скачать книгу бесплатно
Только еще одно. Интересно, что тут, значит, не рыцарь должен приходить на свидание с цветами и пытаться с их помощью выразить свои чувства, а дама. Вот что получается, когда он – один, а нас – много.
Вдруг подумала: а вот как Тенкутли разобрался бы в смысле сочетания «чилтик и похтик»? Скажем, мак и фиалка. Я имею в виду, ОБЫЧНЫЕ мак и фиалка, а не те разноцветные, что тут выращивают. Я бы сходу перевела это как «не знаю я, люблю иль ненавижу; коли придешь, то упаду в твои объятья – быть может, а быть может, тяжелым чем-нибудь по голове огрею и спущу с высокой лестницы; рискни, лишь если очень любишь, но не вздумай за свою смелость ожидать награды». Не уверена, что он не истолковал бы это гораздо короче как «совсем тупая, путает она такие немудреные сигналы». Так что рисковать не собираюсь. Это я так, раздумываю. Мне как раз нравится, как все придумано, но испытать эту систему я по-настоящему пока не осмеливаюсь.
Пока мне не рассказали, я вообще не вставляла в рамку квадратиков и букетиков, немного спустя со страху использовала васильки, которые называются тут хиухамихтли, а теперь желто-зеленые, ближе к зеленому: кyетлахочитль (молочай), тлилхочитль (цветок ванили), он еще и пахнет очень вкусно, или, лучше всего, канаухочитль (цветок драконова корня – очень смешно, драконов корень, чтобы охладить любовный пыл дракона!), а то и просто пучок травы – это замена зеленому квадратику. Вдруг ему захочется именно ПОГОВОРИТЬ, а мне того и надо. Но пока не заходил. А днем возле него всегда толпа, особенно в тлакyалойане и в немачтилойане.
Вот к чему я упомянула репейник, который нужно повесить на дверь после сегодняшней прогулки. Хотя на самом деле хватит василька. Репейник – это для выражения сильной обиды за что-нибудь, например, ревности: «я вчера так ждала тебя, а ты предпочел не меня, так сегодня я на тебя злая». С моей стороны было бы глупо повесить такой сигнал – Тенкутли ничем меня не обижал. Думаю, что это в любом случае глупо: ревность и злость не привлекут, а еще больше оттолкнут. А ЭТОГО я не хочу.
Уф, кажется, про цветы все.
А теперь – что еще я узнала при расспросах о таком безобидном предмете. Трех фрейлин, Перрайн Пешез, она главный рыбак, Клер Карпье, главный рыбовод, откармливает карпов и черепах, и Жанну Монстрье, она кормит всеми этими вкусностями подвальное чудовище Те-ки, так вот, этих трех буквально заела злобная ревность. Двум первым кажется, что они слишком часто и подолгу отсутствуют, а с какой радости прочие, кого они призывают на помощь ловить или кормить рыбу, меняются, а они – нет. А другие жены пользуются их отсутствием, наговаривают на них, что руки у них грубые и пахнут рыбой. Так им кажется. А может, и не кажется, может, кто-то из жен и правда ловит рыбку в мутной воде, пока они ловят ее в чистом ручье и чистых прудах. Жанна так надолго не отлучается, но тот же запах рыбы ей мешает тоже. А кроме того, хоть чудовищный Те-ки внушает ей меньший страх и отвращение, чем остальным, а иначе она бы на эту работу, небось, не согласилась, но и она все же его побаивается, а ей все время приходится оказываться близко к нему.
А ученица Карин злится потому, что никак не получит звание мастера, остается ученицей, помогает главному повару Каролине Кусинье. И давно уже считает, что готовит не просто так же умело и вкусно, как она, а много лучше ее. Но та считает иначе и не хочет и слышать о том, чтобы признать Карин мастером, так что она уже отчаялась.
Как тебе история с лодкой, братец?
Видишь, как бывает: то я все время канючила, чтобы ты передавал родителям мои письма, а ты отказывался, а теперь наоборот, надеюсь, ты НЕ расскажешь им об этой истории. К чему их зря тревожить, ведь опасность позади, а мы с фрау Мем теперь стали умнее. И случайно не упустим акалпечтли.
Остаюсь, может быть, неверно истолковавшая твои намеки, но все же не заслужившая таких упреков, какими ты меня осыпаешь в письмах,
Твоя даже преданная и даже в Циуатлане кецалькyецпалина сестричка
Юлия
P.S. А золотой печатью своей – вдруг она и впрямь из дьявольского золота, а не добытого в горах – я больше не пользуюсь и попрошу курьера ее тебе передать с этим письмом. Умоляю, будь с ней осторожным, не пробуй использовать по назначению, мало ли что может произойти при ее оттиске. Вдруг только самый первый раз, который я уже использовала в прошлом письме, был безопасным, а при следующем, даже исполненном благочестивейшим и бескорыстнейшим из братьев-доминиканцев, она вызовет своего хозяина?! Лучше сдай от греха в переплавку и на чеканку монет, что ли, а то продай ювелирам – им все равно, откуда золото.
32Б. Юлия – родителям
Сент-Этьен на Луаре, дом на Купцовой улице пятый от площади.
Родителям девицы Юлии Сент-Эмбре (втайне от брата Клода!).
От их дочери Юлии.
Понедельник, 18 марта 1476 года от РХ
––
Здравствуйте, любимые мои!
Передаю вам письмо как в прошлый раз – тогда ведь получилось.
А вообще-то есть еще возможность, очень смешная. Доктор Акон предложил, если подозрение, что за приходящим письмоносцем следят, что и кому он передает, а письмо нужно доставить совсем тайно, он может выделить мне специальную почтовую крысу. Ну, как бывают почтовые голуби. Притом она может зубами ухватить и дотащить письмо побольше, чем можно голубю на лапку привязать. Конечно, не так далеко, и через горы не перелетит. Но он её сам заодно с письмом Клоду доставит и высадит где-нибудь в городе осторожно, без наблюдателей, а уж по городу она доберется. Но это так, на всякий случай.
Клоду тоже написала, причём письмо длинное, и он его вам, небось, опять не даст, но тут его пересказывать не буду – ничего интересного для вас там нет. О цитатах из Писания, о расчетах стоимости драгоценностей, о том, как я обвела вокруг пальца Филиппа де Коммина (вы, наверное, уже устали от моих рассказов об этом), о том, как мы считали, сколько храмов и городов Сент-Этьен, в общем, всякая чепуха. Есть и выдумки: как мы катались на лодке и еле спаслись, когда ее подхватило бурное течение – все происшествие выдумано от начала до конца. Совершенно не собираюсь кататься на лодке по здешней реке. Она не только лодку – камни по дну катит. Иногда они там, под водой, сталкиваются с глухим ударом – аж через землю отдается. Не-ет, нашли дуру – в такую реку лодку спускать. А зачем писать выдумки? – спросите вы. А что ему писать? подземного хода, который брат Клод хотел бы, чтобы я нашла, нет, чем можно отравить или хоть усыпить дракона – по-моему, ничем, Марта рассказывала, он на ее глазах в алхимической лаборатории приготовленную кислоту пробовал – хорошо ли получилась – и сразу затем этой кислотой узоры на золоте вытравливал).
Очень рада получить от вас весточку, хоть она и невелика.
Зря вы так сравниваете: в тепанкальи кецалькyецпалина страшно, потому там все новости важные, а дома один-единственный божий пес, так и новостей нет. То есть сравнивать-то можно. Но я же по дому скучаю, так что мне и не страшные новости интересны.
Да и про Клода На-самом-деле-не-сент-эмбрэ я знаю только, что он у вас поселился, а вот какие неприятности успел причинить, не знаю.
По нашему договору должен был вести себя тише и ниже воды и травы, но, во-первых, с ним уже все ясно насчет того, насколько он считает себя связанным своим словом, во-вторых, он может и нечаянно… ну, не знаю… впереться на кухню и распугать маминых подруг, обсуждающих блюда готовящегося обеда и последние сплетни… или в кабинет, когда там у папы важный клиент, которому не понравится уже то, что кто-то может нарушить конфиденциальность торговых переговоров, тем более – когда это какая-то странная для дома негоцианта личность. Вряд ли у Клода хватит ума изобразить простого монаха, приглашенного, как водится, к обеду, чтобы сделать угодное Богу и Церкви дело, заработав чуть-чуть больше возможности попасть в рай и не прослыть в городе плохим христианином. Он хвастлив и неумен, и даже в своих собственных интересах не способен, боюсь, держать язык за зубами и удержаться от намеков, какой он важный человек. Ибо зачем власть, если ей нельзя пользоваться? А основная польза от большой власти та, что ее признают те, у кого ее меньше.
Есть коварные люди, для которых все наоборот: им доставляет удовольствие скрытно повелевать другими так, чтобы те ни о чем не догадывались. И таких должно быть довольно в инквизиции – с ее-то стремлением сохранить все в тайне! И то, что нужно на самом деле утаивать, и то, что незачем; и то, что можно, и то, что нипочем не удастся. Но это стремление инквизиции в целом, и стремление большинства из них, но все-таки не все инквизиторы считают его для себя обязательным. Как будто у тщеславных оно противоречит их пониманию власти, вернее, не пониманию, а ощущению, не думаю, что они что-то такое понимают. А если кто и понимает, то не Клод.
Противоречие получается не так уж часто, ведь те, перед кем они могут быть откровенными, и показывают свою власть такой, какой ощущают – как власть над жизнью и смертью людей, власть причинить им мучения – эти люди уже никому не расскажут. А прочим хватает их тайной власти и догадок окружающих.
Но в моем редком случае противоречие получилось. Я должна была увидеть их такими, каковы они есть, иначе не испугалась бы их больше, чем дракона, и не отправилась бы в уготованную мне ими миссию. То есть это они так думали. На самом деле, подозреваю, что отправилась бы, но это у меня характер такой, авантюрный. А они этого не поняли. Хотя наверняка обо мне разузнавали, как я справлялась с некоторыми делами. Отсюда, хотя и не только отсюда, я заключила, что Клод не шибко умен.
Как бы то ни было, они решили меня напугать. Но далее им надо было меня выпустить из рук, о чем они заранее знали. Так что на месте Клода я, если уж ошиблась бы и решила запугивать, ограничилась бы запугиванием с помощью намеков.
Может, Клод и думал, что использует только намеки, но тогда он совсем сумасшедший.
Если же это были не намеки, а откровенное запугивание, вернее, запугивание с помощью откровенного показа себя таким, каков он есть, то оно-то и противоречило сохранению тайны. Следственно, главная тайна не в том, откуда инквизиция выуживает свои сведения о каждом, попавшем под подозрение или, вернее, о каждом, намеченном для охоты (принимая во внимание, что одно не обязательно связано с другим). Главная тайна в том, насколько им приходится отступать от своей человеческой сущности, чтобы добиваться своих целей.
Адам, пусть он и пал под влиянием дьявола, все же был создан по Образу и Подобию Божьему, и следы этого дьяволу никогда не удастся полностью замазать грязью греха. Но над душами инквизиторов он постарался так, что не в наших силах, а только в Божиих, прозреть эти следы. Из-за того, что инквизиция дает дьяволу для этого замазывания очень толстую и грязную кисть. Как бы ни были благородны и возвышенны цели инквизиции с самого начала, полученная ею для их выполнения власть – это и есть та кисть, которой водит дьявол. С грязью вместо краски, а то и чем-то похуже простой грязи. Если под грязью понимать клевету и ложь, а там ведь и кровь. И что бы они ни твердили сами себе в свое оправдание, они чувствуют в том, что у них там вместо души, или, наверное, все-таки тем, что у них остается от души (ведь, наверное, душу нельзя убить совсем, пока не наступит Страшный суд), как все обстоит с их душой на самом деле, и именно потому стремятся к тайне.
Может быть даже, они отправляют на костер ведьм и еретиков не в наказание – ведь они делают это и при признании и раскаянии – а для сохранения тайны. Останься их жертвы в живых, могли бы всем рассказать, что их мучители либо сумасшедшие, либо злодеи, каких свет не видывал, а только лишь тьма их подвалов… Ну ладно, я увлеклась осуждением, а это вредно. Черт с ними.
Я хотела сказать, что при всеобщем стремлении инквизиторов к тайне, кое-кого из них, кто поглупее, так и тянет нарушить ее для удовольствия, которое дает открытое пользование властью. Если бы я позволила себе еще немного покрасоваться изящными догадками, могла бы сказать, что именно ощущение того, что ради этой власти – или из-за нее – они погубили свою душу почти наверняка (почти – вот почему: Христос может простить, при раскаянии, любого злодея), особенно сильно подталкивает их к тому, чтобы ею пользоваться вовсю. Ибо иначе получится, что они погубили душу напрасно. В том и хитрость дьявола, чтобы человек отдал душу за то, что при получении оказывается ни к чему не годной вещью, как, говорят, золото, полученное ведьмой от дьявола в уплату за причиненный людям вред, превращается в мусор. Другой вид той же хитрости – вещь-то хороша, но ею почему-то нельзя пользоваться в свое удовольствие. Такова тайная власть. Более умные довольствуются ею и убеждают себя, что это даже лучше. Менее умные, каков и Клод, убедить себя не могут и мучаются.
Ну, или мне просто хочется так думать.
Но, мучается он или нет, он, видать, считает, что, пока я здесь, я ничего не расскажу тем, до кого ему есть дело, а позже, надеюсь, рассчитывает просто заплатить, чтобы молчала – ведь у Тенкутли так много золота, что эта плата будет незаметна для кошелька Клода… хотя опасаюсь, что и в этом случае жадность будет толкать его на то, чтобы упечь меня в темницу до скончания века или передать светским властям, подтвердив фальшивые выводы инквизиционного суда. Иначе – с чего бы он не передавал вам мои письма.
По всему по этому я догадываюсь, что Клод – неприятный жилец. Он обещал мне не вредить вам, но откуда я узнаю, если он не выполняет этого обещания? Если бы он был поумнее, мог бы догадаться, что об этом может рассказать письмоносец. А от этого один шаг до мысли, что он может и тайное письмо передать. Причем он ничего не может сделать письмоносцу – кто будет носить письма? Но, если б он был такой сообразительный, надобность в этой тайной переписке отпала бы. Значит, он не такой сообразительный.
Вот еще пример. Вы пишете, «хорошие отношения тех, кто рядом, никогда не мешают» и «вряд ли будет недоволен, а то и хвалить станет». Это было бы правдой, если бы у него был ум. Но он ругает не за то, за что надо бы. Причем только ругает, никогда не похвалит.
А раз он таков, то я за вас опасаюсь. Напишите мне пожалуйста, насколько плохо он себя ведет. Компромат на него мне и впрямь не нужен, ведь я не имею доступа к людям, которых такой компромат мог бы заинтересовать, а так интересно, конечно. И тревожно. Неужели он не просто вам досаждает в нарушение договора, а причинил очень много зла? Ведь не считать же предосудительным в чьих-то глазах то, что он много пьет?
Но и о чем-нибудь хорошем или просто обычном, что происходит дома, тоже напишите.
Стал ли заметно ближе к тому, чтобы в него вселиться, новый дом, который папенька строит на втором месте от площади? Я все не осмеливалась спросить, правда ли стоило сносить тот, что стоял там раньше? Может, хватило бы небольшой перестройки? Он ведь был довольно большой? Неужели правда, что дядя бывшего бургомистра не умер своей смертью, а был убит грабителями, и его уйлитталони бродил по старому дому, обещая показать, где теокyитлапиальи, тому, кто найдет этих грабителей и отомстит за него? А если и так, может, стоило сперва с ним поговорить? Я бы взялась за это дело, но вы мне не сказали, а слухи о призраке и кладе дошли до меня, когда дом был уже сломан. Я ведь не так часто бываю дома. И не очень подолгу. Между прочим, если дух привязан к месту, а не к дому и мебели, он появится и в новом доме… Вот я к тому времени разберусь с кецалькyецпалином, и привидение будет мне на один клык. Шутка.
Кстати, о новом доме. Если он еще и не готов целиком, то на первом-то этаже уже давно все было сделано. Папенька ведь нам показывал. Так он может, для присмотра за строительством, проводить там то время, когда обычно приходит посыльный… Если посыльному сообщить… А Клод в это время как раз вынужден сидеть на месте в ожидании письма…
Пишите, и я тоже постараюсь. Целую,
ваша неисправимая АвантЮлия.
33А. Мирей – своему коннетаблю Морису
Года MCDLXXV от Р.Х., XXIV марта, воскресенье.
в замок Кембре, по северной дороге от Труа,
Морису О’Ктобре
От Мирей де Кембре
из замка доктора Акона
––
Милейший Морис!
У меня все хорошо, насколько это может быть вдали от привычного окружения и круга общения. Однако роптать, уцелев в недавних обстоятельствах, было бы черной неблагодарностью по отношению к Богу.
Оставь свою задиристость для дворян и не ссорься с людьми духовного звания, особенно с инквизиторами. Знаешь, что написано у Экклезиаста (X :IX)? «Даже и в мыслях твоих не злословь царя, и в спальной комнате твоей не злословь богатого; потому что птица небесная может перенести слово твое, и крылатая – пересказать речь твою». (Ты несколько опрометчиво подал мне пример своей ссылкой на Библию; теперь готовься читать цитаты). Конечно, люди духовного звания должны быть более склонны забывать ссоры, нежели дворяне; но есть одно обстоятельство, которое в этом отношении роднит эти два сословия. Я заметила, что, как ни странно, нам проще без раздражения общаться с ними, чем им с нами. Я догадываюсь, источник этого постоянного раздражения в тех затруднениях, с какими они могут (или так и не могут) получать от жизни те удовольствия, которые для нас привычны и незаметны и которые мы, по их представлениям, столь недостаточно ценим. А ведь они отказались или почти отказались от них и ради спасения наших душ, не только своих. Поэтому вправе ожидать с нашей стороны хотя бы уважения, независимо от личных качеств собеседника, скажем, его ума, образованности и воспитания, и того, о чем идет разговор, если даже это не разговор, а спор или ссора. Отсутствие уважения, даже обоснованное спорным характером обсуждаемых вопросов и столкновением интересов, усиливает то постоянное раздражение, о котором я говорила, и которое им очень нелегко усмирять (что они обязаны делать в соответствии со своим статусом) или хотя бы скрывать. А то, что они обязаны его усмирять или скрывать, еще усиливает его.
Ты же сам мне напомнил, в своей забавной истории с пожаром во время наводнения, чем кончились для сеньора маршала де Рэ его неприязненные отношения с лицами духовного звания. Не бери с него пример, тем более что ты же не хочешь оставить меня без последней связи с миром, а моих сына и внуков без опеки.
Я не могу назвать это твоим долгом. С моей стороны было бы странно признавать, что у тебя есть какой-то еще моральный долг передо мной, после того как ты предоставил свой замок в мое полное распоряжение, когда я оказалась без крыши над головой.
Ты же знаешь, так получилось, что я не смогла вернуться в Креспен не потому, чтобы так решил король. Неужели я тебе не рассказывала? Как передал мне его волю относительно меня мой сын, к которому король благоволил по-прежнему – еще бы, ведь он встал на его сторону вопреки воле матери! – Его Величество изволило молвить только, что он должен всего лишь «убрать меня с глаз долой подальше, чтоб воду не мутила и чтоб не попалась под горячую руку Его Величеству или Его слишком старательно выслуживающимся приближенным» – понятно, на кого он намекал, на Оливье ле Дэна, Оливье Негодяя, Оливье Дьявола. А впрочем, приходится признать, не только его – нашлись бы и другие. Это означало – из Руана нужно уехать. Но не только из него.
Словами о воде король дал нам с сыном понять, что Его Величеству не понравилось бы не только то, чтобы я смогла злословить о политике Его Величества с нормандскими дворянами и горожанами Руана, однажды уже поддержавшими против него Лигу за общее благо и принесшими присягу его брату Карлу как герцогу Нормандскому. Как раз насчет них Его Величество могло быть спокойно. Они напуганы легкостью, с какой оно справилось с Лигой, разделив ее, и вряд ли могли выкинуть какой-нибудь фортель снова, понимая, что второй раз могут и головы полететь. Но оно утвердило, пусть тогда неофициально, Жака де Брезе в должности Великого сенешаля Нормандии не для того, чтобы он советовался со мной! Вот где Его Величество опасалось моего влияния на своего верного слугу. И оно имело бы основания опасаться этого и в том случае, если бы я, не появляясь в Руане и столице, безвылазно сидела в Брешессаке, предаваясь воспоминаниям… к чему у меня, как ты заметил, действительно есть склонность, а если не заметил раньше, то видишь сейчас… или в Анэ, безуспешно пытаясь следить за нравственностью Шарлотты, да и вообще в любом из наших замков, даже в маленьком охотничьем Рувре, куда, как ты знаешь, Жак с Шарлоттой меня вообще приглашать не любят. В любом месте, где бывает Жак, когда он не при дворе Его Величества.
Хуже того, на брата мне тоже нельзя было навлечь подозрение и немилость короля. Антуан дю Бек-Креспен – тоже верный слуга Его Величества. Он ведь стал архиепископом Нарбоннским еще до того королевского посольства в Лилль в шестьдесят четвертом, когда не только дерзкие речи канцлера Морвилье, главы посольства, но и присутствие в составе этого посольства Антуана настолько вывело из себя графа Шароле, нынешнего герцога Бургундского, что только прямой запрет его отца, который сам хотел отвечать на претензии и обвинения с правильно дозированными выражениями, пристойными для общественного акта приема послов, удержал его рот закрытым. Недаром именно Антуану наследник высказал, догнав посольство на выходе, недвусмысленную угрозу в адрес самого короля – он, де, нынче больно отшлепал его руками своего канцлера, но он еще об этом пожалеет – и выбор именно этого посла для передачи угрозы означал, что прочие, помельче Его Величества, пусть поберегутся, и тем более, чем они мельче. Королю и впрямь следовало поберечься, ибо вскоре началась война Лиги за общественное благо.
Не знаю, имело ли это посольство поручение от короля рассорить его с герцогом Бургундским Филиппом Добрым и его сыном, или только доставить Его Величеству приятные минуты при выслушивании впечатлений послов, а на последствия оно решило внимания не обращать. Думаю, Людовик, хотя тогда еще был достаточно неосмотрительным, чтобы вызвать восстание против себя всех герцогов и многих других аристократов, почему я год спустя его и недооценила, уже был достаточно Всемирным Пауком, чтобы просчитать нужную реакцию. Как позже рассказал мне брат, он, по приказу короля, представился не только архиепископом Нарбоннским, но и по имени, причем слегка укороченному, не дю Бек-Креспен, а просто де Креспен. Креспен, тот, что на севере, в Валансьене (знаешь валансьенские кружева? а брабантские?), находится во владениях герцогов Бургундских, а они, как и все сеньоры, очень не любят предателей. Человек из их владений, дослужившийся до архиепископа в чужих, и являющийся доверенным лицом короля, должен был их слегка разозлить, а ведь они тоже понимали, что король предвидит их реакцию, и пренебрежение ею должно было разозлить их уже не слегка, так как являлось оскорблением.
Я вообще никогда не понимала чувства юмора Людовика, и меня очень беспокоит, что Жак его полностью перенял. Ты ведь знаешь, как король в прошлом году отправил на переговоры с высадившимися по призыву герцога Бургундского во Франции англичанами смертельно напуганного лакея одного дворянина своего дома, притом лакея, только что побывавшего в плену у англичан и наверняка запомнившегося им, ибо он был их первым пленником, по какой причине они и отпустили его, давши, вдобавок, нобль, и попросив поговорить с нашим королем. Тут-то королю и захотелось пошутить. Плащ герольда лакею наспех сшили из штандарта. Манер у него, разумеется, не было никаких. Риск, что англичане разоблачат его и смертельно обидятся, был большой. Но Эдуард не узнал лакея в плаще герольда (хоть и говорил с этим лакеем совсем недавно, когда он был пленником англичан), и не узнал штандарта в самом плаще. А те, кто посылали его к Людовику – желавшие мира сеньоры Говард и Стенли – наверное, сделали вид, что не узнали. Так что все сошло Людовику с рук. Но зачем было так рисковать чтобы поиздеваться над ними без их ведома? Ведь, выдай себя мнимый герольд чем-нибудь неподобающим, англичане не только разоблачили бы его – то, что это имело бы печальные последствия для бедного малого, короля, понятно, ничуть не заботило – но и отказались от переговоров, а армия в тот раз высадилась большая…
Между прочим, если бы граф Шароле лучше знал географию, он бы лучше держал себя в руках, по той причине, что кроме Креспена в Валансьене есть еще два. Твоя ветвь семейного дерева ведь долго была на юге, так что ты мог о них слышать: близ Анаферона и близ Тарна в Лангедоке. Жители Тарна славятся нахальством, упрямством и целеустремленностью, так что почему бы Антуану из Креспена близ Тарна не дослужиться до архиепископа Нарбоннского, тем более Нарбонна там очень близко? Почему сразу нужно подозревать Валансьен? Очень просто: оба герцога, правящий и будущий, прекрасно знали Людовика – он же у них скрывался от своего отца до самой его смерти и в сопровождении графа Шароле – так, на всякий случай – отправился на коронацию… Причем народ гораздо больше приветствовал графа Шароле, на что Людовик очень обиделся – почему-то в отношении своей особы дофин не страдал слишком сильным чувством юмора… И, наверное, оно не усилилось в этом направлении и после коронации… А зная Людовика, они заранее подозревали Его Величество в желании посмеяться за их счет. Выходит, так уж дофин зарекомендовал себя у них в гостях. И раз у него среди послов нахально маячит какой-то де Креспен, находящийся под защитой посольской должности и духовного звания, значит, он бывший их де Креспен, из Валансьена, а не из Лангедока, а иначе какой смысл его посылать? Людовик же короновался тогда недавно и действительно отличался недальновидностью. Впрочем, недолго; дальновидность в нем появилась вскоре же, в ходе вызванной его недальновидностью войны. Я же выступала за интересы Нормандии, как они мне представлялись, на стороне герцога Бургундского оказалась случайно, а Людовика не очень опасалась – как оказалось, напрасно, ибо он уже резко поумнел от испуга, вследствие того, что, хотя Лига за общее благо выдвигала требования всего лишь исправить причиненные ее членам несправедливости, они могли по мере наращивания военных успехов войти во вкус, и его корона была в опасности.
Но я отвлеклась, а суть дела в том, что в опале я не могла рассчитывать не только на сына, но и на брата. Оба делали карьеру при Людовике, обоих не годилось подводить. Тогда, правда, Людовик еще не посадил в клетку кардинала Ла Балю за переписку с его же, короля, братом, но уже было понятно, что наказать архиепископа ему ничего не стоит.
Так я осталась буквально без крыши над головой. Так что ты был крайне великодушен. Но ты, к моему счастью, считаешь это своим долгом. А я ради брата, сыновей, а теперь и внуков не стесняюсь тебе об этом напомнить, хотя оказанное в свое время тебе наше гостеприимство в нашу хорошую пору никогда не шло в сравнение с тем, что проявил и продолжаешь проявлять в более трудных обстоятельствах ты.
Если же говорить о тех инквизиторах, с кем в последнее время нам с тобой приходилось поневоле общаться, то ты должен признать, что они проявляют добрую волю, насколько им это позволено ограничениями их служения. В конце концов, если правила хорошего тона велят нам перед плахой на эшафоте, даже если предстоит что-нибудь более досадное, чем простое обезглавливание, не осуждать палача, собирающегося делать свою работу, а произнести что-нибудь вроде «прощаю этому жалкому слуге закона, ибо это не он убивает меня, а сам закон», то тем более нужно не гневаться на искоренителей ереси, когда они в своей работе невольно причиняют нам неудобства.
Передай им это письмо, содержащее мой отчет о первой пробной беседе с попутчицами – уже не только по полету на драконе, но еще и по заговору против того же дракона. Правду сказать, беседа показала, что пока что нам трудно найти общий язык. Надеюсь, это только с непривычки, и дальше дело пойдет легче… А может, дойдет и до войны с драконом? Как, кажется, в третьей книге Ездры (XI :XLV): «Поэтому исчезни ты, дракон, с страшными крыльями твоими, с гнусными перьями твоими, со злыми головами твоими, с жестокими когтями твоими и со всем негодным телом твоим».
Но прежде рассказа об этой беседе, отвечу на вопросы.
Никаких укреплений в горах, говорят, нет. И, думаю, это правда, ибо укрепления ни на что не годятся без людей на них, а никто в горы дежурить не ходит, ограничиваясь дежурствами на башнях. Это не значит, что там нет естественных укреплений, созданных самой природой, обрывов, пропастей, глубокого снега и скользкого льда или что там еще бывает в горах. Если же дракон их как-то подправил, например, нагромоздив где-то побольше готовых сорваться на тропу камней, а то и уничтожив тропу, или хотя бы естественные скальные мосты, то о том он никому не рассказал. Я не смогла узнать, каковы его возможности превращения просто неприступных гор в абсолютно неприступные. Думаю все же, что ограниченные, ибо горы настолько больше даже этого замка, что его сооружение – несравнимо меньший труд, чем укрепление всей окружающей долину горной цепи. Это, в свою очередь, совсем не означает, что эти горы можно преодолеть. Точнее, что преодолеть их в человеческих силах.
Про работу и про дежурство. Во-первых, то, что я писала, относится к разному времени, ведь между письмами проходит несколько дней, и, чтобы не писать их в спешке, я по мере того, как что-то узнаю, пишу письмо. Во-вторых, работа и дежурство тут отличаются. Дежурство – это как раз такая работа, которая как бы и не работа, во всяком случае, считается, что она не требует никаких умений. Тут, мне кажется, они ошибаются, но не мне же указывать на эту ошибку. В результате дежурят все, и особенно много – новенькие, которые еще не получили никакого постоянного занятия, в котором отличаются больше других и которое им самим нравится больше других.
Относительно чудесного ящика: его чудесность сильно преувеличена. Если я им слишком сильно восхищалась, прошу прощения. Картину хорошего художника так перерисовать нельзя. Точнее, ее сможет перерисовать такой же хороший художник. А тогда почему бы ему не нарисовать свою?
Тут, кстати, есть рисовальный кружок, но рисование в нем, скорее, не средство создать хорошие картины – для этого у его участниц нет достаточных умений и таланта. Они, скорее, как я поняла, стараются избавиться от своих страхов, изобразив их на бумаге. По-моему, глупо. Чем больше рисуешь, как тебя пытаются сжечь на костре (они на этой теме просто помешались), тем больше боишься, разве нет?
О моих попутчицах.
Фам Сомех (которая почему-то сначала думала, что фам Сомех – это фий Тес). Горожанка, причем из тех, что выставляют себя на посмешище, подражая дворянам. Они называют себя патрициями, в отличие от простых бюргеров, причем вражда между ними иногда доходит до военных действий. Или, скорее, до беспорядочных стычек, которые горожане называют военными действиями. Но это не значит, что нужно отказывать в сообразительности и энергии любому из этого сословия. Хоть до дворян им далеко, власть над городами сама в руки не падает. Так и эта молодая женщина. На первый взгляд она производит забавное впечатление. Маленькая, тонкая, как подросток, рыжая, с тонким и острым лисьим носиком, и, хоть он у нее короткий и вздернутый, от этого она не делается менее похожей на лису – только делается похожей на курносую лису. И выражение лица какое-то лисье. Или ведьминское. Еще бы зеленые глаза – была бы типичная ведьма, ведь ведьма должна быть похожа скорее на кошку, чем на лису, но глаза у нее карие – тоже как у лисы. Разговаривает вроде уважительно, что говорит о наличии ума и вкуса, но ей все же не удается скрыть властный и самостоятельный характер, приличествующий скорее дворянке, азартность и даже авантюризм. Подходящая соратница. Сами собой возникают опасения, стоит ли на нее полагаться, ведь она слишком уж себе на уме. Их приходится подавлять. Деваться-то некуда, надо действовать сообща.
Фрау Мем. Здоровенная лошадь, но – не от мира сего. Только и думает о каких-то железках и цифрах. Догадается до новой цифры где-то внутри себя – и улыбается как блаженная, глядя куда-то, непонятно куда. Как сообща с такой сражаться с драконом? Впрочем, Жанна д’Арк тоже прислушивалась к голосам – и всем бы такие военные успехи. Зато уж когда она потерпела поражение – из-за отсутствия хитрости не распознав предательства – то это было такое поражение, что не приведи Господь. То есть ее-то Он, может, и вел, и привел к святости, но мне святости не надо. Меня, к счастью, голоса не посещают, да и фрау Мем тоже. Она просто задумчивая. Не знаю, не знаю. Может, она и придумает капкан на дракона… но если он развалится… а мне кажется, он так и сделает… мало нам не покажется.
Фий Тес (которая почему-то считает, что она – фам Сомех). Не такая здоровенная, как Марта, но на лошадь еще больше похожа. На заморенную лошадь, которую, впрочем, еще можно откормить, а чтоб ее оседлали, она уже и сейчас согласна. Может быть полезна как травница. Но хоть бы она не бормотала все время, что нам только Бог поможет, на Него вся надежда в противостоянии дьяволу. Она говорит, что старается придать нам бодрость, ведь, если за нас Господь, то чего бояться, а по-моему, это она сама впадает в уныние и страх, и себя старается подбодрить. А мне это за что? Впрочем мне-то ладно, а вот она – хорошо бы в решающий момент не впала в панику. Лучше всего, если бы она в этот самый решающий момент была где-нибудь подальше, и вообще спала.
От насекомых, действительно, удается избавиться совсем не простым способом, но это письмо и так будет большим – поскольку ты, Морис, не брат инквизитор, потерпишь. Я все равно в следующем письме, когда поближе познакомлюсь с аш-крысами, собираюсь написать про них подробно.
На вопрос о том, почему я не только не прислала на осмотр, обследование, изучение (или как-то так?) драгоценных камней со здешней стены, но и не написала ничего по этому поводу в предыдущем письме, отвечаю: как мы договорились, мне тут виднее, как себя вести с наибольшей пользой, и такие решения я принимаю сама, потому, когда я сочла, что выполнение подобной просьбы сопряжено с большим риском для основной, связанным с потерей лица и ухудшением старательно выстраиваемым мною доверительным отношениям, я решила ее не выполнять. Что касается исследования оных, то разве кто-то из моих попутчиц не добыл уже их для вас? Не написала же об этом потому, что считала очевидным. И вообще, сколь ни горько мне ссылаться на упадок рыцарской морали в наше время, но я не могу не сказать, что, хоть мы и выяснили, что гонец благородно не заглядывает в наши письма, благоразумнее не писать в них ничего подозрительного без необходимости.
Фам Сомех (и почему все-таки она сначала думала, что фам Сомех – это фий Тес?) передала мне общее для всех нас предостережение, заключенное в истории Саломеи, которой принесли на блюде голову Иоанна Крестителя, а по прошествии времени где-то тут неподалеку она провалилась под лед, льдом ей отрезало голову, и ее принесли на блюде ее матери и отчиму. Если я правильно истолковываю намек, содержащийся в этом напоминании (а это именно намек, в честь чего мне перед кем-то плясать и выпрашивать чью-то голову на блюде?), он заключается в том, что Божья справедливость воздает каждому по его делам, а предостережение можно выразить словами «остерегись нас ослушаться, а то поплатишься». Как в книге Иова (XX :XVII, XVIII) «Не видать ему ручьев, рек, текущих медом и молоком! Нажитое трудом возвратит, не проглотит; по мере имения его будет и расплата его, а он не порадуется». Я, в свою очередь, могу очень кстати напомнить, что то же самое о Божьей справедливости уже сама писала в предыдущем письме. Могу напомнить: это о Прокрусте, Фалариде и кардинале де Ла Балю. Так что мне о ней напоминать не требовалось. Но они – не только через фам Сомех, но и через тебя – все же напомнили.
Да что это я все делаю вид, что обращаюсь к тебе, когда на самом деле – к отцам Римусу и Ариме? Тем более что далее идет, можно сказать, шпионское донесение о попытке выполнения первого поручения, непосредственно приводящего к противостоянию с драконом, ибо заговор потому так и называется, что начинается с разговоров между сообщниками…
Разговор о моем имени и одноименной деревне
Поскольку вы, отцы Римус и Арима, проявляли искренний интерес к тому, о чем беседовали мы с моими попутчицами, если столь прозаическим словом как «попутчицы» можно обозначить попутчиц по полету на драконе, могу порадовать вас пересказом некоего разговора. Начался он с молчаливых взглядов; никто не хотел взять на себя инициативы. Ведь собрались-то мы по вашему слову, когда стало ясно, что гонец ведет себя честно, печатей на письмах не вскрывает и не читает писем. Поэтому я могу здесь, не очень опасаясь, написать, что слово ваше было о совместном между нами обсуждении известного дела, в то время как ранее вы настаивали на том, что для конспирации нам не следует друг с другом разговаривать. Как говорится в Книге премудрости Иисуса, сына Сирахова (VIII :XXI): «При чужом не делай тайного, ибо не знаешь, что он сделает».
Однако, собравшись, мы испытывали объяснимую неловкость, взаимное недоверие и опасения, которое вы же и постарались нам привить, и не сразу смогли начать говорить об известном тайном деле, а только переглядывались, молча уступая друг другу инициативу.
Постепенно взаимная неловкость перешла в смешливость: каждой из нас стало ясно, что с такими попутчицами смешно и думать об успешном заговоре, уж слишком мы разные. А впрочем, если подумать, почему бы и нет? Как в государстве нужны аристократы, купцы, ремесленники и крестьяне, и у каждого своя функция, а все вместе вполне успешно работают, так и тут.
Может, у Вас, отец Римус, именно на это был расчет? Если бы только еще знать, согласятся ли мои попутчицы с таким распределением ролей…
Пока я молча рассуждала, не забывая, впрочем, приветливо улыбаться, выход из положения нашла немка. Она взялась сочинять шуточные стихи (по-французски!). Что-то на кулинарную тему, о несовместимых – так ей казалось – приправах. Что-то вроде:
Соль, сахар, перец и лимон не сочетаются в жарком.
Я: Ну, почему же?
Поскольку она была неправа – уж если сочиняешь стихи с намеком, последи, чтобы и их очевидный смысл был правдоподобным. Я не могла не намекнуть на ее неправоту, как можно мягче, конечно. Тогда тему подхватила фий Тес, но у той, при соблюдении предложенного размера, и правильно переданном смысле, в стих вкралось простонародное «ложит» вместо правильного (и не ложащегося в размер) «кладет». Так-то всякий может! Пришлось продемонстрировать им, как это надо делать – не могла же я отставать, в такой компании! И я продекламировала:
Вино не сделаешь из хмеля, добавив в солод виноград!
И тут крестьянка, до сих пор не принимавшая участия в этом стихотворном соревновании, и сидевшая с несколько остекленевшим взором, вдруг произнесла, уставясь в пространство, каким-то не своим голосом:
В один костер нельзя засунуть дрова, картошку и шашлык!
Никто не понял (что такое картошка? что такое шашлык?), а переспрашивать почему-то побоялись. Как-то она в этот момент смахивала на древнюю пифию. И вряд ли сама поняла, что сказала.
На этом кулинарная тема сама собой сошла на нет, и фий Тес продолжила импровизированное совместное творчество (а что? если мы можем вместе стихи сочинять, может, не все так и с заговором безнадежно?), перейдя на близкую ей ювелирную тематику, однако на этот раз уже у нее получилось неубедительно: почему в одном украшении нельзя сочетать разные камни? Я предложила из смежной области мастерства оружейников:
Меч не сковать из меди сплава с железом, оловом, свинцом!
Я имела в виду, что олово сплавляют с медью, чтобы получить бронзу, железо тут вообще ни причем, а свинец ни при чем в обоих случаях.
Тогда фрау Мем и фий Тес стали сочинять на тему «животные, предназначенные для одной работы, плохо будут делать другую». Кто-то из них сказал нечто вроде:
Попробуй потащить воз с солью, будь ты хоть Рыцаря конем!
Я сказала: Нет, не так!
