скачать книгу бесплатно
Город Храма стоял на восьми холмах и возвышался над болотом сказочными белыми стенами. «Золотые врата» открывались навстречу золоченым каретам, и широкая улица вела богатых путников к главной святыне Исподнего мира – Храму Чудотвора-Спасителя. Но чудотворы въезжали в город без помпы, через восточные (Дертские) ворота, ведущие в кварталы ремесленников и торговцев. Не столько нищета, сколько теснота бросилась в глаза Инде: слепленные из глины и торфа домики налезали друг на дружку, а улицы между ними иногда были не шире двух локтей и более походили на сточные канавы.
И на фоне этого убогого и смрадного уродства белые дворцы знати и островерхие шатры храмов Добра выглядели истинным волшебством.
Промозглый, слякотный мир вечной осени, который видел солнце лишь в дни религиозных праздников, поклонялся солнечным камням – самым драгоценным своим святыням. В дорогих не оправах даже – окладах, с трех сторон окруженные мозаичными полотнами из цветного стекла, бросавшими на стены удивительной красоты отсветы, солнечные камни украшали каждый храм и служили как источником восторга, так и инструментом устрашения. Когда Надзирающим требовалось вызвать в прихожанах религиозный трепет, солнечный камень храма, снабженный нехитрым устройством, известным каждому школьнику Обитаемого мира, тускнел – и паства падала ниц, вымаливая у чудотворов прощение. Искусная роспись стен рисовала страждущим канонические сюжеты о борьбе Добра со Злом и устремляла их взоры в будущее: в вечные муки Кромешной или в солнечный мир Добра.
Тяжелое золото бесстыдно сияло в лучах солнечных камней: нищая, полуголодная паства видела в богатстве Храма лишь выражение любви к чудотворам. Обилие золота не вызывало в них зависти – они считали это красотой. Впрочем, тем, кто редко видит солнце, золото должно казаться красивым.
Лики чудотворов в золотых оправах повеселили Инду: пантеон за пятьсот лет почти не менялся, имена «богов» оставались прежними, менялись лишь портреты – за этим строго следили комиссии Тайничных башен. Не всякий чудотвор удостаивался чести быть изображенным в храме Исподнего мира, но тот, на чей лик обращали свои взоры и любовь прихожане, получал гораздо больше энергии и должен был уметь ее принять. Портрет Инды имелся в трех столичных храмах и еще в двух млчанских городах помельче. Он нарочно зашел полюбоваться одним из них и сперва даже опасался, что кто-нибудь из простолюдинов его узнает, но напрасно – никто не обратил на него внимания.
Да, Храм Добра за пятьсот лет достиг своего расцвета: когда в Исподнем мире еще светило солнце, люди его поклонялись чудотворам не столько за совесть, сколько за страх. Нелегко было на ровном месте создать столь действенный инструмент управления, зато теперь энергия лилась в Верхний мир широкой рекой – люди рождались с любовью к чудотворам и с любовью умирали. Любовь – источник света солнечных камней и движения магнитных. Миллионы, стоящие на коленях перед ликами чудотворов, источали на них свою любовь и надеялись на взаимность.
Резиденция Стоящего Свыше блистала неприличным богатством: знатнейшие аристократы Обитаемого мира по сравнению с главой Единого Храма Добра выглядели жалко. Фонтанам профессора Важана было далеко до фонтанов этого парка: золотые скульптуры в три человеческих роста направляли струи воды в небо, в позолоченных чашах с чистейшей водой плескались осетры и зеркальные карпы, в прозрачных хрустальных ваннах плавали живые золотые рыбки. Открытые площадки в тысячи квадратных локтей обрамлялись затейливо постриженными кустами, большие отдельно стоящие деревья, столь редкие в Исподнем мире, раскидывали ветви над цветниками, но не загораживали панорамы – здесь не нужна была тень. В этой неприкрытой роскоши наравне с красотой было что-то удивительно безвкусное.
Особняк поразил Инду безвкусием еще больше: золото, дорогой шлифованный камень, полированное дерево редких пород, блестящие ткани обивки мебели и мишура гобеленов выпячивали себя напоказ, словно соревновались, кто громче крикнет о богатстве этого дома. Мир, где нет солнца, искал другого блеска…
Покои Стоящего Свыше освещали солнечные камни.
Глава Храма Добра был стар, дрябл и неприятен – за столом. Впрочем, в храме он выглядел значительно лучше и внушал прихожанам трепет. Инда не мог не оценить его ума и хитрости, тонкой дипломатии и воли. Но эта воля подчинялась чудотворам с расчетливой готовностью – Стоящий Свыше не делал ни малейшей попытки расширить собственные права и права своего мира. Этот человек продавал свой мир чудотворам, не чувствуя угрызений совести, – парк, особняк и золотые рыбки в хрустальных ваннах были ценой этой сделки. Да, и конечно – изысканный стол: даже в Обитаемом мире столь роскошные блюда подавали лишь очень богатым людям. А еще меха и шелка, в которых утопало тело Стоящего Свыше.
Вспомнив о главе Храма Добра, Инда невольно подумал, что хитрый «сказочник», называющий себя богом Исподнего мира, смутьян и висельник, шатающийся по двум мирам с котомкой за плечами, оборотень, имеющий возможность обрести реальное могущество, вызывает в нем больше уважения, чем расчетливый старик, добравшийся до вершины власти. Что ж, приятно иметь дело с врагом, которого уважаешь. И удобно иметь в союзниках того, кто не станет торговаться.
Стоящий Свыше выполнит волю чудотворов без трепета, он мудрый политик, его не надо учить.
Так до прихода Крапы Красена думал Инда. Он ошибался.
4 февраля 420 года от н.э.с. Исподний мир
Утро наступило очень быстро, отец только-только лег (на сундуке, постелив на него одну перину): из окна раздался надсадный набатный звон. В деревне тоже звонили в било, если начинался пожар, но тут звон был во много раз громче и несся со всех сторон. И Спаска почему-то сразу догадалась: это не пожар. Это гораздо страшней пожара… Это в город пришел мор.
– Никуда не выходи отсюда, слышишь, кроха? – Отец потряс ее за плечи. – И никому не открывай.
Спаска стояла посреди комнаты в рубахе и босиком, рассеянно кивая. В хрустальном дворце она всегда была рядом с его хозяином, там это имело значение, а здесь? Что может маленькая девочка против кошмаров сущего мира?
Отец ушел даже не надев плаща, она и хотела бы посмотреть ему вслед, но рассвет еще не наступил, а сквозь мелкие цветные стекла в окне можно было разглядеть только смутные силуэты. Зато сквозь него были видны факелы на улицах – очень много факелов.
Комната, казавшаяся такой надежной всего несколько минут назад, вдруг представилась ей западней, ловушкой, и она на всякий случай оделась – в чулки и красные сапожки, во взрослые юбки, которые ей не положено было носить. Накинула на плечи красивый теплый платок и спрятала колдовской камень под рубахой. Обычно она слушалась взрослых, особенно деда, но сейчас словно кто-то шептал ей: беги отсюда! Открывай дверь и беги!
Спаска не побежала, лишь взяла на руки куклу, оставленную под одеялом, и остановилась у окна – взгляд ее легко прошел сквозь мозаичное стекло. Как по вечерам, как будто раздвигая стены хижины, она видела хрустальный дворец, так и теперь словно шла по узкому переулку вслед за отцом, оглядываясь по сторонам. Только было поздно: отец скрылся из виду, он спешил, Спаска же поначалу двигалась медленно и осторожно – ей было страшно. Это потом, освоившись, она поняла, что может увидеть любое место в городе и за его пределами, надо лишь мысленно направить туда взор.
Слово возникло в голове само собой, будто подслушанное где-то, не окрашенное смыслом: паника.
Мышеловка… Надежные еще вчера крепостные стены стали ловушкой, из которой некуда бежать. Но люди все равно бежали: Спаска телом чуяла угрожающую дрожь пола под ногами – люди метались по городским улицам, сливались в ревущие кровожадные толпы или, наоборот, бросались прочь от толпы. И привычка, ставшая чем-то вроде инстинкта, гнала их не вон из города – напротив, заставляла искать еще более надежных крепостных стен – народ валил на Чудоявленскую площадь, ища спасения за воротами лавры.
Факелы, факелы метались по улицам, полуодетые люди тащили за собой детей и толкали тележки со скарбом: тележки ломались и терялись в давке, непотушенные факелы падали под ноги, детей брали на руки, вопли ужаса и воинственные выкрики слились в единый вой толпы, ломившейся в запертые ворота лавры. Спаска видела, как разодетый Наднадзирающий вышел навстречу толпе, надеясь ее остановить, но в него полетели камни, вывернутые из мостовой, – тело его недолго лежало перед воротами, толпа нахлынула на них волной, но в ответ со стен полетели стрелы, арбалетные болты, полились кипящее масло и смола.
Город горел. Ярче всего полыхали постоялые дворы на северном конце, где селили пришлых, – зарево поднималось до самого неба и отражалось от тяжелых зимних туч, и если бы не черный дым, можно было бы подумать, что не на восходе, а на севере занимается рассвет. Видение лишь на миг мелькнуло перед глазами, но Спаска уже знала: город мстит пришлым за принесенную заразу. И спасенное семейство Синих Ворон сейчас мечется в огненном лабиринте, надеясь найти выход из узких проулков и проходов меж деревянных построек постоялых дворов…
На стенах города тоже шел настоящий бой, и стража не могла устоять против разъяренных мстителей: раскаленные ядра летели из пушек в шалаши беженцев, ждущих своей очереди на «спасение», горящие стрелы поджигали укрывшую их солому. И Спаска чуяла: скоро придет очередь Приимного и Гостиного дворов.
Покореженные ворота лавры пали, но толпа, рванувшаяся в подворотню, тут же была отрезана с обеих сторон опустившимися решетками. Кипящая смола лилась на головы и спины, загоралась от факельного огня, в узком проходе обезумевшие люди давили друг друга и топтали упавших на мостовую. А толпа прибывала и прибывала, и не столько мужчины, сколько женщины с детьми отчаянно рвались к спасительным стенам.
Но страшней всего было смотреть на восток: именно от Рыбных ворот в панике бежали люди. Там, в тишине опустевших домов и улиц, бродила старуха в куколе, плюющая в колодцы, и черную шелуху, сыпавшуюся с ее тела, восточный ветер нес прямо на город… Спаска видела ее отчетливо: каждую складку на ее темном плаще. И слышала ее смех – та противно и довольно хихикала, потирая руки. И жутко становилось именно от ее смеха…
Впрочем, старуха была не одна: по темным проулкам, крысами прячась в тени стен, крались людишки, обиравшие брошенные дома.
Ветер… Спаска знала, что ветер не может дуть просто так, сам по себе: его кто-то гонит. Кто и зачем гонит восточный ветер на город?
Там, на площади Речной Заставы у Рыбных ворот, был отец. Спаска едва разглядела его в огне и дыму разложенных прямо на мостовой костров: вся площадь превратилась в огненную яму, приготовленную страшной старухе. Спаска видела людей в огромной топке, раздетых по пояс, потных, перепачканных сажей, кашлявших от дыма, и не догадалась, что костры горят лишь вокруг площади, преграждая путь восточному ветру. Они сжигали мертвецов.
– Да чтоб-в-твою-душу-мать! Взяли!
Спаска ни с чем не перепутала бы голос отца. Еще с той самой первой встречи, когда он появился в деревне. Теперь же, едва услышав его голос, она не только увидела его – она ощутила на лице жар близкого высокого огня, и жалящие прикосновения искр к голым плечам, и пот, заливавший глаза, и едкий дым в лицо.
Но лучше бы ей было не видеть в эту минуту ни его, ни того, что он делал… Отец вдвоем с кем-то раскачивал мертвое тело, сплошь покрытое черной коростой, и тело это было мертвым давно, по меньшей мере несколько дней. Дед говорил Спаске, что нет ничего страшней этой черной коросты – разве что «красная смерть», когда кровь сочится из кожи, из глаз, изо рта, и человек умирает еще до того, как его тело покроется болячками. А еще она хорошо знала: тот, у кого на лице болезнь когда-то оставила свой след, больше никогда не заболеет, и лицо человека, который помогал отцу, было изрыто этими следами. Но у отца никаких пятен на лице не было…
Он держал мертвеца за плечи, а его напарник – за ноги. И оба они были раздеты до пояса, и черная короста прилипала к их рукам… Спаска чувствовала на ладонях склизкую, расползавшуюся кожу мертвеца.
– И-взяли! – гаркнул отец едва ли не весело…
Мертвое тело, качнувшись в последний раз, грузно плюхнулось в самую середину большого костра, выбивая из него снопы искр. Но загораться не спешило: сначала вверх повалил зловонный дым, и Спаска прижала руки ко рту, чтобы его не вдыхать.
Наваждение оборвалось от крика под окном:
– Здесь дверь!
Спаска, словно проснувшись, долго моргала глазами: решетчатое окошко двоилось, и сполох факела за ним, распавшийся на сотню цветных осколков, не складывался в картинку. По мостовой затопало множество сапог, и вслед за первым десяток факелов пронесся мимо окна.
Двойной засов был крепким, а дверь – прочной, и выломать ее оказалось не так-то просто. Из свинцовой оправы вылетела мозаика одного окна, рассыпалась по полу; треснула деревянная рама под ударом железной кирки – Спаска отступила на шаг, с удивлением глядя на синий осколок стекла, впившийся в руку пониже локтя. Она не чувствовала боли, глядя, как на белом рукаве рубахи расползается красное пятно.
И тут же вой и крики забились меж стен узкого переулка: сверху на нападавших плеснули кипятком (пар хлынул в комнату сквозь голую свинцовую решетку окна). По крыше топали сапоги – обитатели и хозяева Гостиного двора не собирались так просто сдаваться. В дверь ломились с тем же остервенением – ступени, к ней ведущие, прикрывал навес из дранки.
Спаска отошла вглубь комнаты, уверенная, что если ее и убьют в этой кутерьме, то только случайно. Но благоразумней будет спрятаться или хотя бы уйти с дороги людей, которые вот-вот вломятся в дом. И дверь уже трещала и шаталась, когда за ней раздался оглушительный хлопок, чем-то похожий на выстрел пушки, и вопли, последовавшие за ним, были ужасны – пробив жидкую дранку, со стены на каменные ступени упал глиняный горшок с кипящим маслом. Толпа всколыхнулась, отпрянула, кто-то выронил факел из рук, и масло вспыхнуло в один миг, разгоняя толпу по сторонам; пламя взметнулось вверх, поджигая легкий навес, облизало разломанную в щепы дверь (и дым пошел в комнату, когда она занялась).
Но люди появились не снаружи, а изнутри: вооруженная стража, бряцая доспехами, едва ли не вмиг заполонила комнату. И все равно опоздала: свинцовая оправа, из которой выбили стекла, с грохотом вылетела на пол, щепками брызнула в стороны разлетевшаяся деревянная рама, и в окно повалили люди.
Спаска, заслышав шум, присела у стены возле очага. Нет, она не боялась ни тех, кто ломился в дом снаружи, ни тех, кто вошел изнутри, просто не хотела стоять у них на дороге.
Она никогда не видела так близко рукопашной схватки. Дым валил от двери, но не уходил в выбитое окно, становясь все гуще и черней. И Спаска подумала, что возле двери стоит вешалка со звериными лапами, а на ней висит новый плащ отца… Почему-то она очень жалела удивительную вешалку.
Прямо ей под ноги упал стражник: его лицо размозжили ударом булыжника с острыми краями, и не было никаких сомнений в том, что он мертв. Спаска лишь поджала ноги и обхватила колени руками, еще теснее приникнув к стене. Не испытывая страха, она осознавала опасность. Впрочем, и противостоять этой опасности не могла.
Кто-то неловко метнул нож, и он со звоном ударился в стену в двух пядях от ее головы: она спрятала лицо в коленях и накрыла голову руками. Не от испуга, нет – так было безопасней. От мертвого стражника пахло кровью, и дым не перебил этого запаха. И как Спаска ни старалась не видеть и не слышать происходящего, тело ее (змеиная кровь!) чувствовало малейшее содрогание пола, стен и самого воздуха. Она телом видела, как все жарче разгорается дверь, как языки пламени лижут спины тех, кого стражники теснят к запертому выходу, и уже не запах – вкус крови и смерти наполняет рот вязкой, тягучей слюной.
Солнечная дорога сама собой расстелилась под ногами, исчезли новенькие красные сапожки, и босые пятки коснулись пыльной, нагретой солнцем земли, рука легла в широкую ладонь хозяина хрустального дворца. В густых зеленых кронах пели птицы (Спаска никогда не слышала таких птиц наяву), дорога, извиваясь, бежала по полю, на краю которого сияли хрустальные шпили…
Нет, она не спала. Она даже знала, сколько примерно прошло времени до той минуты, когда вокруг почти все стихло. Остались шаги, тяжелые шаги людей в сапогах, которые крошили осколки стекла.
– Где дитя? – раздался визгливый голос девицы из трактира, и Спаска не видела, но знала, что она цепко держит за грудки стражника, но ухватить как следует ей мешает кожаная броня. – Здесь оставалась девочка! Где она, я тебя спрашиваю?
Стражник, напуганный ее напором, бормотал что-то в свое оправдание, но ничего толком ответить не мог.
Спаске не хотелось открывать глаза. Она свыклась с запахом крови (вкусом смерти) под ногами, дым ушел в разбитое окно, оставив лишь запах гари, и вешалка со звериными лапами – Спаска знала точно – лежала на полу нетронутая огнем, только отцовский плащ затоптали сапогами. От очага еще тянуло теплом, в комнате же было холодно и сыро, потому что огонь тушили водой.
За окнами давно рассвело. Спаска не стала ничего говорить, просто посмотрела на девицу из своего темного угла. Та выпустила из рук броню стражника и коршуном кинулась в сторону Спаски, отпихнув ногой в мягком башмачке тело убитого.
– Хвала Предвечному… Жива, жива… Не бойся, маленькая, ничего теперь не бойся!
Девица вытащила Спаску на середину комнаты, оглядела с головы до пят, ахнула, увидев кровь на рукаве.
– Ничего, маленькая… Ничего страшного, до свадьбы заживет.
Она орала на стражников, забиравших тела убитых – чтобы пошевеливались, – и на двух парней, пришедших из трактира – чтобы побыстрей заделали выбитое окно, – пока раздевала Спаску и укладывала в постель.
– Вот мы сейчас огонь разведем, – приговаривала девица совсем другим голосом, – приберем, полы тут помоем, куколку отряхнем… Где ж татка-то твой?
Спаска не сразу поняла, что она спрашивает об отце, – никогда еще никто его так не называл. И от этого слова стало почему-то очень тепло и радостно, и губы сами расползлись в улыбке, но Спаска вовремя спохватилась:
– Дядя Змай не отец мне вовсе. Моего татку зовут Ратко, – еле-еле выдавила она.
Сказанное оставило во рту горький вкус. Не потому что пришлось солгать – Спаска легко лгала и легко выдавала ложь за правду, если так было нужно. Девица посмотрела на нее с прищуром и спрятала улыбку – посчитала глупой девочкой, которая не знает правды. А Спаска вспомнила вдруг прилипшую к рукам отца черную коросту и расплакалась.
Отец пришел только вечером, когда давно стемнело, – Спаска даже не услышала его шагов по мокрой мостовой. Впрочем, монотонный шорох дождя приглушал звуки. Дверь была заперта на засов, а девица из трактира, которая просидела со Спаской весь день, как раз ушла к себе за ужином. Засов как назло перекосило, и Спаска продержала отца на крыльце несколько долгих минут.
На нем была чужая одежда, простая, деревенская, а вместо сапог – какие-то тяжелые безобразные башмаки. И сначала Спаска испугалась: у отца настолько покраснели глаза, что она решила, будто это болезнь, ужасная «красная смерть», которой ее пугал дед. Но, присмотревшись, поняла: это от дыма, никакой болезни у отца нет. Пока нет. И это страшное «пока» толкнуло Спаску вперед, как будто слезы и объятья могли что-то изменить. Отец подхватил ее на руки с улыбкой и подбросил до потолка.
– Привет, кроха. А ты чего ревешь? Тебя тут обижали?
Она мотала головой и не могла вымолвить ни слова. Ну как, как объяснить, что она видела черную коросту, прилипшую к его ладоням, чувствовала жар огня на его лице, знала, что? ему пришлось делать в эту страшную ночь? Отец сел за стол, а Спаска обеими руками вцепилась в его шею и поливала слезами грубую серую рубаху, пахшую дымом и чужим потом. Он же растерянно гладил ее по голове и бормотал:
– Да что ты, кроха, что случилось?
– Как ты мог! – На пороге остановилась девица из трактира. – Как ты мог оставить девочку одну! Только Предвечный знает, что ей пришлось пережить! Чем ты думал?
Спаска замотала головой – ей вовсе не хотелось, чтобы отец чувствовал себя виноватым.
– Когда я пришла, она сидела между двух покойников, сапожками в крови! Здесь был настоящий бой! Здесь все горело!
– То-то я чую – вроде гарью пахнет… – пробормотал отец.
– А выбитого окна ты не заметил? – злобно продолжала девица. – И теперь ты спрашиваешь ребенка, что случилось?
– Нет, нет! – вскрикнула Спаска, расплакавшись с новой силой.
– Нет, маленькая, нет… – ласково ответила девица и, подойдя, погладила ее по голове. – Дитя боится, что ты заразился и теперь умрешь.
– Да нет же, кроха… Я уже болел оспой, мне ничего не грозит, честное слово… – Отец смутился и растерялся еще сильней.
Он не лгал, и Спаска недоумевала: почему же тогда у него на лице нет никаких пятен? Ведь дед ее учил…
И лишь немного успокоившись, она заметила и как сильно отец устал, и насколько проголодался, и что тело его горит от случайных ожогов, а дым разъел не только глаза, но и все внутри, и теперь ему больно и тяжело дышать. Спаска благоразумно слезла с его коленей и села рядом, лишь кончиком пальца касаясь его рубахи, – это почему-то успокаивало ее, давало уверенность в том, что отец сидит рядом с ней наяву, а не в грезах.
Девица, все еще сердитая, разложила на столе ужин: рассыпчатую перловку со сливочным маслом, целого жареного цыпленка, большую пышную ватрушку с творогом, печеные яблоки и поставила кринку топленого молока. Спаска не переставала удивляться: в городе каждый день и не по одному разу ели так, как в деревне по праздникам. Сколько же тут должно жить цыплят, если за ужином все будут съедать по штуке?
– Слушай, принеси еще три бутылки вина. Ко мне придут гости, – пробормотал отец, схватившись за ложку.
– Девочке пора спать, – строго сказала девица, – а ты собрался принимать гостей?
– Ну… мы ей разве помешаем? – виновато пожал плечами отец.
– Это нехорошо, что у девочки нет своей комнаты. Твои гости будут ходить туда-сюда, дверьми хлопать. И это не дело – бражничать, когда здесь спит дитя.
Да, вот такие странные порядки были в городе… В деревне все жили в одной комнате, и Ратко, например, вовсе не заботило, спят дети или нет, если он возвращался домой пьяным.
– Я потом что-нибудь придумаю… – Отец смешался еще больше. – А сегодня… меня давно ждут.
Он подумал немного, глотая ужин, и, когда девица была уже у двери, крикнул ей вслед:
– Ладно, не нужно вина. Я найду другое место…
Спаска схватила его за локоть и замотала головой:
– Нет, не надо! Мне гости не будут мешать, честно… Не надо, не уходи…
Сначала в дверь постучался богато одетый и очень высокомерный человек. Он приехал верхом (Спаска слышала цокот копыт за дверью), вошел в комнату и, скинув плащ, долго оглядывался по сторонам, словно не догадывался, что его следует повесить на вешалку.
– Нету у меня прислуги, Нравич, нету, – рассмеялся отец в ответ на недоуменный взгляд гостя.
– Да я и не рассчитывал… – пробормотал гость и повесил-таки плащ на вешалку. Плащ у него был очень красивый, со стальным отливом, на собольем меху с оторочкой из горностая.
Гость не торопясь снял перчатки (руки у него были тонкие и белые, холеные), прошел к столу, звеня шпорами, и водрузил на середину бутылку вина.
– Это из подвалов Белого Оленя. Пожаловано всем, кто ночью был на площади Речной Заставы. Можешь не сомневаться – стоит не меньше золотого лота.
– Может, к нему и памятная грамота прилагается? Змаю от Нравуша Волгородского?
– Хочешь, прямо сейчас и нарисую? – рассмеялся гость и уселся за стол. Смеялся он хорошо, искренне, и высокомерие с него тут же слетело.
– Да я не гордый, я выпью. – Отец потянулся к поясу, где должны были быть ножны, но пояса на нем не было. – Дай нож, мой остался где-то у Рыбных ворот.
И когда гость протянул свой нож отцу, сомнений у Спаски не осталось: на лезвии сиял герб рода Белого Оленя – гость оказался не кем-нибудь, а сыном Волгородского князя. Только она представить себе не могла, как тот, словно Ратко, пьет хлебное вино, а потом шумит и буянит. Тогда она еще не знала, что вино может быть не только хлебным.
– Какое милое дитя… – задумчиво сказал высокородный Нравич, пригубив налитое в серебряный кубок вино. – И какой недетский взгляд. Где-то я уже видел эти глаза, Змай…
– Не может быть, – усмехнулся отец.
– Зачем ты сунулся на площадь Речной Заставы? Не боялся, что тебя кто-нибудь узнает?
– Никто же не узнал…
