицо убитого им человека.

Глава XI

Смерть капитана

Четырнадцать лет прошло со для исчезновения маленького баронета, а Клерибелль Вальдзингам с мужем все еще владели Лисльвуд-Парком. Нотариус сэра Ланцелота, переехавший в Лисльвуд, собирал доходы с имения и посылал их во Флоренцию, банкиру баронета. Поселянам казалось, что род Лисля исчез, потому что представитель его никогда не бывал в наследственных владениях. Да, прошло четырнадцать лет, и никакой перемены не произошло в семействе Вальдзингама, если не считать того, что рождение другого сына утешило немного бедную Клерибелль. Спустя четыре месяца после смерти сэра Руперта доктора пошли сообщить капитану, сидевшему по-прежнему бледным и озабоченным перед ярким огнем все в той же библиотеке, что у него родился сын, с карими глазками. Вскоре замок и парк огласились веселым, несмолкавшим смехом и оживились звуками серебристого, свежего голоска, раздававшегося с утра до ночи. Мальчик своим прямым, смелым, живым характером напоминал собой капитана, когда последний прибыл в первый раз в Лисльвуд-Парк, чтобы влюбиться безумно в Клерибелль Мертон. Артур Вальдзингам привязался от души к своему сыну. Он беспрестанно занимался его игрушками, пони, ружьем и лодкой, в которой катал его по озеру парка. Ему никогда не надоедало слушать его болтовню и скакать с ним по бесплодным равнинам. Когда же мальчика отдали в Итон, то отец горевал более матери.

– Что, если с ним случится что-нибудь, Клерибелль? – говорил он жене.

Эти слова возбуждали такой ужас в душе пугливой Клерибелль, что она порывалась посылать в Итон нарочного, если б муж не удерживал ее от этого намерения.

– Он находится в руках Провидения, Клерибелль,  – успокаивал он.  – Я не мог возвратить вам потерянного сына, хоть я его любил, чему свидетель Бог!