скачать книгу бесплатно
Зимич пока оставался единственным постояльцем на пять гостевых комнат, поэтому хозяйка так не хотела его потерять.
– Куда? Куда поперся? – Она ухватила гвардейца за полу дохи. – Никого там нету у меня! Щас навернешься с лестницы-то!
Зимич уже хотел благоразумно запереться в комнате и сделать вид, что хозяйка не соврала, но Светай с разворота пихнул ее локтем в лицо – та вскрикнула визгливо и опрокинулась со ступеньки вниз, ударившись о стену. Признаться, такого Зимич не ожидал даже от гвардейца.
– Ты что ж делаешь, мерзавец? – тихо спросил он и вышел на свет. – Ты мало от меня утром схлопотал? Ты что ж думаешь, тебе все можно, да?
– Ребята, он здесь! – тут же крикнул Светай. Поспешно крикнул. И лампой лицо прикрыл.
Наверное, выходить не стоило… И, возможно, теперь следовало бежать.
– Какая же ты тварь-то гнусная, – Зимич сошел вниз на две ступеньки. – Боишься меня?
– Ребята! – Светай отступил, еще выше поднимая лампу.
Зимич успел бы его ударить – гвардейцы не спешили, уже уселись за столы. Но даже ударить и то было противно. Так же противно, как давить слизняка. И Светай уже вывалился в двери, ведущие в пивную, когда к нему подоспели товарищи. Хозяйка выла тонко, зажавшись в угол, и Зимич прошел мимо нее: чего бояться человеку, в одиночку убившему змея?
Бить его сразу не стали, но за руки взяли крепко – с двух сторон. В углу, как и накануне, сидели двое студентов и раскрыв рты глазели на происходящее.
– Послушай, Зимич… – вперед вышел его дружок. – Ты мне товарищ, я с тобой ссориться не хотел. Но ты же сам напросился! Ведь тот, кто гвардейцам Храма сопротивляется, – он же враг, не заблужденец даже.
– Знаешь что? Я гвардейцу Храма не на посту по роже въехал…
– Как же не на посту? Мы заблужденца хотели арестовать, а ты нам помешал.
– И как? Арестовали?
– Это другой вопрос. Ведь помешал. Значит – опасный враг. Ты знаешь, что такое опасный враг? Ты знаешь, что с тобой за это сделают? Я вот тут разговоры с тобой разговариваю, а должен тебя в Службу дознания Консистории тащить. И там у тебя быстро выяснят, зачем тебе понадобилось мешать гвардейцам. А если я тебя покрывать буду – значит, и я опасный враг. Оно мне надо?
Он был пьян. Очень сильно и как-то… неправильно. Зимич даже не сразу это понял.
– Послушай, все свидетели: ведь гнусно вы себя вели, гнусно. Этот твой Светай сейчас женщину ударил, ну не мразь ли? Ты что, на самом деле считаешь, что так и надо? Чего ты меня пугаешь? Чего добиться хочешь?
– Я хочу, чтобы ты понял, что я – это сила.
– Сила – это когда слабых защищают. Когда лежачих не бьют. А так – это не сила, это…
– Когда лежачих не бьют – это благородство. А сила – это когда я тебя одним пальцем могу раздавить.
Не только пьян он был. Может, власть и безнаказанность не столько пьянят, сколько одуряют?
– И что? Тебе это доставит удовольствие? Ты хочешь, чтобы я боялся? Пока не боюсь. Дальше – посмотрим.
– Я хочу, чтобы ты меня уважал! Непонятно? У-ва-жал! Меня – и гвардию Храма.
– Да за что же мне тебя уважать? И гвардию Храма ты позоришь.
– Дай я ему врежу… – сунулся Светай, до этого стоявший в сторонке.
– А врежь, – согласился дружок.
Не умел бить Светай, совсем не умел. Смешно вышло, когда Зимич легко увернулся, – и гвардейцы рассмеялись. Странные они были какие-то, не то хмельные, не то с похмелья.
И тут вперед вышел гвардеец, которого Зимич не видел в кабаке. Он ничем не выделялся – на первый взгляд, – но был явно трезвей, и… глаза у него были не дурные, как у всех, а блестящие, как будто безумные. И улыбка – хищная, сухая. И сам он был сухопар и невысок.
– Ты опасный враг не потому, что подрался с гвардейцами. – Рука коротко мелькнула в воздухе выпадом змеиной головы (Зимич не сумел бы уклониться, даже если бы его не держали), шипастый кастет ударил в ключицу, пробив жилет и рубаху. – Я чую опасных врагов нюхом.
Зимич едва не вскрикнул, сжал зубы и зажмурился: одно дело – в драке, на кураже. И другое дело – вот так, когда руки держат… И ударил-то вполсилы, а чуть слезы из глаз не полились.
– Я чую… – медленно повторил гвардеец, всматриваясь в лицо Зимича. И глаза у него налились мутью, взгляд словно смотрел мимо, сквозь. – Враг. Враг. Само Зло! Убейте его! Убейте, слышите? Сейчас же! Убейте!
Лицо гвардейца перекосилось гримасой ужаса, исказилось до неузнаваемости, и он со страшным криком грянулся на пол как подкошенный. Тело его выгнулось дугой и билось в судорогах, и розовая пена была на губах.
Все отпрянули в стороны, и руки Зимича выпустили.
– Это чего с ним? – шепотом спросил Светай.
– Падучая… – почему-то со страхом ответил ему дружок. И остальные гвардейцы смотрели широко раскрыв глаза, словно нашалившие дети на настоящего людоеда.
– Ну его, ну его! – вскрикнул вдруг один, срывая кокарду с шапки. – Не хочу, не могу! Хватит с меня уже!
Дружок оглянулся, но ничего не сказал, – а парень, сорвавший кокарду, кинулся к выходу, спотыкаясь.
Судороги кончились быстро, но гвардеец не открыл глаз. Розовая пена изо рта плыла на пол, лицо его было бледным и неподвижным, как у мертвеца. Зимич потер разбитую ключицу.
– Чего стоите-то? – Сзади подошла хозяйка. – Несите его домой, он теперь долго не пошевелится. А потом спать будет. У меня муж от падучей помер, и этому недолго осталось.
И как-то так само случилось, что через четверть часа дружок сидел в комнате Зимича, на постели, и глушил вино, которое едва успевала приносить хозяйка.
– Сил моих нет, веришь? Золото карманы жжет. Вином наливаемся с самого утра и пьем до вечера… Да еще этот… напиток храбрости…
– Чего за напиток? – Зимич не пил, сидел за столом и смотрел на площадь Совы, освещенную фонарями. Красиво было.
– Надзирающие с юга привозят. Горечь – аж слезы из глаз. Но помогает: весело от него, кураж, отвага. И все трын-трава… Только наутро вспоминать страшно, что ночью вытворяли, потому с утра пить и начинаем.
– Так может, лучше не вытворять? – Зимич оглянулся и посмотрел дружку в лицо, но тот как раз шумно хлебал вино из кружки. По усам на подбородок бежали блестящие темно-красные струйки, в полутьме вовсе не похожие на вино.
– Не выйдет. У нас приказ: не меньше пяти заблужденцев за один дозор. Иначе сами мы заблужденцы. Бежать некуда. Опять же – золото. Как много у них золота, Зимич! Не иначе Стоящий Свыше научился его из железа делать… Надзирающие мзду не берут! Всегда брали, а теперь не берут. – Дружок вдруг расхохотался и расплескал вино на постель.
Зимич промолчал.
– Все говорят: брось, брось… А как бросишь? Как? У меня сестры и мать. Но это… это не главное, понимаешь? Не главное. И золото не главное.
– А что же тогда?
– Ты знаешь, как прекрасен мир Добра? – Лицо однокашника, все еще искаженное смехом, сморщилось от слез; он промокнул глаза платочком из рукава, разлив при этом остатки вина. – Ты не представляешь… Вот есть у тебя светлая мечта?
– Нету у меня светлой мечты, – проворчал Зимич.
– А у меня теперь есть. Я на все готов, лишь бы после смерти оказаться в мире Добра… Там… солнце светит круглый год. Там все друг друга любят, потому что не надо заботиться о насущном хлебе. Там…
– Да ты сбрендил, парень? Я тебе таких сказок сейчас три десятка на ходу придумаю – пальчики оближешь. Ты что, дитя?
– Тебе не понять. А я видел этот мир. Я его видел своими глазами. Хрустальные замки, облака вместо перин, трава мягкая, как ковер, ручейки журчат и на солнце играют. И люди, люди – обнимают друг друга, говорят друг с другом, все тебя понимают… Я даже видел там чудотвора…
– Доброго-доброго? – Зимич осклабился.
– Да, доброго! И в этом нет ничего смешного! Он всего минуту говорил со мной, но никогда еще никто со мной так не говорил. Каждое слово в душу запало.
– И что же он тебе говорил? Небось советовал вступить в Гвардию?
– Смеешься? Тебе не понять, о чем можно говорить с чудотвором. Это не словами разговор, это… Это из души прямо в душу…
– А напиток храбрости ты пил перед этим?
За окном в свете фонарей потихоньку пошел снег, и Зимич, разглядывая полуженщину-полусову над аркой университета, вдруг снова ощутил тревогу – такую же, как той ночью, в доме Айды Очена. Перед появлением Драго Достославлена. Тревогу, которая гадюкой свернулась на половике под столом, и сто?ит неосторожно шевельнуть ногой…
– Какая разница?
– Никакой, – философски заметил Зимич и вздохнул. Магистр экстатических практик, основатель концепции созерцания идей и доктрины интуитивизма тоже мог класть слова прямо в душу. Особенно до чрезвычайности пьяную душу.
– Добро должно быть с кулаками, и мы – кулаки Добра. – Дружок выпрямился и приосанился.
– Кулаки ли? Я слышал, в ходу у Консистории бичи, клещи и каленое железо. Не иначе Добро должно быть с плетьми, дыбами и виселицами, одних кулаков ему мало.
– Да! Зло надо выжигать из людей каленым железом и вышибать бичами! Иначе никак!
– Выпей еще. Вино – хорошее оправдание всему.
– Да мне не надо оправданий! Ты думаешь, я оправдываюсь? Чего ради мне жалеть этих заблужденцев? И ты – ты не просто заблужденец, ты упорствующий в заблуждениях. А я тут сижу с тобой…
– В общем-то, я не настаиваю. Можешь сидеть где-нибудь в другом месте. Или ты хочешь меня арестовать? Сто?ит ли прекрасный мир Добра предательства друзей? Я так понял, он однозначно стоит того, чтобы отправлять в камеры пыток невинных заблужденцев, так почему бы не пойти дальше? Каждая мерзость приближает тебя к прекрасному миру Добра, так сделай еще один шажок ему навстречу…
– Я сейчас дам тебе в морду. – Дружок попытался встать, но не так-то это оказалось просто.
– Да ладно. У тебя все равно ничего не получится. Скажи лучше, что это за парень кричал, что я враг, да еще и бился после этого в судорогах?
Лицо дружка потемнело, и он раздумал вставать.
– Я его не знаю. Я его в первый раз вижу! Не веришь? Он сам с нами напросился, мы его не звали. У Надзирающих есть всякие люди… Страшные люди.
– Тоже кулаки Добра?
– Нет… – почему-то шепотом ответил дружок. – Не кулаки. Я думаю, они – Зло на службе Добру.
– Не понимаю, чего ты боишься.
– Зло – оно в каждом из нас. Оно как зараза. Стоит только подпустить его к себе поближе – и все, все потеряно. Оно утащит к себе… вниз… в Кромешную. И никогда, никогда оттуда не выбраться, никогда… – Его пьяные глаза расширились, как у бесноватого.
– В сказочный мир Зла, что ли?
– Пыточные в подвалах Консистории по сравнению с Кромешной – детские игрушки. А там это вечно, вечно! И никогда… никогда… ни хрустальных замков, ни облаков, ни травы…
– Кромешную ты тоже видел?
– Да… – долгим выдохом ответил дружок. – Я видел. И художники, что расписывали Главный Храм, тоже видели. Если не веришь, можешь посмотреть. Хотя… они плохие художники. Они не передали и десятой доли… ужаса…
– Что, и напиток храбрости не помог?
– Смейся, Стойко-сын-Зимич… Смейся! Я тоже посмеюсь над тобой, когда тебя повесят за язык и будут полоскать твои кишки в кипящем масле.
– Думаю, эта пытка не сможет длиться сколько-нибудь долго.
– Ты в этом уверен?
– Абсолютно. Только потому, что оторвется язык. И… кончай говорить глупости, достойные детей кухарок. Если бы ты поменьше пил, особенно напитка храбрости, ты бы и сам это давно понял. – Зимич потянулся и прошел по комнате, но снова остановился у окна, опершись руками на подоконник. – Лучше расскажи об этом парне. Что это за Зло на службе у Добра?
– Я не знаю… Это конченые люди, им заказан вход в храмы, им никогда не попасть в мир вечного лета, после смерти их ждут лишь нечеловеческие страдания… Но если Добро победит, они будут освобождены от мучений. Они родились колдунами, главным оплотом Зла в мире живых, но выбрали Добро.
– Это потрясающе… Значит, все зло в колдунах?
– Конечно! – Дружок оживился. – Вместо того чтобы просить чудотворов о защите, колдуны вмешиваются в замыслы Предвечного с наглостью разбойников, отбирающих последний кусок хлеба у голодного!
Гладко чешет – как по писаному. Наверное, слышал эти слова не раз и не два.
Снег пошел гуще, и сквозь его пелену уже не было видно фонарей – только размытые пятна желтого света.
– Я бы не стал сравнивать Предвечного с голодным, а его замыслы – с последним куском хлеба. Ты не находишь, что это оскорбляет Предвечного? Ну как жалкий колдун может нарушить его замыслы, спасая от горячки ребенка, например?
– Очень просто. Этому ребенку, возможно, уже уготовано место в солнечном мире Добра, его там ждут и чудотворы, и сам Предвечный. А колдун выхватывает ребенка из их рук, ввергает обратно в мир лишений и страданий. Я уже не говорю о том, что он заражает ребенка своим Злом…
– Знаешь, я бы тоже выхватил ребенка из их рук. Зачем им ребенок? Потому что они добрые?
– Да! – заорал вдруг дружок. – Да, именно поэтому! Потому что Добро – оно абсолютно! Оно Добро, ты понимаешь? А ты – опасный заблужденец, льющий воду на мельницы Зла! И я тебя арестую! Вот сейчас встану – и арестую! Потому что подобные заблуждения надо выжигать каленым железом! Выбивать бичом! Ради самого заблужденца, ради его восхождения в мир Добра! И это тоже Добро и миссия Добра – спасать дураков вроде тебя от Кромешной, в которую попадаешь навечно, навечно, как ты не понимаешь! И оттуда уже не будет спасения, и ты пожалеешь, что не приполз на брюхе к Храму и не попросил выбить из тебя Зло при жизни, когда еще можно было что-то исправить!
– Да ты, братец, совсем сбрендил, – фыркнул Зимич. – Это от пьянства.
– Вот сейчас я встану… Вот я встану…
Он не встал. Только облевал пол при попытке подняться и заснул в собственной рвоте, обессиленный потугами встать хотя бы на четвереньки.
Зимич заплатил за комнату напротив и помог хозяйке и ее девчонке сгрузить туда бесчувственное, но храпящее тело.
Чтобы избавиться от вони, пришлось открыть окно. Снег рванулся в комнату с облаком пара: кружился, таял на полу и подоконнике – и на лице. По мостовой мягко стучали копыта, под окном слышался шорох лопат и ругань ломовиков с метельщиками: снег грузили на сани и везли прочь из города. Это у студентов, повес и пьяниц еще вечер, а у некоторых уже утро.
Люди сошли с ума. Весь город сошел с ума, если принимает эти бредни за чистую монету. Неужели им никто не рассказывал сказок о волшебниках-людоедах?
Хозяйская девчонка сопела за спиной, намывая пол. Зимич оглянулся.
