скачать книгу бесплатно
Девчонки удалились, таща корзинку с Бибигоном между собой, автобус тронулся, и мама наконец вздохнула спокойно. Ну а я? Всплакнула, естественно, однако тут мы до Сосновки доехали, и мне не до Бибигона стало, друзья-подруги и все такое. Вот так, пусть не без приключений, но я выучила-таки буквы до школы.
***
С математикой тоже особых проблем не было, у нас в роду все по этому предмету хорошо соображали. Считать, например, я в четыре года научилась. Со сложением и вычитанием затруднений тоже не возникло, только со сравнениями я малость подкачала. Однажды ГАИ вошла в класс, постучала указкой и мрачно-торжественным тоном объявила: «Сегодня у нас крайне сложный материал!» У меня кольнуло в груди, кто-то сзади нервно хихикнул, а сбоку чихнул. На тупой физиономии моего соседа по парте Ершова было написано безмятежное спокойствие – ему-то напрягаться не приходилось, он в любом случае собирался скатать все подчистую у меня. Наконец установилась абсолютная тишина…
Помню, я усердно пыталась вникнуть в суть того, что хотела донести до нас ГАИ. Ее объяснения, как обычно, доходчивостью не отличались. «Для сравнения двух величин используются два знака – „больше“, – она нарисовала не очень понятную галку на доске, – и „меньше“». Вторая загогулина получилась весьма похожа на первую. «Если величина, стоящая в левой части выражения, меньше величины, стоящей в правой части выражения, то надо использовать знак „меньше“», – ГАИ подчеркнула вторую закорючку. «В обратном случае используется знак „больше“», – она деловито подчеркнула первую галку. Несмотря на все мои старания, смысл только что сказанного препротивным образом ускользал от моего понимания. Я потеряла нить рассуждений где-то в районе слова «величина», «знак» уложил меня на лопатки, а уж «выражение» вообще добило. В памяти почему-то всплыли строки Чуковского: «Ох, нелегкая это работа – из болота тащить бегемота!» Я живо вобразила непроходимое болото с утонувшими в нем «величинами», «знаками» и «выражениями». Бегемот пока барахтался, но был несомненно обречен. К счастью, пара решенных на доске примеров чуть-чуть облегчила мои страдания. Я поняла, что на поразившие меня ученые слова можно не обращать внимания, – но новая беда уже поджидала меня. К моему глубокому стыду, в свои семь с небольшим лет я по-прежнему не могла отличить «право» от «лево», поэтому применить выученное правило у меня не было ни малейших шансов. Да и закорючки путались в голове. В панике я стала расставлять их наугад – и неудивительно, что за первую же контрольную на эту тему получила двойку.
Пришлось пойти каяться к маме. Она взяла тетрадку, всю расчерканную красными ГАИшными чернилами, и с удивлением взглянула на меня: «Ты что, не понимаешь, какое число больше, а какое меньше?» Я пожала плечами, уже сама не зная, что понимаю, а что нет. Мама указала какой-то пример в тетрадке:
– Вот здесь что больше? Два или три?
– Три, разумеется, – уверенно ответила я.
– Правильно. А тут что больше, пять или семь?
– Семь больше.
– Так а что же ты тогда пишешь? – мама ткнула в злополучную закорючку между цифрами.
– Это знак – знак «больше», – пролепетала я – и тут же поправила себя. – Нет, знак «меньше»!
Мама внимательно посмотрела на меня, и ее озарило. «Знак, говоришь?.. – задумчиво пробормотала она. – Ты, видишь, как эта галка нарисована? С одной стороны она узкая, с другой стороны широко раскрытая». Для наглядности мама развела руки в стороны: «Вот, широкой стороной рисуй ее против того числа, которое больше, узкой – против того, которое меньше». На этом обучение завершилось, и в следующей контрольной у меня не было ни единой ошибки. Мама, в отличие от ГАИ и составителей учебника по математике для начальных классов, несомненно имела педагогический талант.
В другой раз я обратилась к ней за помощью по теме конгруэнтности треугольников. Это трехэтажное слово вызывало у меня ступор. Мама быстро объяснила мне, что оно означает просто равенство, и долго возмущалась недостатками новомодной системы образования.
А вообще, я ее почти никогда не тревожила по поводу учебы. За всю начальную школу я ни разу не опоздала на первый урок, ни разу не забыла сделать домашнее задание. Наверное, причиной этой моей суперответственности было все то же недоверие к окружающему миру. Меня со всех сторон атаковали реальные и выдуманные призраки возможных и невозможных проблем. Стараясь их предотвратить, я использовала все имевшиеся в моем распоряжении средства.
***
Тем временем, несмотря на очевидные достижения в учебе, мои отношения с ГАИ оставались напряженными. Для меня уже не было секретом, что она меня недолюбливает, и я отвечала ей искренней взаимностью. Увы, средств для выражения чувств у меня было не много. Помню, как нам раздали наш первый диктант по русскому языку. Ошибок у меня не оказалось ни единой – но внизу красовалась жирная тройка. Зло меня взяло. Я обратилась к ГАИ: мол, за что подобная несправедливость? А учительница спокойненько так ответила: «Пропуски между словами слишком большие». И взглянула на меня, нагло усмехаясь (или мне тогда так показалось? Сейчас истину установить сложно, столько времени прошло). А что мне было делать? Хоть локти кусай – не поможет. Общественность в лице мамы и подруг была поставлена в известность, но на том дело и кончилось.
Или другой случай был: суббота, последний урок, все в предвкушении выходных, да и погода стояла на удивление солнечная. ГАИ тоже, видать, домой хотелось поскорее, она и придумала: «Я вам вопросы задавать буду, кто правильно ответит – может идти». Задала первый вопрос – и я руку сразу подняла, раньше всех, а ГАИ меня не выслушала, кого-то другого вызвала и домой отпустила. Второй вопрос, третий, я опять, опережая всех, руку тянула, чуть парту не опрокидывала. Что такое – ГАИ меня упорно игнорировала. Постепенно возникло осознание, что не случайно она меня не замечала. От злости я аж зубами заскрипела – но как тут быть? Так и отпустила она меня самой последней. Расквиталась за тот случай с сорванным классным часом, что ли?
Не знаю, удалось ли бы мне когда-нибудь покинуть ГАИшный черный список… Но исправить ситуацию с учебой помог случай. ГАИ как подающую большие надежды отправили куда-то, кажется, на курсы повышения квалификации, готовить на завуча. Тот промозглый понедельник я не забуду, наверное, никогда. Я сидела за партой, мрачно ожидая начала первого урока – до вожделенной субботы была целая вечность. И тут в класс зашла незнакомая женщина средних лет с мягкими чертами лица. Она несла в руках классный журнал, и всем стало понятно, что это учительница. Бардак мгновенно закончился, все ученики замолчали и сели на свои места. «Здравствуйте, дети! – сказала женщина приятным грудным голосом. – Я ваша новая учительница, меня зовут Нина Ивановна, давайте знакомиться!» И она улыбнулась столь искренне и открыто, что в моей душе сразу наступило лето, взошло солнце, расцвели и заблагоухали яркие цветы. Я влюбилась в Нину Ивановну с первого взгляда так, как надлежит влюбляться в свою первую учительницу. Для меня, да и для всего класса настала благословенная пора. По сей день не знаю, в чем там был секрет, но Нине Ивановне каким-то образом удалось направить отношения с нами в совсем новую сторону – сторону взаимного доверия, уважения и разумного поощрения. Она никогда не кричала на нас, не устраивала выволочек – тем не менее, ее авторитет был непререкаем. Класс она утихомиривала одним движением бровей. Спокойная уверенность – вот что излучала она, награждая щедро и наказывая редко, но справедливо. Мы все наперебой старались ей услужить, чем могли, и она платила нам благодарностью. Череда пятерок заполнила мой дневник. Да и не только мой – к концу года у нас оказалось полкласса отличников.
К содержанию
* * *
История четвертая, культурная
Довольно быстро Нина Ивановна обнаружила во мне способности к декламированию стихов и при помощи похвалы помогла им раскрытся. Кое-какие склонности к этому занятию у меня действительно были. Во-первых, память. Бабушка часто вспоминала, как везла двухлетнюю меня в поезде: с собой она взяла мою любимую книжку Чуковского – и я принялась в пути «читать» (на самом деле – рассказывать наизусть) ее, вдобавок безошибочно переворачивая страницы в нужных местах. На попутчиков мое выступление произвело обескураживающее впечатление. Со стороны была полная иллюзия того, что я умею читать. Бабушка предпочла наслаждаться успехом и не стала никого в этом разубеждать.
Во-вторых, в раннем детстве я совершенно не стеснялась публики. Чужих людей я опасалась и не доверяла им, но стеснения перед ними не испытывала, вот такой странный изгиб детской психики. Когда мама отправлялась в парикмахерскую, то всегда брала меня с собой. Сама она сидела в бигуди, а я тем временем развлекала окружающих стишками да песенками.
К содержанию
* * *
Эпизод третий – елка
А как-то раз мы с мамой пошли на елку к ней на завод. Идти я не очень хотела, пришлось меня от телевизора силой отдирать. Елка мне категорически не понравилась. Проводили ее в каком-то странно пахнувшем затхлом помещении. Снегурочка оказалась на голову выше Деда Мороза. Дед Мороз противно картавил, и борода его постоянно отклеивалась. Стали водить хороводы, так за руку меня взяла какая-то большая девочка лет десяти, одетая в черный костюм ночи, с блестками. Рука у нее была жесткой, потной и неудобной, да еще это ее одеяние… У меня такого блестящего костюма не было. Словом, все складывалось нехорошо и неправильно. Я водила хоровод и терпеливо ждала, когда же это кончится.
Тут липовый Дед Мороз заявил: «А тепегь, дети, пога подагки газдавать!» И к мешку своему направился, который под елкой лежал. Только до мешка ему дойти не удалось – путь преградила Снегурочка. «Подарки, – поправила его она, – Дедушка Мороз для всех ребят принес, но чтобы их получить, надо выступить – рассказать стишок, спеть песенку или сплясать! Ну, кто будет первый?» И она пошла вокруг елки, глядя на нас и бурно жестикулируя, – жертву выискивала. А Дед Мороз тем временем все-таки добрался до заветного мешка, развязал его и вытащил оттуда блестящий кулек. Ознакомившись с надписью на наклейке, он громко объявил: «Набог диафильмов! Налетай!» И призывно взмахнул рукой – айда, мол. Явно ожидал, что весь наш хоровод на него сейчас же ринется. Но все остались топтаться на месте: кто в носу ковырялся, кто на полу что-то глубокомысленно разглядывал, а моя блестящая соседка озабоченно шнурками на сапогах занялась. «Подумаешь, стишок рассказать, – подумала я, – это мне раз плюнуть». И вышла к елке. Дед Мороз обрадовался – наверное, решил, что его реклама сработала. Только мне его паршивые диафильмы до лампочки были, у меня и диапроектора-то дома не было. Просто решила людям помочь, неловко за них стало. Дед Мороз подошел ко мне: «Как тебя зовут, девочка?» «Марина», – ответила я. Тут и Снегурочка подоспела: «И что ты нам, Мариночка, расскажешь или, может быть, станцуешь?» «Лермонтов, „Парус“», – с чувством собственного превосходства произнесла я. И ножку отставила в сторону для пущего эффекта. Стих этот я в первый раз по телику услышала, и уж очень он мне в душу запал. Мне всегда жалко было белеющий одинокий парус. А на елке я себя очень жалела, вот он мне и вспомнился. Снегурочке почему-то не понравился мой выбор: она удивленно посмотрела на меня и кашлянула. Впрочем, альтернативы у нее не было, и она с натянутой улыбкой сказала: «Ну хорошо, молодец, давай!» Я и дала – то есть прочитала с выражением. Снегурочка тут же энергично захлопала в ладоши, Дед Мороз кулек мне свой сунул, а сам назад, к мешку.
Вытащил следующий подарок и радостно сообщил: «Конфеты! Кто будет следующий! Ну, гебята!» К моему удивлению, конфеты тоже не произвели желаемого эффекта – зал продолжал хранить гробовое молчание. Ну, я, не будь дура, опять вышла. «А-а, Мариночка! – засюсюкала Снегурочка. – Что ты нам исполнишь на сей раз? А может быть, споешь?» Настроение у меня к этому моменту слегка улучшилось: «Могу и спеть». «„В лесу родилась елочка“ знаешь?» – продолжала гнуть свою линию настырная Снегурочка. «Знаю!» – покладисто подтвердила я. «Давайте все вместе будем подпевать!» – обратилась Снегурочка к остальным детям. Я начала петь, а несчастная Снегурочка стала бегать по залу и размахивать руками, пытаясь расшевелить слушателей. Где-то к финалу третьего куплета ей это отчасти удалось, и несколько хилых голосов присоединились к моим фальшивым руладам. Конфеты достались, понятное дело, мне одной, что окончательно примирило меня с происходящим.
Поэтому когда Дед Мороз выудил из мешка куклу с синими волосами, я на других и смотреть не стала, выбежала прямо на середину: «А я и сплясать могу!» Мое новое появление на эстраде вызвало заметное оживление в группе родителей, стоявших неподалеку. Дед Мороз озадаченно посмотрел на меня. «Плясать тоже умеешь? Это хогошо!» – заключил он. А Снегурочка ничего не сказала. Она, очевидно, хотела отдохнуть, поскольку попыталась облокотиться о елку. Лишь некстати оказавшиеся на дереве иголки привели ее в чувство. Я тем временем уже вовсю выделывала па придуманного мной на ходу танца – насколько это было возможно с двумя кульками в руках (кульки я, разумеется, своей потнорукой соседке доверить не могла). Что ж, поплясала немного – и хватит. Два своих предыдущих приза зажала под мышкой, свободной рукой выдернула куклу у замешкавшегося Деда Мороза и понесла ее маме. Мама была самым надежным местом для хранения подарков. Таким макаром я могла бы весь мешок к ней перетаскать. Жалко, что мама не поддержала мой проснувшийся спортивный азарт и, давясь смехом, поволокла меня домой. Искренне надеюсь, что Снегурочка с Дедом Морозом сообразили раздать оставшиеся подарки бесплатно, иначе пришлось бы им торчать там до самого лета, пока не растаяли бы.
***
Обретя столь позитивный опыт публичных выступлений, я ничуть не смущалась рассказывать стишки, которые нам к концу первого класса регулярно задавали учить наизусть. Особенно в присутствии Нины Ивановны. Она-то и подметила мою раскованность на мямлюще-сером фоне других первоклашек. Особенное впечатление на нее произвела моя специфическая манера борьбы с провалами в памяти. Другие дети спотыкались, стоило им забыть какое-нибудь слово в стихотворении, из ступора их могла вывести только подсказка. Некоторым помогал повтор с самого начала: со второго захода потерянное слово могло всплыть в памяти. А я без малейшей запинки подставляла вместо забытого слова или даже словосочетания другое, примерно подходившее по смыслу и ритму, придуманное на лету. Раньше мне за такие фокусы снижали оценки – а Нина Ивановна была от этого в восторге и помогала развитию моей репутации чтеца-декламатора. Именно с ее легкой руки я на долгие годы стала постоянным участником утренников и прочих мероприятий в нашей школе.
А в тот первый год школьной жизни мне даже довелось попасть в городскую команду. Декламировать стихи мы должны были в Доме культуры на девятое мая. Наша пионервожатая серьезно предупредила нас, что наше выступление чрезвычайно важно, ведь на празднике будут присутствовать отцы города. Так и сказала – отцы. Я попыталась представить себе, какие у нашего города могли оказаться родители и почему именно отцы, а не матери, но вскоре оставила эту тему из-за нехватки информации. Отцы – значит, отцы. Зато ответственностью прониклась. Каждый из нас должен был озвучить всего несколько фраз, выкрикивать их требовалось в нужный момент и в определенном порядке под «День Победы» и другую подобную музыку на фоне. Репетировали мы сперва в пионерской комнате, а потом в Доме культуры, наверное, раз двадцать, так что меня можно было бы ночью разбудить – и я бы свою роль без запинки рассказала. Можно было даже и не будить, я и так подробно рапортовала во сне. Мама, услышав мою ночную декламацию в первый раз, стала давать мне валерьянку, пустырник и почему-то настой зверобоя. А через пару дней потащила меня на прием к невропатологу и психиатру. Но ничто не помогало. У невропатолога я терпеливо снесла все удары молоточком, царапанье моих пяток и прочие издевательства. У психиатра же просто замолчала, как воды в рот набрала. Что я, ненормальная, что ли, на его идиотские вопросы отвечать? «А любишь ли ты маму? И папу?» Тьфу!
Наконец наступил день торжества, меня облачили в белоснежную униформу с октябрятским значком на груди, а на голову повязали красные бантики. Вообще-то, красный цвет одежды в детстве действовал на меня возбуждающе. Как на быка на корриде. Достаточно было пяти минут разглядывания себя в таком наряде – и моя агрессивность усиливалась в разы. Однажды у бабушки в Сосновке я как раз находилась в подобном состоянии, когда мне под руку попался незнакомый мальчишка. Его, бедолагу, угораздило забрести на нашу улицу. А я в тот момент страдала от избытка сил, вызванного возросшей самооценкой. Увидев чужака, я поняла, что это отличный шанс их немного потратить. Мы какое-то время присматривались друг к другу – и тут я внезапным метким ударом поставила мальчишке синяк под глазом. Жертве моих некстати проснувшихся чувств пришлось спешно ретироваться, размазывая сопли и слезы по лицу.
Но в день выступления даже шикарные багровые банты не произвели ни малейшего эффекта на мое одурманенное валерьянкой с пустырником полусонное сознание. Не помню, как мы добрались до Дома культуры, очухалась я уже на сцене в составе команды декламаторов. Зрительный зал был до отказа набит первоклашками со всего города, они шумели и мельтешили. Сопровождавшие школьников взрослые метались между рядами, тщетно пытаясь успокоить воспитанников. Мне показалось, что я увидела и наш класс во главе с Ниной Ивановной; они сидели в первых рядах, и это придало мне уверенности.
Отцы города тоже присутствовали – в количестве трех человек они сидели за столом, покрытом красной материей, прямо на сцене рядом с нами. Тот отец, который сидел посередине, привлек мое внимание монументальностью позы: он, казалось, постоянно смотрел в одну и ту же точку где-то перед собой, недвижимый, как скала или памятник. Два его товарища время от времени наклонялись к нему и что-то почтительно шептали на ухо, но ни одна жилка не дрогнула и ни одна эмоция не отобразилась на его словно отлитом из бронзы квадратном лице. Кого-то он мне сильно напоминал, но как я ни напрягалась, никак не могла осознать, кого именно. Да, неподвижностью и величественным выражением он походил на бюст генерального секретаря коммунистической партии Леонида Ильича Брежнева в школьной пионерской комнате. Однако то неуловимое, что меня в нем поразило, было вовсе не в этом, а скрывалось в его глазах за стеклами очков.
Тем временем нас осветило прожекторами и откуда-то сбоку духовой оркестр грянул знакомую до боли музыку – выступление началось. Зал, оглушенный оркестром, приутих, и мы приступили к заученной речевке. Я включила автопилот, а сама продолжала ломать голову над загадочным взглядом человека в центре. Номер уже подходил к концу, мне оставалось только крикнуть: «За детство привольное наше…», а лопоухий мальчишка в очках, ученик шестнадцатой школы, должен быть завершить: «…спасибо партии родной!» – и все, это был финал. И тут меня пронзило осознанием: спокойный, неподвижный, гипнотизирующий взгляд – питон Каа из моего любимого «Маугли», вот что он мне напоминал! Глупые вертлявые бандерлоги на трибунах были обречены, их всех до единого заглотит огромный Каа, и нет им спасения! Я была так поглощена догадкой, что едва не замешкалась со своим выкриком, и, ой… «За детство питонное наше!» – внезапно сорвалось у меня с языка! Я готова была провалиться сквозь землю от стыда. Так опозориться перед полным залом и отцами! Но что это – как будто ничего не случилось? «Спасибо партии родной!» – заключил наш ушастый очкарик, оркестр поставил победную точку, а зрители бешено зааплодировали. Даже непостижимый человек-питон вытащил холеные руки из-под стола и издал несколько жидких хлопков. Неужели никто не заметил? Надежда поселилась у меня в душе. «Они не слушали, что ли?» – подумала я. Никто ни слова мне не сказал, все казались довольными и хвалили нас за блестящее выступление. Мне выдали шоколадную конфету «Мишка на севере», и я решила, что пронесло.
И в самом деле, ничего страшного от моей оговорки не случилось, только на следующий день Нина Ивановна подозвала меня к себе и загадочно-лукаво улыбаясь, спросила: «Что это ты вчера такое сказала? „Детство притонное“? Или „талонное“?» Мурашки пробежали у меня по коже, я не знала, что ответить, и неопределенно пожала плечами. «Талонное, говоришь? – зачем-то переспросила Нина Ивановна, усмехнулась, забавно фыркнула и совсем непонятно для меня добавила. – Лет тридцать назад тебя бы… Ну, иди, иди». На этом все и закончилось.
К содержанию
* * *
Эпизод четвертый – тучи на горизонте
Некоторое время я обдумывала непонятные замечания Нины Ивановны и ее загадочную улыбку. Что такое талоны на колбасу и масло, я, конечно, знала: это были маленькие нарезанные бумажки с заказами на продукты питания, введенные по настоятельным просьбам трудящихся. Моя мама была искренне рада их появлению в нашей жизни. «Наконец-то додумались, – торжествовала она, – не надо будет больше толкаться в очередях и волочить на себе горы провизии из Москвы». Ее оптимизм я хорошо понимала: с очередями, бесконечными, как тарелка овсяной каши на завтрак, познакомилась лет с четырех. Мама часто брала меня на подмогу, идя в ближайший универсам. Идея заключалась в том, что меня можно было поставить в одну очередь, а мама боролась в другой, по соседству. Выгода была очевидна – за то же время получалось урвать в два раза больше благ, то бишь товаров народного потребления. Я ответственно справлялась со своими обязанностями, зорко следя за конкурентами – взрослыми дядями и тетями, бабушками и дедушками, чтобы меня не обошли. В критических ситуациях, когда запасы товара подходили к концу и страсти накалялись, приходилось пускать в ход проверенное оружие – свой громкий писк. Это всякий раз действовало безотказно.
А как-то раз мне довелось сопровождать маму в Москву. Самым ярким впечатлением от столицы нашей Родины остался вокзал: я жутко боялась потеряться, когда нам пришлось продираться к вагону через бескрайние толпы пестро одетых то ли узбеков, то ли таджиков. От поезда расходился приятный запах сыра и колбасы, а в пути нас поили сладким чаем. Проблема, как мне казалось, была в том, что поезд не был рассчитан на перевозку полугодового запаса продовольствия своих пассажиров. Вероятно, поэтому он еле-еле тащился вперед, с трудом преодолевая малейшие подъемы. Периодически силы совсем покидали его, и тогда он останавливался в чистом поле или посреди дремучего леса. Я думала, он это делает, чтобы отдохнуть, и очень боялась, что придется нам всем вылезать и толкать поезд сзади. Но обошлось: доехали мы с опозданием в сутки – грязные, заспанные, зато довольные.
Мама доходчиво объяснила мне, что дефицит возникает от жуликов и спекулянтов. Один такой спекулянт по фамилии Гниломедов был нашим соседом по лестничной клетке. Мама называла его шкуродером и говорила, что он в деньгах купается. Гниломедов не работал, и ходили слухи, что он промышлял шитьем шапок и шуб из пойманных им в подворотнях бездомных собак. Огромный, краснолицый, в самый жестокий мороз он разгуливал в распахнутом на волосатой груди полушубке. От него всегда противно попахивало алкоголем. Мамины слова я воспринимала буквально и живо представляла себе его здоровенную тушу в ванне, до краев наполненной палками колбасы, пачками масла и другими припасами вроде сыра, бананов и ананасов, с которыми я была знакома только по книгам. Моя юная душа прямо-таки закипала благородным гневом всякий раз, стоило мне это представить. Подумать только – труженики села не покладая рук устанавливают новые рекорды по сдаче продовольствия государству, а вот такие трутни-шкуродеры портят все на корню на радость подлым империалистам-буржуям. Про рекорды я знала из радиопередачи «Сельский час», слушала ее каждый день. О них же рапортовала и местная газета «Заря коммунизма», которую я изучала от нечего делать. С азартом следила я за перипетиями социалистического соревнования. Болела за колхоз «Красный восход», который обычно боролся за лидерство с совхозом «Светлый путь».
Но как же мудрый отец-питон с парализующим взглядом мог позволить жадным жуликам и спекулянтам разворовывать народное достояние? Что ж, теперь он наконец-то пробудился ото сна и выдал нам талоны! Моя картина мира была совершенной, земная твердь покоилась на трех составных частях марксизма-ленинизма. И лишь одно темноватое облачко едва заметным пятнышком появилось на чистом небосклоне моего счастливого детства: что-то неуловимо странное в поведении Нины Ивановны после выступления в Доме культуры, какие-то мелкие детали вроде ее выражения лица никак не хотели вписываться в общее полотно и вызывали у меня непонятную тревогу. Впрочем, вскоре наступило лето, я отогнала неприятные предчувствия подальше и, как всегда, отправилась в Сосновку к бабушке, совсем позабыв об этой истории.
К содержанию
* * *
История пятая, больничная
Однако первого сентября, вступая во второй год своей школьной жизни, я обнаружила, что облачко увеличилось в размерах и помрачнело. Вместо любимой Нины Ивановны нас встретила ненавистная ГАИ. Слегка раздобрев и обзаведясь шиньоном, будучи уже в новом статусе завуча, она с плохо скрываемым злорадством поприветствовала нас: «Что, не ждали?». Напрасно я простаивала все переменки в коридоре рядом с учительской, рассчитывая увидеть Нину Ивановну, – ее нигде не было. Надежда на то, что она просто заболела и вскоре вернется, теплилась у меня в душе – до тех пор, пока через пару дней Светка Юрьева (ее отец был большой шишкой) не принесла сногсшибательные новости: летом, когда мы все были на каникулах, чье-то бдительное око заметило Нину Ивановну на выходе из единственной в нашем городе церкви, чудом выжившей при Советской власти. Криминал был налицо, и собравшийся специально по этому поводу учительский консилиум оказался единодушен. Позволить Нине Ивановне растлевать наши неокрепшие души было никак нельзя, ее решили отлучить от школы – иными словами, уволить.
Пятиминутный путь из школы домой в тот день показался мне марафонской дистанцией. Ноги налились свинцом, портфель противно оттягивал руку, словно в него наложили камней, а голова раскалывалась от пронизывающей боли в висках. Вердикт мамы был быстро подтвержден сперва градусником под мышкой, а на следующее утро и нашим участковым врачом Пал Палычем – ОРЗ. Болела я хоть и не очень часто, но стабильно пару раз за сезон, поэтому мама не слишком обеспокоилась и с присущей ей энергией тут же пустила в ход все привычные лечебные средства. Я, как обычно, послушно сносила поток мультивитаминов и капель в нос, горчичники, банки, горячее молоко с содой. Я любила, когда мама ухаживала за мной во время болезни, ее активность придавала мне сил. Бабушка, напротив, вгоняла меня в тоску: она ходила вокруг меня, печально вздыхая с виноватым видом; зато с ней было хорошо и спокойно, когда я выздоравливала.
Под аккомпанемент старых пластинок или с зачитанной до дыр любимой книжкой в руках я отчаянно старалась не вспоминать постигший меня удар судьбы. Даже попыталась приобщиться к маминому настольному «Справочнику практикующего врача». Но к вечеру температура поднималась, начинала болеть голова, и таившиеся в глубине моего подсознания проблемы всплывали на поверхность для проработки. Мое тогдашнее религиозное образование исчерпывалось просмотром «Божественной комедии» по телевизору и парой тому подобных советских атеистических штампов. Наверное, поэтому мне сперва представлялся толстенный бородатый поп – толоконный лоб, который, противно ухмыляясь и угрожая спрятанным под рясой пистолетом, загонял несчастную Нину Ивановну в свою церковь. Я присматривалась к его лицу – и боже мой, попом оказывалась ГАИ с накладными усами и бородой. Затем поп исчезал, вместо него появлялся седой старикашка в белом балахоне. Он выступал на сцене, показывал разные фокусы, при этом безбожно жульничая. В зрительном зале сидела Нина Ивановна и, наивно веря, что старикашка на самом деле творит чудеса, аплодировала ему. Тут на сцену под звуки героического марша выползал толстенный питон и начинал гипнотически раскачиваться в такт музыке. Старикашка-фокусник в смятении прыгал на удачно подплывшее к нему белое облако и исчезал в небесах, просачиваясь сквозь потолок. Публика в панике тоже пыталась вырваться на улицу, но зал оказывался запертой на замок гигантской клеткой, из которой не было выхода. Откуда-то сверху падали разноцветные бумажки-талоны, люди хватали их и жадно пожирали. Питон же выбирал самые раскормленные экземпляры, с громким хрустом зажевывал их и увеличивался, толстея на глазах. Я держала Нину Ивановну за руку и горячо хотела превратиться в храброго мангуста Рикки-Тикки-Тави, чтобы сразиться с жирным жадным питоном. Однако чувствовала, что сил на борьбу у меня не было; вместо мангуста мы с Ниной Ивановной превращались в маленькие воздушные шарики и летели куда-то вверх, вслед за исчезнувшим белым старикашкой. С высоты и питон, и зрительный зал, и комната, в которой я болела, и все предметы в ней казались ничтожно маленькими, как муравьишки или песчинки. У людей пропадали лица, вместо них виднелись белые плоские маски. Появлялась моя мама и, озабоченно положив руку мне на лоб, давала таблетку димедрола или парацетамола, после которой я засыпала до следующего утра.
Так прошла неделя, которой обычно хватало, чтобы поставить меня на ноги, но в этот раз улучшение самочувствия все никак не наступало. Мама решила перейти к более серьезным мерам – антибиотикам и сульфадимезину. Через пару дней прогресс был налицо – температура спала, и я начала бледной тенью прогуливаться по квартире, ища способы убить время. Мама едва сдерживала свой триумф и уже планировала отправить меня на следующей неделе в школу, когда грянула новая беда. В тусклое субботнее утро я сидела на кухне перед огромной тарелкой, до краев наполненной овсяной кашей. По оконным стеклам барабанил дождь, беспросветная слякоть заполняла собой все обозримое пространство. В понедельник надо было идти в школу, а сейчас требовалось глотать противную кашу. Серо и уныло было у меня на душе. Есть не хотелось. Но мама имела огромный опыт впихивания в меня еды; обмануть ее, как я когда-то делала в садике, сдвигая ненавистный горох к краям тарелки, было невозможно.
Мама старалась кормить меня полезной едой, всякими кашами и кефиром, но и против шоколада не возражала. Я, впрочем, не была такой уж привиредой, просто вкусы у меня были странные. Например, я очень любила пенки на молоке и куриные потроха. Более того, охотно употребляла глюконат кальция, который с младенчества обзывала «гуконатом». А вот рыбий жир мама не решалась мне давать – меня от него рвало. Лишь с годами я поняла, что с тошнотой от невкусной еды можно справиться, если задержать дыхание.
«Ну сколько можно возиться? Таблетки уже проглотила?» – бодро поинтересовалась мама, ворвавшись на кухню и тем самым прервав печальный поток моих мыслей. Я кивнула. Таблеток было, как всегда, много, поскольку мама с присущей ей основательностью закрепляла успех лечения. Я их действительно успела принять – по части глотания медикаментов я тоже издавна была экспертом. «Ага, молодец! – похвалила меня мама, для верности исследовав содержимое мусорного ведра. – А теперь умная девочка съест вкусную, полезную, сладкую кашку». Она набрала большую ложку каши и решительно направила ее к моему рту: «Ложку за маму…» Первые две порции мне удалось разместить за щекой, но для бабушкиной ложки места там уже не нашлось, пришлось глотать – по моей методике, не дыша. Вырвало как-то резко и неожиданно для меня самой. Гадкая удушливая тошнота стремительно поднялась откуда-то из живота и накрыла меня с головой. Вылетело все – и каша, и таблетки, и остатки вчерашнего ужина. Маму, впрочем, это ничуть не обескуражило, и отмыв наспех себя, меня и кухню, она немедленно пошла на второй заход со своими ложками. Теоретически ее настойчивость должна была принести плоды, но что-то в моем организме сломалось, и с того момента не только ненавистная каша, но и самые любимые лакомства не задерживались во мне дольше, чем на десять минут. Дело дошло до того, что меня стало выворачивать наизнанку от чая, а иногда даже от воды. Обессиленная, я лежала пластом на кровати, тщетно пытаясь насытиться аппетитнейшими запахами, доносившимися из кухни через приоткрытую дверь. Ничего более существенного, чем ароматы пищи, я принять уже не решалась.
На третий день нервы у мамы не выдержали, и она вызвала «скорую». Так я попала в больницу; через час уже неподвижно лежала под капельницей, словно засушенная бабочка.
Я почувствовала, что выздоровела, так же, как и заболела: внезапным скачком, будто кто-то нажал на кнопку. Еще пару минут назад внутри меня медленно шевелилась тягучая тошнота, а сознание окутывала густая белая пелена – но вдруг я очнулась, заворочала головой, испытывая такое ощущение, словно пробудилась от кошмарного сна. Принялась осматриваться по сторонам. Больница, в которую меня определили, была построена совсем недавно, она сверкала первозданной белизной. В нашей палате стояло всего три койки, был отдельный туалет с прекрасно работавшей сантехникой, а в столовке выдавали деликатесы типа блинчиков с мясом или вареников, причем на выбор. Дневное меню я узнавала от соседок по палате – девчонок лет десяти, то есть гораздо старше меня; это было одной из любимых тем их разговоров. Я со своим питанием через капельницу воспринимала их оживленное обсуждение как издевательство надо мной, но девчонки казались такими большими, почти тетями, и я не решалась им что-нибудь возразить. Да и стали бы они считаться с такой малявкой?
– Варенье клевое сегодня давали с сырниками! – начинала одна из них – пухлая девчонка с русыми кудряшками и смешным именем Ева.
– Не-а, – мотала головой вторая, черненькая, немного горбоносая Ирка, – клубничное варенье не люблю, вот персиковое – это классная вещь!
– Да ты чо, дефективная, что ли? – азартно вступала в спор Ева. – Персиковое – это западло.
– А ты его хоть когда-нибудь пробовала? – презрительно фыркала Ирка.
– Тыщу раз! – явно привирала Ева. Лично я персики только на базаре видела, и мама их никогда не покупала из-за дороговизны.
– Врешь! – постепенно переходила на крик Ирка.
– Сама ты врешь! – негодовала Ева.
– Дура!
– От дуры слышу!
Такие перепалки были отработаны ими до совершенства, и где-то на этой стадии дискуссия заходила в тупик. После паузы они приступали к обсуждению следующего пункта меню. Во время их бесед я мучилась примерно так же, как человек, стоящий по горло в воде и приговоренный к смерти от жажды. Зато через пару дней я обогатилась обширными познаниями о вкусах соседок: Ира обожала картофельные оладьи и ненавидела рыбу; а Ева питала слабость к сладкому и печеному и не переносила щи.
Это я запомнила на всю жизнь, даже сейчас могу трактат на данную тему написать. Конечно, Ирка с Евой болтали и о другом – например о мальчишках-одноклассниках; однако от этого в моей памяти остался лишь белый шум. Только эмоционально окрашенные вещи запоминаются навсегда.
Настал-таки момент, когда мою капельницу сняли, и я уже собиралась вознаградить себя за длительное голодание. Но и тут не повезло: доктора заботливо посадили меня на диету – кашу и воду. Так и не пришлось мне отведать разрекламированные Иркой с Евой больничные яства.
С точки зрения медицины я выздоровела, и через несколько дней меня отправили домой. В общей сложности я отсутствовала в школе два месяца, но рана в моей душе до сих пор не зарубцевалась. Я отчаянно старалась не вспоминать Нину Ивановну и не думать о том, что с ней произошло. Тем не менее, при мысли о скором возвращении к учебе не могла избежать противного чувства, сильно похожего на недавнюю тошноту.
Странное дело, теперь мама сама не спешила отправить меня в школу. Она была убеждена в существовании скрытой причины моей болезни – и не ошибалась, только искала ее в неправильном месте. Детским поликлиникам мама не доверяла, предпочитала взрослые, а проблему моего юного возраста решала через своих многочисленных знакомых. Кабинет нашего участкового врача находился в самом конце длинного извилистого коридора. Очередь состояла преимущественно из пенсионерок. Их прервавшаяся с нашим появлением беседа немедленно возобновилась, едва мы уселись на жесткие стулья у стенки:
– По утрам, знаете ли, у меня ноги ломит, – хрипловато сообщила нам седая полная бабулька, – а к вечеру поясница ноет, особенно перед дождем.
– Да что вы? – с пониманием кивнула ее высокая худая соседка в очках с толстыми стеклами. – А вот у меня уже полгода голова каждый четверг как по часам болит.
– Это обыкновенная мигрень, – авторитетно вступила в разговор мама. – Вам феназепам пить надо.
– Как? Как вы сказали? Позвольте мне записать! – с уважением посматривая на маму, заинтересовалась жертва четвергов.
– Ты, дочка, лучше в церкву сходи, свечечку поставь, авось полегчает, – дала совет совсем уж древняя старушонка в сером платочке, сидевшая в углу.
Столь дремучая безграмотность ее высказывания чем-то задела марксистско-ленинское мировоззрение единственного представителя сильного пола в наших рядах – дородного мужчины в костюме. До этого момента он спокойно листал вчерашнюю «Комсомольскую правду», но тут встрепенулся, отложил в сторону газету и едко спросил:
– А ты, бабуля, что же к врачу в поликлинику пришла, а не к попу в церковь?
– Эх, милай! – откликнулась старушонка. – Я в церкви-то каждый день бываю, это мне ангел во сне явился, сказал, чтобы сюда пришла.
– Прямо-таки ангел? – продолжал язвить мужчина. – Тебе уже, наверное, двести лет давно стукнуло, песок из тебя сыпется, а ты по врачам все бегаешь.
– Двести не двести, а, ясное дело, сынок, бегаю, жить-то хочется!
– Да на что тебе жить, старой карге? Небось на том свете-то лучше.
Старушонка, как мне показалось, с лукавством посмотрела на него, озорно мотнула головой:
– Да уж больно, милай, интересно посмотреть, что же дальше будет!
Чем закончился их идеологический спор, мне узнать не удалось: дверь открылась, из кабинета врача кто-то вышел, и мама, воскликнув: «Мы по записи!», втащила меня внутрь.
Нашего знакомого участкового Пал Палыча в тот день заменяла молоденькая девушка – видимо, практикантка, только что из института. Мама набросилась на нее, как дважды два четыре доказала, что ребенка надо спасать, и настояла на немедленном тщательнейшем обследовании. Девушка, в общем-то, и не возражала, под диктовку моей мамы она выписала мне целый ворох направлений.
Через несколько дней, когда все результаты были получены, нас принимал уже сам Пал Палыч. Он был пожилым флегматичным мужчиной среднего роста, с небольшим брюшком. В разговоре имел смешную привычку прибавлять «так-так» и «так сказать» к почти каждому предложению, поэтому я мысленно прозвала его «Так-Такичем». В лечении он придерживался умеренно консервативных взглядов – а значит, являлся идейным противником моей мамы. «Так-так, – бывало, говорил он, отбивая ее наскоки и подмигивая мне, – температура, конечно, у девочки есть, но через недельку она сама по себе, так сказать, спадет». Именно в целях прорыва его обороны мама завела журнал моего состояния и теперь размахивала им перед участковым, требуя решительнейшего вмешательства медицины. Бедный Так-Такич защищался как мог. Он привлекал на выручку толстенные справочники с полок, взывал к здравому смыслу и даже консультировался по телефону с заведующим поликлиникой. Но напрасно он пытался доказать, что моим анализам могут позавидовать космонавты. Мама была непреклонна, уверена в своей правоте и требовала искать следы мучившего меня недуга. Кто ищет, тот всегда найдет. К исходу первого часа борьбы подуставший Так-Такич сдался на милость победителя. Вытерев с покрасневшего лица пот и заперев на ключ дверь, которую периодически приоткрывали потерявшие терпение пациенты, он направился к кипе бумаг, разложенных на столе. Взял наугад одну из них, поизучал ее с минуту и сообщил: «Так-так, в кардиограмме некоторые показатели на границе, так сказать, нормы». Мама торжествовала: ну конечно же, она именно это и подозревала – дело было в сердце. Снабженные целой пачкой рецептов, мы под обстрелом осуждающих взглядов очереди пошли в ближайшую аптеку.
Через неделю усиленного лечения мою кардиограмму можно было в рамочке на стенке вывешивать – для обучения студентов, как эталон. И не миновать уже мне было цепких лап ГАИ, но тут мама решила напоследок развить успех и одним ударом срубить все оставшиеся головы гидре моих болезней – удалить гланды и аденоиды. Так-Такич опять не устоял перед маминым напором и дал направление на операцию.
К содержанию
* * *
История шестая, в которой побеждает дружба
Детская больница, в которую меня положили на этот раз, оказалась старым обшарпанным желто-коричневым пятиэтажным зданием. В сопровождении медсестры я шла по длиннющему грязно-зеленому коридору, вдыхая ароматы туалета на последней стадии разрушения. Предстоящая операция не давала покоя, как заноза под ногтем. Но за окнами падал первый снег, и, странное дело, я вдруг поймала себя на ощущении, будто помню эту больницу и этот коридор, хотя точно никогда тут не бывала. Ощущение быстро прошло, однако ему на смену пришло чувство, что нечто новое, свежее и чистое поджидает меня здесь. Поэтому когда медсестра открыла двери моей палаты и я неожиданно увидела там Гальку Пескову, пристроившуюся на подоконнике, встреча вовсе не удивила меня. В школе Галька сидела на две парты позади меня, и я знала, что она живет в нашем же доме, только в соседнем подъезде. «Привет! – радостно воскликнула она и подбежала ко мне. – И тебя сюда упичужили?» Я ей тоже обрадовалась: «Привет, да, гланды вырезать. А тебя?» «Тоже! – Галька с досадой махнула рукой. – Меня вчера только положили. Пойдем, я тебе все покажу!» «Пойдем!» – согласилась я, и мы отправились на обход больницы, оживленно болтая по дороге.
В нашей палате стояло шесть коек. Я сразу заняла свободное место рядом с Галькой. У окна обосновались две смешные курносые девчонки, Валька и Ксюша. «Мелюзга!» – презрительно охарактеризовала их Галька. Еще одна койка стояла пустая, а у двери расположилась крупная девица с косичками. Она держала перед носом книжку и усиленно делала вид, будто поглощена ею, а на самом деле украдкой посматривала на меня из-под свисавшей челки. «Алка-задавалка», – шепнула Галька мне на ухо и потешно фыркнула.
Мы остановились на минутку у окна, чтобы насладиться открывавшимся оттуда видом. Во дворе больницы громоздились какие-то железяки, напомнившие мне наш школьный сбор металлолома. Чуть дальше серела пятиэтажная клетчатая коробка соседнего корпуса. И только свежевыпавший первый снег радовал глаз своей белизной и создавал обманчивое впечатление чистоты. «Лепота!» – удачно прокомментировала Галька, и мы дружно прыснули. Я среагировала на автомате, поскольку знала, что в ответ на эту цитату из «Ивана Васильевича» полагается смеяться. Фильм с полгода тому назад показывали на первом канале, а я его по какой-то досадной причине пропустила. На следующий после показа день мне пришлось поднапрячься, чтобы не сесть в лужу. Сперва я просто поддавала жару, покатываясь от хохота за компанию с остальными. Ну, пополам складывалась, ногой дрыгала, и все такое. А потом и крылатых фраз понахваталась. Бывало, подойдет ко мне какая-нибудь Светка Юрьева, ткнет пальцем в чью-нибудь сторону: «Держи демонов!» – и, смеясь, обрушится на парту. А я ей, сотрясаясь от хохота, поддакиваю: «Вот что крест животворящий делает!» Сходило за чистую монету только так.
Для чего надо было играть в эту игру, я тогда не задумывалась, правила ее мне никто не объяснял, все происходило само собой. Лишь с годами поняла: знание неписаных правил есть в каждом из нас, оно еще до рождения зафиксировано в генетическом коде. Как иначе объяснить всеобщую ежедневную фанатичную борьбу за мнение окружающих? Попробуй только отойти в сторону, отказаться от участия в этой игре – безжалостно польют презрением и навесят ярлык неприкасаемой. Если уж прекращать играть, так всем вместе, разом, одна я белой вороной быть не желаю. А вот хорошо было бы – ни краситься тебе не надо, ни что-то из себя изображать, и никакого мнения о тебе не существует, просто пустота. Лучше уж так, чем одобрение со стороны, да еще оплаченное враньем. Ну ладно, что-то я опять замечталась…
Галька сменила тему, потянув меня за рукав. «Зырь! – с гордостью указала она на свежие царапины около своей кровати. – Это я нарисовала!» Галька изобразила вполне похожую лошадь и еще какое-то животное, которое я не смогла узнать. «Классно! – слегка покривив душой, польстила я ей и весьма кстати вспомнила кое-что. – А у меня карандаши есть!» «О! Ну ваще!» – у Гальки загорелись глаза. Я остро осознала свою полезность, и приятное ощущение теплой волной прилило к сердцу. «А я нарисую ГАИ! С длинными-предлинными ушами, – внезапно решила я, – и буду ее тапками расстреливать!» Эта идея меня развеселила, и я рассмеялась – кажется, в первый раз за все время болезни.
«Айда!» – Галька потащила меня в коридор для продолжения осмотра. «Осторожно, не споткнись», – предупредила она, указывая на тазик, стоявший у стены. В него размеренно капало с большого мокрого пятна на потолке. Я подставила руку под капли – вода была теплая. Всезнающая Галька, не дожидаясь вопроса, пояснила: «Это у чесоточных наверху трубу в туалете прорвало, а слесарь в запое». «У чесоточных?» – не дошло до меня. «Ну да, на четвертом этаже кожное отделение, они там чешутся, значит, – Галька наглядно продемонстрировала, как они это делают, поскребя себя под мышками на манер шимпанзе. – Я к ним вчера ходила, там ваще не проберешься, весь коридор кроватями заставлен. У нас тут, по сравнению с ними, тишь да гладь». Я попыталась представить себе полный коридор почесывающихся пациентов, которых заливало водой, но получилось плохо, и мы отправились дальше исследовать наш этаж.
«Здесь палаты, тут ординаторская, то есть врачи сидят, там медсестры таблетки выдают, а это столовка», – быстро вводила меня в курс дела Галька. «А как кормят?» – поинтересовалась я, вспомнив свои недавние страдания в другой больнице. Галька наморщила лоб и махнула рукой: «Перловка да пшенка, травиловка, короче».
Мы дошли до дальнего конца коридора, в котором размещались туалеты. «А это не для слабонервных, – предупредила меня Галька и зажала нос, – без противогаза не входить!» Но мы все-таки вошли, и Галька предложила изучить «наскальную живопись» на стенах туалета.
Наши предшественники оставили богатое культурное наследие: виднелись разнообразные жанры изобразительного искусства. Львиная доля экспозиции отводилась каллиграфии, но и графика всевозможных направлений – от символизма до сюрреализма – присутствовала в избытке. Самое почетное место высоко над дверью занимало монументальное полотно на животрепещущую тему удаления гланд.
Его создатель хотел внушить новичкам ужас перед предстоящей операцией, и ему это удалось. Над крошечным беззащитным пациентом с открытым ртом и вставшими дыбом волосами нависал громадный клыкастый похожий на мясника доктор с гигантским ножом в руке. «Вот как это будит!» – зловеще пророчила не шибко грамотная подпись, исполненная в кровавых тонах (скорее всего, красным фломастером). «Как же они туда дотянулись?» – промелькнуло у меня в голове. Мысли Гальки текли в том же направлении: «Наверное, две тумбочки поставили друг на друга». Далее наслаждаться шедевром не хотелось, дышать было нечем, и я выскочила из туалета.
