Игла бессмертия

Прошло два года, и в наше село пожаловали покрутчики. Брали тогда только молодых и только крайних, ан Михаил сам в солдаты подался. Взял небольшой откуп с одного двора, где парень годный был, и вместо него пошёл. И жену, и дом, и трёх коров бросил, и прочую живность.

Серафима два месяца убивалась, а потом перестала. Ходить по «холостым» дворам начала, всё парням вздыхала, косу показывала, но никто не польстился, хоть и была она собой ещё пригожа.

Одной хозяйство держать тяжко, да ещё мать на неё напустилась хуже прежнего, мол, она с мужем плохо жила, колода пустобрюхая, вот он и ушёл.

Что тут делать? Две коровы из трёх она продала и в Боброцск умотала. Я уж подавал на неё бумаги, но баб-то беглых не так как мужиков ищут. Говорят, в казённом кабаке с кем-то спуталась. Так и пропала.

А бабка Аксинья осталась. Что с ней приключилось, то мне словом трудно рассказать. Может, бес в неё вселился или что, но после побега дочки она даже и говорить почти перестала, всё больше шипела на прохожих, камнями да коровьим дерьмом кидалась.

Последнюю бурёнку она вроде бы продала, уж точно не помню, а остальной скот сгинул – передохли и свиньи, и козы, и куры. Соседи ей корки сухой давать не хотели, надеялись, что Господь ли, чёрт ли, приберут её поскорее. Но она как-то жила еще два года, видно, были добрые души. А три года назад пропала. Была и не стало. Как выглядывать-то в окна она перестала, так соседи зашли внутрь, чтоб схоронить, но – пусто. Бабки нет, а куда она могла деться? К тому времени из дому она уж не выходила.

– Так и не нашли её? – спросил Фёдор.

– Нет. Говорят, прямиком в ад провалилась. С тех пор изба стоит пустой. Отец Феофаний уж и кропил её святой водой, и молитвы читал… Э-э-э, да всё без толку… Соседи-то врали, что в окнах, бывает, мелькнёт Аксинья… вот никто селиться и не захотел.

Между тем пустой двор уж показался впереди. Он был заметен отсутствием стёкол в окнах, открытой, перекосившейся дверью, сорной травой, выросшей повсюду, даже и на тропинке до крыльца, и той неухоженностью, той печалью, какая всегда появляется вокруг покинутого жилья.

Подойдя к калитке, запалили факелы, но перед избой встали в нерешительности.

– Обойдём для начала вокруг? – предложил Фёдор, заглядывая в глаза спутникам.

Никто не спешил лезть внутрь, и все кивнули.

Дом был довольно большой, выстроенный буквой «Г», где короткая черта была хозяйской половиной, а длинная предназначалась для скотины. Внутрь вели две двери: одна в сени, вторая в хлев. Никаких других построек на дворе не было, но Фёдор с Антипом всё ходили вокруг.

– Там… там… есть что-то, – сказал староста.

– Видел?

– Нет, но… кажется.

– Если кажется – креститься надо, – сказал Фёдор, и сам последовал своему совету.

Они бы ещё долго ходили вокруг, если бы на дороге не начали собираться люди. Старики и старухи с босоногими карапузами потихоньку сходились поглядеть на работу защитников. Уже слышались пересуды и слова: «Черта пришли ловить»! Дальше ждать было никак нельзя.

– Ну, с богом, – ещё раз перекрестился Фёдор и сделал шаг к провалу двери.

Внутри на пределе видимости мелькнуло что-то серое, и солдат резко отшатнулся, выставив вперед тесак.

– Господи, помоги… – пробормотал он.

Антип, стоявший рядом, тоже подался назад, и только Олег остался на месте. Молодец выставил перед собой факел и вошёл первым, смело пересек маленькие сени и вступил в горницу.

Обстановку, видно, разобрали соседи, потому как ни стола, ни лавок не было, и уже давно. Солнечные лучи, проникавшие сквозь оконные проемы, давали достаточно света, и факел был бы не нужен, но огонь… он придавал уверенности. Всюду запустение – пыль, земля, даже несколько сорняков прижилось. В углу худой кучей свалено какое-то истлевшее тряпьё. Спрятаться негде, разве что в горниле печи или на полатях.

Притвор стоял отдельно, и ничто не мешало заглянуть под закопчённые своды. Но внутри – ни чугунка, ни миски. На лежанке лишь рваная мешковина. Даже жаль…

В дом вошли Фёдор с Антипом – напряженные, скованные и испуганные, будто в застенок к палачу пожаловали.

– Уф, кажется, пусто, – с облегчением пробормотал староста, осмотревшись.

Если по дороге он ещё сомневался, то сейчас решительно утвердился в мысли, что он в таких делах лишний. Пущай бы они вдвоём здесь промышляли… Не вернуться ли назад? Нет, пожалуй, уже никак…

– Кхм… идём дальше, – сказал Фёдор, вспомнив, кто за старшего.

Он испытывал одновременно и стыд, и облегчение оттого, что первым решился пойти Олег. Но теперь, переборов свою робость, солдат возглавил поиск.

После небольшой горницы длинный и высокий хлев показался очень просторным.

Фёдор отправил Олега наверх, на сеновал, а сам с Антипом пошёл проверять загоны. В стойле, в кутке для поросят, в курятнике – везде лишь запустение. Ни бочек, ни ящиков, за которыми мог бы спрятаться нечистый.

На сеннике Олег нашел лишь остатки трав и сломанные деревянные грабли, которые показал спутникам, жестом дав понять, что это всё.

Оставалась дверь в подклеть – низенькая, в половину роста, она была приоткрыта. Трое сошлись перед ней и переглянулись, теперь готовые ко встрече. Но тут тишина, до того царившая вокруг, прервалась шорохом: то ли быстрые шаги, то ли постукивания донеслись из темноты.

Сердце зашлось скорым бегом, но Фёдор больше не собирался оставаться позади. Пинком распахнув дверь, он решительно шагнул внутрь.

Движение справа! Там, за развалившейся бочкой… Солдат шагнул туда и ударил ногой – бочка отвалилась в сторону, а за ней! За ней свернулся клубком внушительных размеров ёж.

– Тьфу ты! – выругался охотник за нечистью.

Олег с Антипом зашли внутрь и тоже увидели колючего обитателя.

– Ха-х, – улыбнулся староста, – и что он тут ест?

– Упырей, видимо. Пошли отсюда.

Дом оказался пуст, хотя напугал всех изрядно. Вокруг двора набралась немалая толпа перешептывающихся зевак.

– Расходитесь! – объявил староста собравшимся. – Что глазеете, на ярмарке нешто?

– А ты, Антип, я гляжу, белее покойника, – заметил седой точно лунь дед, и вокруг послышались смешки. – Черта словил?

– Ты поговори, поговори, Терентий. Вот помрешь, тогда и станешь сравнивать. А чёрта я не поймал, потому как ты его каждый вечер ловишь так, что за версту слышно, вот он и стал пуганым.

– Эк ты нынче норовист, – осклабился дед, показав все три оставшихся зуба.

Люди повеселели, стали расходиться, а трое охотников отправились по дворам стариков.

Но проходили зазря, разве что в последнем доме бабка попросила закинуть наверх, под крышу, сено, так помогли – всё одно делать было нечего.

Вернулись, доложились Николаю.

– Так ничего и не нашли, хотя на тёмные углы натаращились, – закончил Фёдор.

Все, кроме Демида, расположились за столом; вернувшиеся не то чтобы устали телесно, а скорее измотались душевно. Авдотья стала подавать разную снедь в горшочках и плошках: резаную дольками редьку, солёные с чесноком огурцы, маленькие, не больше яблока, хрустящие репки. Отдельно на разделочной доске, крытой рушником, принесла и поставила в центр стола каравай свежего ржаного хлеба. И проголодавшиеся горе-охотники расслабились, повеселели, начали неспешно жевать.

А когда хозяйка внесла большой чугунок гречневой каши с мясом, с салом, с мелко нарубленной морковкой, так и вовсе все печали забылись. В ход пошли глубокие ложки, и какое-то время слышен был только их стук о стенки чугунка.

– А вот вам, заступнички, угощенье от соседки моей, Федоры, – проговорила Авдотья и поставила на лавку небольшой бочонок пахучего пива.

– Пиво у неё отменное, лучше не сыщете, – заявил Антип.

– О! Вот это дело! – обрадовался Фёдор.

– Что ж, отведаем, – поддержал Николай.

– Пейте, пейте, гости дорогие!

Пиво, мутное, прохладное, с темно-зелёными листочками какой-то приправы, с шумом полилось через край кадки в большие деревянные кружки. Вкус освежающий, лёгкий и в то же время насыщенный, чуть пряный, чуть горьковатый сразу же завоевал солдатские сердца. Только и слышалось, что «эк!» да «уф!».

– Боже мой, что за чудо! Должно быть, ангел на небе нёс это пиво святому Петру, да пролил невзначай в эту кадку! – выдал из своего угла восхищенный Демид.

– Д-а-а-а… – протянул Николай, обтирая рукой усы.

– Вечером ещё будет, только избавьте нас от напасти этой, от нечисти проклятущей! – проговорила Авдотья.

– Да, – кивнул Николай и оглядел своих. – Что, братцы, видно, придётся нам туда, к церкви, идти…

– А и сходим! – неожиданно для себя расхрабрился Фёдор.

– Верно, надо туда идти, – поддержал его Демид. – Эх, жалко, я не ходок.

Он полусидел на широкой лавке и потихоньку смаковал пиво. Рана его хотя уже не кровоточила, но двигаться всё ещё не позволяла.

– А что такого в церкви-то нашей? – спросил Антип. – От неё только остов один чёрный остался, изба поповская да погост рядом.

– Погост… А хоронить вам после пожара приходилось? – заинтересовался Николай.

– Да, бабка Евфросинья преставилась на следующий день после пожара. Мы из Перепашного попа позвали и её схоронили по христианскому обычаю.

– Так, стало быть, дошёл до вас поп в то время?

– Да.

– А потом кто-нибудь ещё приходил?

– Нет, он последний был.

– Та-ак, ладно, а бабка как померла?

– Как – не знаю, а нашли её недалеко от пожарища, лежала на обочине с парой обгорелых дровин в руках.

– От церкви, что ли?

– Должно быть.

– Зачем же ей?

– Бог знает зачем. Может, на растопку, а может, для защиты, ведь говорят, что и черепок из святого места от зла защитить может.

– Так-то оно так, да не всяк. А что, богомольна была старушка?

– Хм, не больше других, пожалуй. Но про неё лучше кого другого попытайте, я-то с ней детей не крестил. – Антип уже вставал.

– А кто ж с ней ладил?

– Откуда ж я ведаю, в этом бабском курятнике чёрт ногу сломит, а не разберётся. Хозяйку мою порасспросите, она вам скажет.

– А что я? – донесся из-за двери голос Авдотьи. – С соседями она жила в ладу, и молилась, и причащалась со всеми, – добавила она, заходя в комнату. – А про доски вот что скажу: святую смерть принял отец Феофаний, очистительную. И место теперь это тоже святое, так что и нам, и всяким прочим не грех оттуда что-нибудь принести.

– Ладно, – проговорил, помедлив, Николай, – тогда едем на пепелище. Мне с вами надобно быть, а посему нужна телега.

– Добро, – согласился Антип. – Только на чем же ехать? Все кобылы на полях.

– Евсейку опять попросим. Олег, сходи, пригласи извозчика. – Николай протянул юноше пару монет.

– Вот ещё, опять платить этому прохиндею, – проворчал Демид из своего угла.

Парень, не мешкая, вышел. Собирать особенно было нечего, и все просто ждали его возвращения. Вскоре с улицы послышался весёлый голос возницы:

– А я всем помогаю, вот и сюда я приехал, к свояченице – не за забавой! Ой, да что говорить…

Про Евсея говорят:

«Помогает всем подряд».

Ой-ей люли, люли

Помогает всем подряд!

На козлах Евсей сидел уверенно, но шебутные, веселые глаза выдавали его с головой.

– Оно и к лучшему, – сказал Николай сам себе, ковыляя к телеге. – Здорово, Евсей!

– Поздорову, дядька Николай, поздорову!

– А что это – дядька?

– А как же мне тебя величать? Я-то не из солдат, обращений не знаю, а ты человек здесь главный, на то и «дядька».

– Ха, ну что ж, добро, племяш, добро. Мы тебя не просто так позвали, а потому что ты человек надёжный, нам будешь верным помощником, – польстил Николай, ковыляя к задку телеги, где не было борта и проще было влезть.

– Вот это верно, правильно ты рассудил! На меня как на бревно положиться можно! Крышу поставь держать – сдюжу! – веско заверил Евсей и потряс для убедительности кулаком с зажатыми вожжами.

Кобыла, видно, успевшая дорогой задремать, вздрогнула и тронулась в тот самый час, когда Николай старался ловчее влезть.

– Едрить тебя налево! Кобылу держи, бревно надёжное!

– Тпру, стой, бедовая! – спохватился горе-извозчик.

С грехом пополам разместившись, тронулись в путь. Ехать было вроде и недалече, с версту, а вроде и не так уж близко, ведь обычно церкви строят на окраине села.

– Отчего ж ваша церковь не в селе стоит? – спросил Николай старосту.

– Место там уж больно красивое – холм круглый, будто гончар обжигал, а вокруг рощица – деревья светлые, стройные. Вот и решили, что пусть и в стороне божий дом, зато в добром месте. Да сам скоро увидишь.

– А не в тягость ли туда ходить, покойников носить?

– Не-ет, мы уж привыкли, сызмальства туда вся деревня бегает – вокруг земляничные полянки, а подальше за рощей ещё и озерцо с пескарями.

– А отец Феофаний почему при церкви жил, а не в деревне?

– Бог знает почему, не рассказывал. Огород, к примеру, в селе держал, потому как не хотел плетнями да амбарами красоту портить.

– Ишь ты, – удивился Фёдор – Как же он хозяйство вёл? А жена его как же готовила?

– Справлялись, соседи с огородом помогали. Вообще, любили его люди. Да-а… Сейчас перелесок обогнём и церковь увидим.

Евсей подгонял кобылу, стараясь за прошлый промах, и потому вид открылся путникам резко, сразу.

Словно гнилой зуб в десне, сидел на холме чёрный, кое-где обвалившийся бревенчатый остов церкви. Сам холм теперь весь был испещрён раскопами и коричневыми земляными отвалами, отчего напоминал червивое яблоко. У подножия застыли мёртвые, потерявшие листву деревья.

Глава 10

Тихон и Колька не спеша шли к дому исправника, и, хотя путь у них был общий, двигались они по-разному. Слуга приезжий, считай, столичный человек, преисполнился собственной важности: расправил плечи и задрал бороду, отчего плохо видел дорогу под ногами и не раз уж вляпался в разный сор, которого хватало на улицах. Слуга местный знал наперечёт все лужи и смрадные кочки на дороге, а потому вниз тоже не смотрел, а всё зачем-то старался заглянуть в глаза своему спутнику. Однако этого долго не удавалось сделать, но вот, угодив в очередную ямку, Тихон так оступился, что чуть не растянулся во весь рост.

– Твою ж мать! – выругался Тихон.

– Под подол да в самую сердцевину! – поддакнул Колька и поддержал гостя за локоток.

– Что ж это у вас разор-то кругом? Куда дворник смотрит?

– Дворник? Это кто ж такой будет?

– Да вот человек, что за улицами смотреть приставлен.

– Этакого у нас отродясь не бывало.

– А кто ж убирает, песок подсыпает?

– А никто, разве что о прошлом годе барин солдату Прошке приказал к господской ансамблее улицы подмести. Но Прошка-то колченогий, едва-едва одну улицу осилил, – с готовностью поддержал разговор Колька.

– Нехорошо, – заключил Тихон, рассматривая испачканные сапоги.

– Истинно, истинно нехорошо. Ежели вы, ваше степенство, за сапоги беспокоитесь, то я их вам сей же час вычищу.

– Как же ты будешь чистить?

– Как барину чищу, так и вам. Ей-ей, будут лучше прежнего! – заверил Колька и начал расписывать своё умение:. – Сначала соломой ототру от дерьма и глины, потому как этого добра всегда, что на сапоге, что на подмётке полно. Затем пройдусь везде смоченной тряпицей, потому как крошево травяное тоже убрать требуется. Дальше так: возьму ложку топлёного сала, да пол-ложки свечного воска, да четверть ложки сажи. Да не абы какой, а берёзовой! Смешаю и стану натирать – от носка к каблуку, от носка к каблуку, да с чувством.

– Что ж, я гляжу, ты в этом деле суть разумеешь.

– А как же. А вашенские сапоги-то хороши, они до Москвы могут дойти и обратно, ежели правильно за ними глядеть, – веско рассудил Колька, почесав на ходу одной ногой другую. Сам-то он был обут в истрёпанные лапти.

За разговором и до дома исправника дошли, Колька отпер калитку и почтительно позволил гостю войти первому.

– Вы, ваше степенство, отобедать не желаете? А то уж скоро полдень.

Тихон, ни разу в жизни не отказавшийся от дармовой еды, отобедать пожелал, каковое волеизъявление выразил основательным кивком.

– Тогда пожалуйте в дом, вот сюда, да, – указал Колька, а затем гаркнул так, что почтенный гость чуть не присел: – Марфа! Марфа! Обед гостю барина!

Пышная и подвижная Марфа тут же показалась из-за угла дома и оглядела Тихона.

– Доброго здоровьичка, – поздоровалась она с гостем и, обращаясь к Кольке, добавила: – Ишь, гость барина… Гляди, ежели опять шельмуешь…

– Да вот те крест! – Мужик широко перекрестился. – Так и сказал батюшка наш: «Вот, милейший, возьми гривенник да передай Осипу». Так что он тут по делу.

– А что за дело к Осипу?

– А это уже не твоя забота!

– Опять, что ли, тебя парить?

– Сказано, не суйся, а лучше дай человеку перекусить!

– Накормить, конечно, накормим! Пожалуйте за мной, не знаю, как вас величать.

– Тихон Лазаревич.

– А я – Марфа, здешняя ключница.

– А по батюшке?

– А батюшка мой – Александр Фёдорович, потому зови просто – Марфа.

Тихон несколько стушевался от такой прямоты и пошёл вслед за ключницей, а Колька побрёл на конюшню.

Внутри дом выглядел получше чем снаружи, видна была женская рука, которая везде проявит заботу: где расстелет чистые половички, где повесит вышитые занавески.

– Садись здесь, Тихон Лазаревич, здесь же и барин сидит, когда Кольку секут.

Вид из окна открывал взору только часть стены да ворота, куда как раз прошёл провинившийся.

Тихон присел на краешек широкого кресла, поставленного перед круглым столиком. Чувствовал он себя не в своей тарелке, он вроде бы и гость, и следить должен по поручению здешнего хозяина, но уж больно дело выходило вздорное: тут и барская байстрючка, и порка его же крестьянина, да ещё и обед. Такое сложилось ощущение, будто позвали его в гости, а за столом вместо покойной беседы началась ссора или поучение какое.

Но пироги с мясом и грибами, а также широкая чашка чаю, что споро появились перед Тихоном на круглом столике, отвлекли от мятущихся мыслей. А румяная корочка, пропитанная маслом, и богатая начинка вовсе заставили его на краткий срок позабыть зачем он здесь.

Но вот раздался первый крик, и очередной кусок застрял у наблюдателя в горле. Тихон закашлялся и посмотрел на конюшню. Через несколько мгновений снова крик, а после долгий стон.

«Что ж, впредь будет умнее», – неуверенно подумалось гостю. Он не раз видел наказания, они случались дома – в деревне, секли и в городах, и почти всегда вид экзекуции вызывал чувство удовлетворения от свершившейся справедливости. Напакостил – получи.

Но сейчас проступок Кольки казался пустяшным по сравнению с воплями от получаемого воздаяния.

А когда от ударов затряслась соломенная крыша конюшни, надзиратель и вовсе забеспокоился. Во-первых, от порки частенько отдавали богу душу, а от таких сильных ударов и подавно, но Тихон не хотел при этаком присутствовать. А во-вторых… во-вторых, Колька обещался начистить ему сапоги! Это последнее и, в общем-то, неважное обстоятельство подвигло наблюдателя к действию. Тихон, не дожевав куска, влил сверху остатки чая и поспешил к конюшне.

– Фтой! Фтой! Офип, офлобони! – мычал гость барина и дёргал ворота.

Он неожиданно так разволновался, что стал толкать и тянуть изо всех сил. Внутри что-то хрустнуло, и створки распахнулись!

Картина, открывшаяся Тихону, заставила его остолбенеть. Колька, голый по пояс, держал за ноги тушку курицы с отрубленной головой и поливал её кровью свою рубаху, а Осип – здоровенный битюг в кожаном фартуке – примерялся ударить кнутом столб, подпирающий крышу. Тут же рядом, на пне, был расстелен рушник, на котором стояла бутыль в плетёном чехле, пара кружек и немудрящая закуска.

Участники порки, увидевши Тихона, тоже на миг замерли. Первым опомнился Колька, он опрометью бросился к воротам и запахнул их, приговаривая на ходу:

– Не выдайте, дяденька, не выдайте!

– Не выдай, друг, – пробасил Осип, разводя руками.

Тихон сначала молчал, пораженный увиденным, потом начал жевать, потом жестом попросил запить, и ушлый Колька поднёс ему кружку с бражкой.

– Эк, – крякнул Тихон. – А ты все ж таки шельмец, Колька. Не зря тебя барин наказывает.

– Ей-богу, в этот раз зря! А в другие-то, в прошлые-то разы, я все получал сполна. Осип, скажи!.

– Да, бывало, получал сполна.

– Да вы присаживайтесь, ваше степенство, – подсуетился казнимый. – Выпьем ещё по чарке, всё равно последний удар остался. Осип, давай.

Осип развернулся и умело махнул кнутом. Раздался свист, удар, и сразу заголосил Колька. И так у него это натурально вышло, что Тихон даже улыбнулся.

– Тебе бы в театр поступить.

– В театр? Это как же?

– Это дом такой, где люди на забаву дурачатся.

– И где же такой дом?

– В столице, в Москве, говорят, есть

– Ну, далеко… Нет, мне у барина хорошо живётся – от овса кони не рыщут, а от добра добра не ищут.

Рядом мялся Осип, робко поглядывая на гостя. Бог знает, что дальше станется, то ли по чарке выпьют, то ли вскорости придётся уже самому к столбу становиться. Не то чтобы он боялся порки, а скорее опасался самого факта наказания. «Нехорошо это, от людей стыдно», – тяжело вертелось у него в голове.

Тихон и сам не знал, что делать, ведь, с одной стороны, он за тем и был послан, чтобы проследить. Стало быть, службу он свою справил, шельмовство на свет вывел и должен все рассказать. С другой стороны, поднимать крик и бежать доносить ему совсем не хотелось, что-то в душе противилось этому, казалось бы, благому делу.

Размышления Тихона уловил Колька.

– Хорошо всем у нас живётся: и мужик, и барин довольны. Так зачем же беспокоиться? Ваше степенство, ещё по чарке?

«И ежели уж здесь так заведено, что и барин не смотрит на казнь, – подумалось Тихону, – то, стало быть, огорчаться он и не захочет. А тем паче если все, кажется, здесь довольны, то и подавно».

– Что ж, наливай, пожалуй.

По всему выходило сегодняшнему дню пропадать.

Возвращался Тихон в дом Прасковьи уже затемно. Хлебное вино, что продавали в казённом кабаке, нагрузило голову тяжким бременем, отчего её мотало из стороны в сторону, а за ней и её хозяина. Может, он и вовсе заплутал бы или завалился где в канаву, но будто маяк кораблю светила Тихону любезная сердцу хата. Никудышный надзиратель спешил, бубня себе под нос то нежные словечки, то последние ругательства. Первые предназначались для его хозяюшки, последние для недавних собутыльников.

– Остолопы, болваны… уф… бестолочи сиволапые. Прасковьюшку мою, душечку, лапушку ведьмой назвать! И как у них не… ик… ик… как у них не отсохли их поганые языки!

Под вечер, когда кабатчик уже прикидывал, не кончились ли у загулявших мужиков деньги, Тихон рассказал новым друзьям о своей зазнобе. Из лучших чувств, по возможности, возвышенным слогом, живописал он красоту и добрый нрав своей квартирной хозяйки.

– Други, а какую королеву, какую прелестницу, какую… ик… усладу глаз получил я в вашем славном городишке!

– Это о ком же ты? – осведомился Колька. – Не об Акулине ли, с Воловьей улицы?

– Не-ет, не угада-ал, – пьяно растягивая рот в улыбке, ответил Тихон. – А нрав у ей каков? Всё подаст, всюду услужит. Я ей говорю, барин хворает, а она мне сразу настойку целебную. Вот жена достойная, вот примерная хозяйка!

– Да ты о ком… ик… поёшь-то?

– О Прасковье. Све-ет… ик… оче-ей, – затянул Тихон нараспев слабым басом, – мои-их!

Осип с Колькой переглянулись, и простодушный палач капитан-исправника заявил:

– Да она ж ведьма!

– Что?!

– Истинно говорит, – подтвердил Колька, выпучив для убедительности глаза, – как есть ведьма, тебе всякая баба в Боброцске скажет.

– Да что вы понимаете?! У ней крестик на шее висит… ик… да и не может быть такой шеи у ведьмы!

– Ну да, она и в церковь ходит, а только болтают про неё неспроста! И что поп её алкает, а попадья проклинает! И что свечи она жжёт до глубокой ночи – с чёртом чаи распивает! А с мужиками-то нашими она неприветлива, хотя уж три года прошло, как муж сгинул! Это где ж такое видано? – Колька говорил с жаром, будто не в первый раз обвинял в этом пригожую горожанку.

– Муж пропал давно? Постой, постой… нет, это вздор всё!

– Говорят, что не пропал он, а ведьма его в пса превратила за то, что он ей колдовать не давал и крепко рукою учил.

– Не смей, Колька, про неё гадости говорить! Да что я тут с вами… – Тихон резко встал, его тут же повело в сторону, и он завалился на бочку с водой, специально установленную в углу для вразумления клиентов.

Отфыркавшись, Тихон принял гордый, как он считал, барский вид и, не удостоив помогавших ему встать собутыльников ни словом, ни взглядом, вышел.

– Дубины стро… стор… стоеросовые… ик… лапотники кривобородые! – костерил приятелей обиженный в лучших чувствах Тихон, пока не добрался до нужного дома.