скачать книгу бесплатно
Он взял меня под руку и повёл вдоль зала. Я понимала, что в одночасье стала королевой мероприятия, но всё это интересовало меня постольку поскольку. Да, среди его партнёров я отметила только одного – он был не на одно лицо с остальными. Невысокого роста, коренастый, с чертами лица самоуверенного и сильного человека, видавшего виды – так обычно выглядят отставные военные. Глаза его были скрыты за чёрными очками, и это лишь прибавляло ему таинственности и значительности. Его звали Драган Чолич. Хебранг рассказал мне, что он и вправду бывший военный и принимал участие в боевых действиях на стороне войск Младича. Это не могло не вызвать во мне уважения, но иного рода, чем к Хебрангу – к последнему я уже тянулась едва ли не как к отцу или к деду, а Чолич отталкивал меня своей ледяной загадочностью. Я подумала, а вернее, почувствовала, что на его руках кровь многих невинных жертв. Чего не было у Хебранга – потому, наверное, я нисколько его не опасалась.
Когда спустя пять часов фуршет закончился, мы с Хебрангом остались вдвоём в его шикарном номере люкс, куда он заказал роскошный ужин со столь любимым мной «Кьянти» – отказаться от такого я не могла.
– Итак, вас интересует Туджман?.. Что ж, попробую вам его нарисовать таким, каким видел его я и видела вся Хорватия. При Тито он был диссидентом. Отслужил в армии, дослужился до генерала, потом был переведён в почётную отставку на должность директора какого-то военно-исторического института. И здесь, видимо, он и начал раскрываться как будущий политик. Он соприкоснулся с историей…
– Но историком он был весьма посредственным, насколько я помню? Его ревизионистские взгляды были с опаской встречены научным миром? Он оспаривал понятие «холокост», утверждал, что в природе не существовало Ясеноваца и лагерей смерти на территории Хорватии…
– Именно поэтому он стал не историком, а политиком, – улыбнулся Хебранг. – Пока был жив Тито и Туджман отсиживался в политической эмиграции в США, никто про него здесь и не вспоминал. Но диссидентское движение набирало обороты во всех странах ОВД, и потому генерал упорно не сдавал своих позиций. В конце 1980-х, когда Хорватии вновь потребовался сильный лидер, он вернулся домой.
– Только чем он принципиально отличается от Милошевича? Как по мне, так они оба – всего лишь стервятники, набросившиеся на Боснию и готовые отправить под нож всю Югославию в своих меркантильных политических интересах…
– Милошевич – да, и я уже говорил, почему. А Туджман – нет. Он был идеалист. Он свято верил в то, что писал, даже при всей абсурдности содержания своих книг. Верил в каждое своё слово, в идею, которой, как сам считал, служил. Поэтому ставить их на одну доску нельзя. Как всякий военный, он был заражён некоей идеей, которую вбил себе в голову и носился с ней как с писаной торбой. Но идея была для него всем. Он никогда не давал приказов строить концлагеря или устраивать карательные операции. Он верил в то, что правда доказывается в открытом бою. Так что винить его во всём, что происходило в те годы в Хорватии, нельзя…
Мы ещё долго говорили с ним в тот вечер. Мне казалось, что я словно бы посидела за одним столом с первым президентом Хорватии, но всё было без толку – сформировать его образ у меня не получалось. Наверное, дело было в том, что всякий раз, когда во мне просыпалась необузданная эмпатичность, распространялась она только по гендерному признаку – только на женщин. Я могла сопереживать несчастной собаке или старухе, школьнице или студентке, нищенке из метро или княгине Монако, но никогда не пробовала делать это с мужчинами…
Однако, несмотря на это, расставаться с Хебрангом я не спешила. Мне было интересно с ним, он увлекал за собой. В моей достаточно насыщенной знакомствами жизни столь интересного собеседника ещё не встречалось. Он стал на некоторое время моим покровителем, наставником, опекуном по жизни. У нас с ним не было секса, но мы часто проводили вместе – за интересными беседами – даже ночи. Так было, пока он не предложил мне прокатиться с ним в турне по Европе. Я согласилась. Взяла в университете академический отпуск и, не зная броду, сунулась в, возможно, самую глубокую реку в своей жизни – о чём не жалела ни тогда, ни сейчас.
Мы вместе побывали в Швейцарии, Италии, Португалии, и вдруг он почему-то решил на пару дней заехать в Турцию – перед самым концом отпуска. Я не стала возражать, подумав, что турецкое солнце и пляжи пойдут на пользу моей изголодавшейся по ультрафиолету коже. Первый день мы провели с ним вместе, разошедшись ночью по номерам. Засыпая, я думала, что пожалуй, это – ярчайшее знакомство за всю мою жизнь, которое, возможно, будет иметь совершенно непредсказуемое (или, наоборот, предсказуемое) продолжение… Однако утром моим планам суждено было рухнуть…
– А где господин Хебранг из номера 404?
– Он выписался сегодня утром, – отвечал мне улыбчивый администратор, коего я раньше почему-то не видела.
– Как? Мы должны были уехать вместе…
– Ничем не могу помочь, мисс. Он выписался.
Номер его был отключён. Это совсем не походило на его поведение. Я опрометью бросилась в полицейский участок, в дверях которого меня остановил знакомый голос.
– Мюнхэ?
Я обернулась. Передо мной стоял шикарный чёрный мерседес, из которого показался Чолич.
– Драган? Как хорошо, что вы здесь. Лукас пропал, и мне нужна ваша помощь. Как давно вы выходили с ним на связь?
Чолич приложил палец к губам и поманил меня к себе:
– Вы слишком громко говорите для этих мест. Могут подумать, что случилось Бог весть что.
– По-моему, это и случилось…
Через пару минут мы с ним сидели за чашкой кофе в ближайшем кафе «Дель Мар».
– Я хочу кое в чём признаться, – говорил обычно молчаливый Драган.
– Вы меня пугаете. Где Лукас?
– Это вы меня пугаете. Вы знаете человека без году неделя, и уже относитесь к нему едва ли не как к любовнику.
– Что за нотации? Кто мы друг другу?
– Это неважно. Важно, кем был Лукас вашему отцу?
– И кем же?
– Палачом. Да будет вам известно, что лагеря смерти в Хорватии находились в его компетенции. Он был прав – Туджман их не строил. Их строил Хебранг – человек, для которого по зову крови все этнические сербы – это враги.
– И что теперь?
– Вас разве не мучает несправедливость? Он погубил вашего отца – пускай не сам, но с его согласия и по его приказу там убивали сербов. Меня, как солдата Сербской армии, это не может оставить равнодушным…
– Как бывшего солдата? Вы как бывший солдат строите с ним свой бизнес?
– Бизнес и война – вещи разные. Война стала для меня жизнью. Там я оставил семью, родину, любовь. А бизнес – всего лишь средство зарабатывания денег, которые, как известно, не пахнут… И солдат, к вашему сведению, бывших не бывает.
– И поэтому вы убили его?
Чолич вскинул брови. Он явно не ожидал от меня такой прозорливости, ведь не знал ещё о моём эмпатическом складе характера.
– Я его не убивал. Может быть, он ещё и вовсе не умрёт…
– Может быть?
– Видите ли, не только вашего отца Хебранг погубил в лагере смерти. Таких десятки и сотни тысяч. А когда международное правосудие отказалось осудить его и ему подобных мерзавцев, это ещё пуще всколыхнуло волну народного гнева. А народ, как известно, состоит не только из крестьян. Он состоит и из людей обеспеченных, которые могут себе позволить…
– Заказать даже Хебранга? – не дала договорить я.
– Именно. Но заказать только доставку. Знаете, как доставляют пиццу или суши на дом.
– И его доставили? Это сделали вы?
– Это делает специализированная организация, которую я возглавляю. Что с ним будет дальше – не моя забота, я лично никого не убиваю.
– Интересный юридический ход.
– Именно так. С волками жить – по-волчьи выть. Но была бы моя воля – я бы ему голову отрезал, как это делал он в годы войны.
– Почему вы рассказываете мне это? Где гарантия, что я не отправлюсь в полицию с этими данными?
– Можете. Но с моим арестом будут проблемы – я иностранный подданный, и местные власти предпочтут с этим не связываться. Хебрангу же это никак не поможет. А рассказал я вам это только потому, что… вы мне очень нравитесь, да вы и сами наверняка это понимаете… не хочу что-либо от вас скрывать…
– Однако… – выдохнула я. – Утро признаний. Даже не знаю, как мне отреагировать.
– Никак. Примите к сведению. Когда вы собираетесь назад?
– Должны были сегодня вечером, но теперь не знаю. Видимо, останусь ещё на пару дней.
– Хорошо. Я живу в «Мариотте», вот моя визитка. Сообщите мне, когда соберётесь улетать, я предоставлю вам персональный самолёт. Ещё раз извините за откровенность. Надеюсь на ваше понимание.
«С пониманием у меня проблем нет», – иронично подумала я, глядя ему вслед.
Мысли путались в голове, но верх брала одна – я не верила ему, и всё же думала, что, вернувшись, встречу Хебранга, который не иначе решил надо мной подшутить столь скверным образом. А уж, коль скоро он шутит, то можно и мне.
Этот турок, Рашид Кеттель, жил с нами в одной гостинице и давно оказывал мне знаки внимания. Вернувшись в отель, я встретила его на завтраке. Сама подсела к нему за столик.
– Доброе утро. Вы один?
– Уже нет. Само солнце взошло и село рядом со мной…
– Бросьте, – отмахнулась я. – Вы ведь местный?
– Не совсем. Я из Анкары. Провожу здесь выходные. А вы, кажется, из Сербии?
– Как вы догадались?
– По диалекту. И потом меня с Сербией связывает давняя история. Вернее, ещё моих предков.
– Очень интересно… Я как раз изучаю историю родной страны…
– Что ж, расскажу. Вы наверняка знаете про Георгия Карагеоргия?
– Первый правитель независимой Сербии, ещё бы.
– Так вот, его супруга, Елена Петрович, до замужества встречалась с моим дальним предком, который жил в Белградском пашалыке и имел там богатые владения. Карагеоргий убил моего пращура, а Елену выкрал, будучи простым гайдуком. Так он и стал на путь нарушения закона, – улыбнулся Кеттель.
Я вгляделась в его улыбку. Молодой, как видно, обеспеченный человек, всегда знающий, чего хочет и стремящийся к своей цели, он был куда привлекательнее старика Хебранга. Так почему бы не отомстить этому престарелому шутнику именно с ним, тем более что он так хорошо знает историю Сербии?..
– Вы полагаете, что Карагеоргий был преступником?
– Карагеоргий был идеалистом. Слишком верил в порядочность и правду, что в итоге привело к тому, что его обманули и бросили русские, а убил его же двоюродный брат!
– Вы, конечно, не из таких?
– Разве вам интересно, из каких я?
– Если бы мне не было интересно, я бы первая не подсела за ваш стол. Я же видела, как вы смотрели на меня все дни, которые мы с Лукасом провели здесь…
– А сейчас…
– А сейчас он уехал и оставил меня одну, и я не вижу препятствий к тому, чтобы ещё пару дней провести с вами. Как вы смотрите на это?
– О, я просто умираю от счастья. Но, с вашего позволения, мне не хотелось бы прозябать два прекрасных дня с не менее прекрасной женщиной на захолустном курорте. Поедемте ко мне в Анкару, там мой дом, и я покажу вам этот прекрасный город…
Я сделала вид, что задумалась. Кеттель поспешил развеять мои сомнения.
– О, дорогая Мюнхэ, обещаю, что и пальцем к вам не притронусь.
«А вот это как раз зря», – в шутку подумала я и улыбнулась ему.
– И вы знаете моё имя?
– Я знаю администратора гостиницы, – с чувством юмора у моего утреннего визави было всё в порядке. – А также коллекционирую редкие восточные имена. Всё-таки вас, очевидно, тянет к Востоку…
– Пока меня тянет только к вам, – подмигнула я.
* * *
Эмпатия – великая вещь ещё и потому, что не изучена до конца. Не изучены причины её появления, механизмы её работы. Потому я и не могу сказать, в какой момент и почему я вдруг… нет, не вжилась в роль, а мысленно перенеслась в Белград конца XVIII века, забыв о том, что я всего лишь Мюнхэ, и став на минуту Еленой…
Елена
Так получилось, что отъезд родителей из Сербии пришёлся на моё детство, причём на ту его часть, которую можно назвать ещё не вполне сознательной. Всю свою сознательную жизнь я прожила в Германии статично и решила начать путешествовать только сейчас. Этот вихрь странствий сразу захватил меня. Люди, лица, пейзажи, интерьеры, истории – всё менялось со скоростью света, но все эти перемены так или иначе касались истории Сербии, которая открывалась для меня в неведомых доселе красках. Этот же вихрь пробудил во мне с новой силой чувство эмпатии. Рассказы Кеттеля о своём далёком предке, который, по слухам, ухаживал за невестой самого Карагеоргия, а также восточные интерьеры его дома, сама Турция с её, с одной стороны, европейским лицом, и, с другой, с восточной душой – всё это всколыхнуло во мне ощущение Сербии начала XIX века. Ведь, если вдуматься, в те годы Сербия жила именно в такой дуалистической обстановке. Снаружи это была часть Османской империи, где паши властвовали наряду с богатыми сербскими купцами, а с другой – всё же европейское государство, населённое европейцами и христианами.
Границы пересекались так часто, что я на время утратила ощущение привязанности к определённой территории, к какой-то конкретной земле. Открывая глаза в доме Кеттеля и сталкиваясь взором с колоннами, арыками, шелками, слыша запах отменного турецкого кофе и ощущая вкус инжира на губах и языке, я, оставаясь всё же сербкой и имея связи с этой землёй, словно бы помимо своей воли становилась частью Белградского пашалыка 1790-х годов. И не просто частью. Мне казалось даже, что дом Кеттеля – это мой дом, и где-то рядом мои родители, которые вот-вот должны вернуться с базара, а сама я – дочь богатого купца, который так любил всё восточное…
Да, страсть отца к Востоку имела место в нём. И дело даже не в его тяготении к мудрёным и малопонятным заимствованным словам – всё здесь, в этом доме, говорило мне о том, что всё же наша страна – часть Османской империи. Все это знают, но почему именно у него, Северина Йовановича, такая страсть к турецкому? Нет, нельзя сказать, чтобы он не был истинным правоверным христианином или не любил свою страну и свой народ. Просто его манит восточный колорит. Он часто говорит так:
– В исламе всё правильно, потому что правильно от начала до конца. Там жена по-настоящему боится и уважает мужа только за то, что тот отдаёт дому и семье практически всё, что имеет – кроме, пожалуй, души, которая принадлежит Аллаху. У нас же есть только слово. «Жена да убоится мужа своего». И всё. На деле это не уважение, а страх, причём не за то, что он – её муж, а за то, что он сильнее. Стоит ему дать слабину, как она уже принадлежит другому. Потом – третьему и так далее. А всё потому, что мы воспитываем дочерей не так, как надо. Они видят неуважение в семье родителей, непочтительное отношение друг к другу. Не за совесть, а за мгновенный страх, который пройдёт, стоит мужу состариться или потерять свою силу, хранят теперешние жёны тепло очага. Да и очаг этот – всего лишь тлеющие угольки. Да и хранят его так, что малейший ветерок вот-вот его погасит. Всё идёт от отсутствия веры. Никто толком ничего не понимает, а попы не удосуживаются объяснениями. Малопонятные длинные фразы твердят на своих службах денно и нощно, а, коль скоро понять их нельзя, то под конец устают…
Таких слов обычно не выдерживает мать.
– Прекрати, Северин. Вечно тебе надо возвести хулу на Бога.
– Вот тебе и пример! И ходить далеко не надо. Нет бы дослушать мужа до конца, ты обрываешь меня.
– Потому что ты говоришь ерунду.
– Как ты, женщина, существо малоумное от природы, способна понимать всю суть того, что я говорю?..
Я сижу в углу большой комнаты, обставленной в восточном стиле, и занимаюсь вышиванием – обычным своим делом. Такие разговоры между родителями – не редкость, и потому вызывают у меня улыбку.
– Ты хочешь сказать, что, если муж не уважает жену, жена всё равно должна уважать мужа? За что?
– Хотя бы за то, как она живёт! За то, что она не крестьянка и не просит подаяния! За то, что одета в шелка не хуже жён дахов!
– Ну, опять за старое…
В этот момент из гостиной слышен шум – пришли гости. Я уже знаю, кто это. Это старик Петро Йованович, дальний родственник отца, живущий на другом конце Белграда. Он приехал сюда недавно вместе с семьёй из Шумадии, из какой-то деревушки. Там турки совсем стали заедать местное население, вот он и переселился в пашалык. Он беден, ему вечно не хватает денег, и отец время от времени ссужает его. Отец богат, но не могу сказать, чтобы помощь родственнику была ему не в тягость – он несколько скуп, что не добавляет ему веса и уважения ни в глазах жены, ни в глазах дочери. Хоть и не оставляет родственника совсем без средств к существованию.
Последнее время Петро приходит к нам со своим сыном. Высокий и статно сложенный, с горящими глазами, похожими на угли в костре, этот юноша не мог не привлечь к себе моего внимания. Что я почувствовала к нему? Сложно сказать. Но то, что не осталась равнодушной – это уж точно. Пока отец с матерью беседуют со старым Петро (а беседы эти, посвящённые самым разным темам и сторонам человеческого существования, всё же Петро мудр в силу опыта и возраста, и потому всякий раз является для родителей интересным собеседником), мы часто ходим с юным Георгием по нашему саду, и тоже пытаемся в свойственной нам манере говорить о жизни. Слыша краем уха, о чём говорят старшие, после мы смеёмся над ними, такими устаревшими кажутся и их представления, и даже их язык. Нет, что ни говори, а молодость умнее старости, хоть и принято считать обратное.
– Как же вы видите себе будущее нашего государства?
Георгий категоричен в ответах:
– Вечно мы не будем под игом. Мы уже давали туркам отпор и не раз. Дадим его и снова – стоит только им посильнее сжать кулак, в котором, как они думают, нас держат. Сейчас они дают богатым сербам хорошо жить, но от этого плохо сербам бедным – а таковых большинство – и ещё кое-кому. И вот эти кто-то и будут движущей силой, которая вновь заставит сербов объединиться и взяться за оружие в борьбе против внешнего врага.
– И кто же это?
