Письма маркизы

Вы, впрочем, сами убедитесь, во время вашего путешествия, как я был прав, восставая против вашего чрезмерного сострадания, привлекшего к вам во Фроберг всех нищих. Всюду теперь уже замечаются явные признаки усиления благосостояния, видны новые или хорошо исправленные дома, возделанные поля и люди в удобной одежде.

И несмотря ни на что, пробужденный однажды дух недовольства неискореним. Чем больше идут с реформами навстречу черни, тем она становится требовательнее. Как это подтвердили мне и сообщения моих друзей в Париже, слабость короля и страх министра финансов перед насильственным переворотом действуют в данном случае вместе, чтобы двигать нас дальше по этому пути. Процесс Рогана мог только ухудшить положение. После афронта, причиненного этим арестом, все благонамеренные люди отдалились от двора. В этом случае я чувствую себя на стороне рычащей перед парламентом черни, требующей безотлагательного освобождения кардинала.

Нелегко мне было променять спокойный Фроберг на Париж. Но, быть может, судьба всех нас зависит от ближайших недель и я не могу оставаться безучастным зрителем. Влияние, которое я еще имею у короля, должно быть использовано теперь. Причину, вынудившую меня вызвать вас из Фроберга, – к сожалению, вместе с малюткой, с которым вы не хотите расставаться, хотя ему было бы гораздо лучше в деревне – я бы хотел объяснить вам в нескольких словах, так как я, как вы знаете, избегаю словесных пререканий, которые легко ведут к сценам. У меня еще нет доверия к вам. Монбельяр и Этюп находятся слишком близко, и поэтому у меня возникает опасение, что мать моего наследника может забыться.

Маркиз Монжуа – Дельфине

Париж, 22 мая 1780 г.

Моя милая. Я вынужден до вашего отъезда написать вам еще несколько слов, для того, чтобы вы знали, чего я жду от вас. Вчера я видел принца Монбельяра. Вы, следовательно, будете встречаться с ним в обществе, и само собою понятно, что мы не можем избегать его, чтобы не давать повода к разным толкам. Поэтому я требую от вас торжественного обещания, что вы не возобновите с ним отношений. Я не стану напоминать вам о благодарности, которую вы должны чувствовать ко мне, спасшему вас и ребенка от публичного позора. Я хочу только объяснить вам, что с того момента, как я признал своим наследником вашего ребенка, я сумею сохранить честь имени, которое я ему дал.

Вчера Роган был оправдан. Народ встретил его такими бурными овациями, что отзвуки их были слышны даже в самых внутренних покоях Версаля. Королева заперлась одна в своей комнате. Она, может быть, чувствовала, что в этом оправдании заключается ее приговор!

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр – Дельфине

Версаль, 10 июля 1786 г.

Моя бедная голубка, что он с тобой сделал? Ты, моя прежняя, смелая Дельфина, стала такой боязливой, такой малодушной! Даже проницательные взоры моей любви не в состоянии были разгадать тебя, когда ты вчера стояла передо мной в академии, бледная и робкая, как маленькая девочка. Только твои бегло набросанные строки разъяснили мне это. Ты дала маркизу обещание, которое он от тебя потребовал. «Я покупаю себе этим грехом последний остаток свободы», – пишешь ты и в трогательных словах просишь меня, – меня, от которого исходят все твои страдания! – простить тебе этот неправый поступок, как будто все твои грехи, возлюбленная, когда-нибудь могли быть грехами! Только твоя слабость, допустившая, чтобы маркиз назвал нашего ребенка своим, была несправедливостью против тебя самой, против нас, и она страшно мстит за себя! Но наша любовь будет достаточно сильна, чтобы и это преодолеть.

Мы не должны писать друг другу, говоришь ты. «Хотя маркиз никогда не унизился до того, чтобы сделать слуг шпионами, все же он видит и чувствует все, с тех пор, как никакой Калиостро не отвлекает его взоров». Но разве же мы не можем быть еще хитрее его?

Я спокойно поручил это письмо Гальяру, восхищение которого тобой, превышает даже его республиканские чувства. Я в нем совершенно уверен. Мы будем вскоре встречаться с тобой в обществе, и чем оно будет многолюднее, тем легче мы можем уединиться в толпе. Мы должны обсудить с тобой, как быть дальше, и… я должен иметь возможность целовать тебя снова, моя ненаглядная, для того, чтобы твои губки снова порозовели, и кровь вернулась бы к твоим щечкам. Я так люблю тебя, так люблю, и мое страстное желание так велико, что я, кажется, в состоянии был бы вынести все гадкие укрывательства тайной любви!

Увижу ли я тебя завтра у Пюи Сегюра, который, как он меня уверял, открыл какую-то новую, удивительную сомнамбулу, а послезавтра у m-me Сталь, которая намерена блеснуть своим умом в какой-то новой общественной игре?

Никогда еще ты не была так обворожительна, как вчера, моя прелестная! Маленькая маркиза, с нежными ручками и ножками, с тонкой талией и грудью, возвышающейся точно роза из своей чашечки, и рядом с ней новая шведская посланница[17], с крепкими костями, широким лицом, пытливыми глазами и в платье, напоминающем отчасти греческий пеплум, отчасти монашескую рясу. Даже Гибер, приветствовавший честолюбивую дочь Неккера как французскую Аспазию, и выразивший свое уважение ко всей ее семье в своей вступительной речи в академии, – чтобы совершенно сгладить воспоминание о своем прежнем отношении на мгновение как будто растерялся, когда увидел тебя.

– Вы настоящий собиратель исторических документов эпохи, граф, заметил ему у выхода Шансене. – М-11е Леспинас, маркиза Монжуа, m-me Сталь!.. – Гибер, нахмурив брови, молча прошел мимо. Мне же хотелось хорошенько задать этому шутнику. Но по какому праву могу я вступаться за тебя, моя возлюбленная?

Граф Гибер – Дельфине

Париж, 23 июня 1786 г.

Прекрасная маркиза. Ваша мраморная холодность, по-видимому, не уступает никаким уверениям в преданности. Вы сердитесь на меня, как будто с полным правом, потому что я отдалился от вас. В действительности же я чувствовал себя отвергнутым. Всякий солдат лишь очень неохотно вспоминает свои поражения и поэтому сворачивает в сторону от крепостей, оказавших ему сопротивление!

Но если я не смог победить ваше сердце, то, по крайней мере, я хотел бы сохранить ваше доброе мнение.

Ум m-me Сталь обворожил меня как раз в такой момент, когда мое оскорбленное чувство должно было отступить и замкнуться в себе. Бывает такое утомление чувств, которое представляет самые подходящие условия для того, чтобы голова вступила в свои неограниченные верховные права. Тогда-то я стал смотреть на Неккера глазами его дочери и нашел в нем учителя и даже друга. Если бы вы чаще встречались с нею, – я надеюсь, мадам Сталь сумела бы постепенно завладеть вами, несмотря на ваши насмешки над ее излюбленными общественными играми, которые вы называете «пляской ума на канате». И вы согласились бы с нею, что единственным спасением Франции может быть только учреждение конституционной монархии по английскому образцу. Но в то время как англомания французского светского общества наносит опасный ущерб его светскому остроумию, его художественному вкусу, а драгоценные французские деньги обмениваются на английских лошадей, английские костюмы и экипажи, мы все же не можем решиться перенять лучшее, что создал наш исконный враг – его государственную форму!

Вы видите, дорогая маркиза, как необходимо мне ваше присутствие. Будь вы здесь несколько дольше, я бы не смог говорить с вами о политике.

Посылаю вам обещанную программу лицея. Хорошо бы, если бы вы так же увлеклись ею, как дамы нашего общества, тогда я мог бы надеяться встречать вас и там! Кондорсе сделал очень хорошее вступление к своему математическому курсу, – который очень усердно посещается прекрасными слушательницами, сказав: «Все претензии одинаково вытекают из невежества людей и еще из большего невежества тех, кто эти претензии признает. Поэтому мы думаем, что лучшим средством уменьшить количество претензии, это – уменьшить число ими обманутых. Знания, какого бы рода они ни были, полезны только тогда, когда они составляют общественное достояние. Нет такого знания, которое не было бы вредным, если только небольшое число привилегированных обладает им».

Он не мог сказать ничего более подходящего к данному случаю – открытию общедоступных лицеев, и в то же время ничем не мог так возбудить против них духовенство! Старые и молодые! – в особенности женщины, все стремятся на его лекции.

Разрешите ли вы мне проводить вас на одну из ближайших лекций? Если бы я знал, что это пробудит ваш интерес, я бы нашел время всегда находиться там в вашем обществе. В настоящее время встречаются перед кафедрой, точно так же, как раньше встречались в салонах.

Вследствие введения значительных реформ в армии, над которыми мне приходится напряженно работать, – покойный Фридрих Прусский только теперь оживает для нас, – сообщения бедного барона фон Пирша извлекаются из пыли архива, я, разумеется, очень занят теперь.

Но мое сердце, прекрасная маркиза, свободно!

Люсьен Гальяр – Дельфине

Париж, 4 июля 1786 г.

Уважаемая маркиза. Лицей – свободное государство, и туда открыт доступ даже горбатым. После того, как слуга маркиза не принял горшка с цветущим растением, – хотя он был прислан как будто бы по вашему заказу, причем спрятанное в нем письмо благополучно вернулось ко мне, – я выбираю этот, более удобный путь. Если не получу от вас другого приказания, то буду держаться этого способа переписки.

Так как вы были столь добры, что справились о моей судьбе, – чего никогда не приходило в голову никому! – то я осмелился приложить к письму принца и это письмо.

Мне живется недурно. Женщина, которая в минуту слабости произвела меня на свет, уже умерла. С помощью грязных денег, накопленных ею, я содержу ребят. Несколько парней, бежавших из монастыря, состоят их руководителями. Я же сам пишу статьи, памфлеты, песенки, и так как в материале для этого никогда недостатка не бывает, то нет недостатка и в людях, которые за это платят.

«Путь открывается таланту!..» – эти слова Бомарше становятся истиной. Я и дальше оставался бы предан тому, кто произнес их, – он охотно позволял мне составлять для него мемуары и политические статьи, – если бы не то, что для него это не являлось конечной целью. С тех пор, как королева позволила ему диктовать ей слова и поступки, его тщеславие победило в борьбе с его остроумием. Он выстроил себе дворец, как раз против Бастилии, на углу улицы, по которой ежедневно проходят толпы бедных рабочих из предместий! Они начинают понимать, что говорят камни: замок героя, слова и крепость тирании!

В первый раз я испытал смущение, когда он выступил в защиту Компании парижских Вод против графа Мирабо. Я знал, что у него есть акции этой компании, ценность которых возросла втрое, так как эта настоятельнейшая потребность народа сделалась предметом самой беззастенчивой спекуляции. Ответ Мирабо был ударом молнии для высохшего дерева его славы. Даже успех его оперы не спас его. Слова нашего великого мыслителя слушали охотно, но действия они не имели. Я отказался помогать ему. Тогда же я впервые пришел к заключению, что христианская добродетель поддерживать слабых является преступлением. Надо идти только с победителями. И я нашел этих победителей в предстоящих битвах, я иду с ними шаг за шагом и осуществление наших надежд держу в своих руках, потому что я действую! Это помогает мне радоваться жизни. Моя последняя брошюра «Долой Бастилию!», выпущенная мною анонимно, – нельзя легкомысленно подставлять свою шею под нож других, когда надо наточить собственный нож! – была, конечно, конфискована. Но многие сотни успели ее прочесть и тысячи уже знают, что Бастилия – не простое здание, которое сторожат устаревшие пушки и полуинвалиды, а само государство!

Простите меня, маркиза! Мое перо уже привыкло к свободе так же, как и я. Я не хотел вас пугать, ведь вы живете на другой звезде. Если бы я мог, то сохранил бы вам эту звезду. Но ведь и для вас это не была счастливая звезда!

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр – Дельфине

Париж, 4 июля 1786 г.

Дорогая Дельфина! Несмотря на то, что я мог в полумраке комнаты держать твою руку в своей руке, мог слегка коснуться губами твоей мягкой щечки, я все же прошу тебя прекратить посещение Пюи Сегюра. Ты недостаточно сильна, чтобы со спокойствием установившегося ума слушать речи сомнамбулы. И я сам должен признаться, то впечатление, которое производит эта бедная крестьянская девушка с Вогез, когда она говорит во сне очень сильно. Я сделал сегодня опыт, в присутствии одного только Пюи Сегюра. Она описывала сцены из американского похода, которые только я один мог бы так отчетливо изобразить. Когда же мы стали расспрашивать о будущем, то ее снова охватил такой же мучительный страх. Она бормотала: «Кровь!.. Кровь!..», в ужасе закрывала лицо руками, как будто видела своими закрытыми глазами что-то страшное и на цыпочках, высоко подняв юбку, проходила по комнате, говоря со стоном: «Кровь поднимается… поднимается!.»

Я бы, конечно, не стал придавать ее предсказаниям больше значения, чем выходкам какого-нибудь безумного больного, потому что я верю лишь тому, что может быть доказано, – мы уже уразумели, что «Система природы» Гольбаха является скорее продуктом человеческого высокомерия, нежели человеческой мудрости! – если бы не возникали повсюду подобные же явления. Мой старый рейткнехт пережил нечто подобное в одном постоялом дворе Сент-Антуанского предместья. Одна маленькая танцовщица в Воксалле, заснувшая во время репетиции, имела страшные видения. Во всех кругах населения можно встретить людей, охваченных великим страхом, точно болезнью.

Может быть, моя единственная возлюбленная, мы с тобой не так легко поддались бы этой заразе, если бы наша преследуемая любовь не была полна страха. Чем это кончится?!

Так как маркиз хочет в воскресенье поехать в Сен-Клу, то, наконец, у нас будет возможность увидеться наедине. Будь в полночь под большой липой, в саду своего отеля. Я знаю такой вход, который защитит тебя от всех нескромных взоров. Мы должны поговорить, хотя я впервые испытываю ощущение, что я обманываю человека, который мне доверяет.

Граф Гюи Шеврез – Дельфине

Замок Сен-Клу, 25 июля 1786 г.

Прекраснейшая маркиза! Мы только теперь узнаем о вашем пребывании в Париже. Не потеряли ли вы, в конце концов, свое сердечко, отдав его какому-нибудь Мирабо – теперь это в моде – что вы так безжалостно позабыли нас? Принцесса Ламбаль одновременно пишет вам, чтобы пригласить вас в Сен-Клу, а я стараюсь пришпорить коня моего остроумия, чтобы он мог конкурировать с умом парижан. Ведь вы, как узнаю об этом, к великому моему смущению, тоже состоите ученицей лицея! Знаете вы прелестную песенку о лицее? Вы ее получите, когда приедете сюда. А пока – в виде приманки! – я сообщаю вам лишь ее заключение:

Craignons, qu'une jalouse fée,Bornant les sages du LucéeDans leurs projets,Hors du giron de la scienceNe les change par sa puissanceEn perroquets.[18]

Считаете вы в самом деле возможным, что мужчины и женщины, сидя вместе целыми часами в одном помещении, могут долго выдержать, и живое чувство не возьмет верх над сухой наукой?

Или же бедная любовь должна обратиться в бегство перед всеми этими теориями и принципами, которые кажутся мне школьниками, вооруженными сеткой для ловли прелестных мотыльков, чтобы потом посадить их на булавку? Признаков для этого накопилось достаточно.

Возьмем хотя бы одежду для женщин – полумешок, полурубашка; для мужчин – темный фрак и жилет, указывающую, по-видимому, что она более не желает выполнять свою задачу: украшать и подчеркивать прелести носительниц. Но там, где прекращается желание нравиться, возникает грубость нравов, разговор становится тяжеловесным, фантазия уступает место рассудительности, искусства падают. Ум общества воспитывается только в таких кругах, где мужчины, находясь возле женщин, подстрекаемые желанием нравиться, стараются блистать своим остроумием, и изощряют все способности своего ума, а женщины, в своей тихой борьбе за достойного, постоянно помнят, что они – прекраснейшее произведение искусства природы.

Но философия наших дней, поучающая нас, не верящих в бессмертие, что никакая потеря не может быть так невознаградима, как потеря времени, и ничто так не драгоценно, как время! – беспощадной рукой разрушила эту привлекательность нашей общественности. Наслаждаться хотят, но не давая себе труда нравиться. Без твердой уверенности в скором обладании, женщине почти уже не оказывают внимания. На каждое женское существо смотрят как на куртизанку, и если она хочет иметь успех, то должна конкурировать с куртизанкой.

Мы, моя красавица, маленькая кучка приверженцев прошлого – бежали в Сен-Клу от Парижа и его реформ и теперь с содроганием замечаем, что эти реформы следуют за нами в образе Калонна.

Покупка Сен-Клу, к которой королева принудила его, окончательно лишила его спокойствия. Даже для Полиньяк, которая предпочла титулу герцогини его всегда открытый кошелек, он является теперь человеком с плотно застегнутыми карманами.

Приезжайте, дорогая Дельфина, чтобы богатством своей красоты и своего ума заставить нас позабыть о зияющих пустых кладовых казначейства. Привезите с собой королеве свежий воздух Вогез. Она очень страдает, а маленький дофин является как бы воплощением ее забот. Но ее всегда может развеселить какое-нибудь радостное событие.

Когда прелестная графиня Тюрпен обручилась с маркизом Лемьер, это послужило поводом к празднеству. Мы все явились в костюмах регентства и воображали, что вернулись эти счастливые времена. Одно меткое замечание остроумного отца невесты переходило из уст в уста. Лемьер из-за своих долгов, которые, впрочем, уплатила королева, не пользовался расположением Тюрпена и поэтому всячески старался подделаться к нему. Однажды он сказал ему: «Достаточно увидеть вас, чтобы поверить, что вы отец Туанетты!» Граф возразил ему с самым серьезным видом: «Вы забываете, мсье, что мы имеем счастье жить в такое время, когда уже ничему больше не верят!»

Из этого длинного письма вы можете составить себе понятие, какие длинные разговоры ожидают вас здесь. Мадам Кампан слышала, что новейшей моде в Париже является презрение к светской болтовне. Недавно какой-то герой пера высказал в «Меркурии Франции», – что это – «презренное искусство паразитирующей придворной сволочи!» Любезный тон, который принимают по отношению к нам, пользуясь ругательным лексиконом, введенным парижским парламентом и старательно им обогащаемым! – Он добавил, что следовало бы, наконец, перестать обучать юношество этому искусству, тем более, что оно самое бесхлебное из всех искусств!

В самом деле, идеалисты такого сорта, как Лафайет, не могут натворить столько зла, сколько делают революционные филистеры, которые преклоняются перед целью, как перед божеством. Они еще превратят наши замки в казармы и будут в наших розовых садах сажать репу!

Вы знаете, что полем моих битв всегда был паркет. Только недавно я велел наточить свою шпагу, и ношу пистолеты в карманах плаща, потому что я твердо решил, что сдамся парижской черни только тогда, когда я буду уже не я, а комок кровавых лохмотьев!

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр – Дельфине

Париж, 2 августа 1785 г.

Ты спрашиваешь меня, должна ли ты ехать в Сен-Клу? Уж одно то, что ты можешь об этом спрашивать, возлюбленная моя, заключает в себе ответ. Мы не должны щадя обманывать друг друга, это было бы началом духовной разлуки. Отсутствие радости тяжело ложится на нашу любовь, на наших тайных свиданиях тяготеет сознание вины! Поезжай спокойно, моя бедная голубка, может быть, вдали от меня тебе легче будет дышать.

Я нашел сегодня на стенах Парижа прибитыми стихи, объявляющие счастливыми тех ягнят, которых пастух окружал изгородью, чтобы волки и лисицы не могли их напугать. В заключение говорилось:

Mais si ces mémes loups avaient forme l'enceinte.Pour vous mieux dévorer sans péril et sans crainteDu berger vigilant, de la garde des chiens,Que seriez vous, hélas… De pauvres parisiens.[20]

Мне кажется, как будто и мы принадлежим к их числу!

Граф Гибер – Дельфине

Париж, 26 августа 1786 г.

Дорогая маркиза. Только теперь я узнаю, что вы променяли Париж на Сен-Клу. Дурной знак, сказал бы я, если бы дело касалось кого-нибудь другого, а не вас, потому что тот, кто отправляется ко двору в настоящее время, не будучи к тому вынужденным, принадлежит к его партии.

Вам, вероятно, представят совсем другую картину путешествия короля в Нормандию, чем та, которую я нарисовал вам. Будут говорить о девушках в белых платьях, о растроганных до слез крестьянках, о народе, кричящем «ура», о мужчинах и женщинах, почитающих себя счастливыми, если им удается поцеловать край одежды монарха! Каждый властитель видит своих подданных только такими, хотя бы они тайно носили под плащом кинжал, намереваясь всадить его в грудь ему. Корона и церковь, когда они являются во всем своем блеске, обладают точно такой же обвораживающей силой. Мистическое очарование, окружающее их, действует даже на неверующих.

И в полках, которые осматривал король, он видел только красивые мундиры! Что в этих полках находятся члены того самого народа, который на всех постоялых дворах осмеивает короля в шутливых песнях и судит обо всем, что делает правительство и что недовольство собственным положением, как и положением Франции, одинаково охватило как офицеров, так и солдат, и что армия, которая еще недавно вызывала опасение, что она не готова для встречи с врагом, потому что ее начальники слишком много веселятся, теперь находится в другой опасности и готова восстать против своего верховного вождя оттого, что ее начальники слишком много думают – этого обыкновенно не видит ни один король!

В Бресте, как я слышал, хотят соорудить Людовику XVI памятник. Даже при великом короле это было предоставлено потомству. Уж не потому ли так торопятся теперь, что опасаются как бы потомство этого не позабыло? Калонн, разумеется, постарается представить это королю, как доказательство верноподданных чувств народа, между тем, как, в сущности, это есть лишь одно из проявлений раболепства некоторых, жаждущих титулов буржуа.

Я бы желал, конечно, чтобы вы, при вашем уме и вашей преданности королю, постарались уничтожить влияние Полиньяк на Марию-Антуанетту. Но королева уже окончательно лишилась популярности, благодаря процессу Вогана и покупке Сен-Клу. В самом деле, около миллиона затрачено на покупку нового дворца, в то время, как парижский народ лишен возможности есть мясо, вследствие всеобщего вздорожания!

В церкви Св. Женевьевы освящен новый портал, выстроенный по инициативе королевы. Он так великолепен, что, если бы Господу Богу захотели отвести лучшее место в церкви, то пришлось бы посадить Его перед дверью! Народ стоял кругом во время церемонии освящения и сочинял по этому поводу злые шутки. «Австриячка нам дарит двери, и в благодарность мы вежливо выведем ее через них!»

Мадам Сталь, бывшая свидетельницей этой сцены, тотчас же занесла ее в свою записную книжку. Она очень сожалеет, дорогая маркиза, что лишена вашего общества. В ее салоне господствует новая страсть: все стараются превзойти друг друга в изобретении историй на одинаковую тему, – безумие любви. Но она сама всех превзошла в своем рассказе: «Безумцы Сенарского леса».

Так как мне придется в скором времени делать доклад королю об успехах реформ в армии, то я надеюсь еще увидеть вас в Сен-Клу. Никакой другой личной притягательной силы для меня там не существует. Даже мое честолюбие не может решить, долго ли можно будет считать за честь удовлетворение, которое она получает на службе у такого правительства!

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр – Дельфине

Париж, 27 августа 1786 г.

Любимая моя! Поразительное известие о созыве нотаблей, которое ты мне сообщаешь, вынуждает меня ехать в провинцию. Так как от их собрания будет очень многое зависеть, то я должен употребить все усилия, чтобы повлиять на мои круги. Конечно, я никому не говорил о твоем сообщении, но думаю, что это дело станет известным раньше, чем это желательно Калонну. Для него собрание нотаблей является соломинкой, за которую хватается утопающий, так как реформы налогов, предлагаемые им, и от которых ты при твоем, легко воспламеняемом энтузиазме, ожидаешь спасения мира, в сущности, представляют лишь сладкую конфетку, чтобы скрыть горькое лекарство-дефицит, которое придется проглотить этому больному ребенку – Франции. И все же я должен признаться, что приветствую такое развитие вещей, потому что оно внесет ясность в наше положение, и даже если эта ясность будет ужасна, все же она предпочтительнее вечных сумерек, в которых мы обретаемся.

Что маркиз всеми силами противился этому и даже не побоялся навлечь на себя немилость короля, – это тоже вполне понятно. В его глазах такое обращение к какой бы то ни было корпорации, хотя бы это было его собственное сословие, является уступкой общественному мнению. Для него реформы и в особенности предложение о распространении поземельного налога на дворянство, равносильны капитуляции перед третьим сословием. Я думаю также, что он боится опубликования дефицита, так как он тесно связан с большими банками, и поэтому всеобщее финансовое расстройство не может не отразиться на нем.