Ярость

Фотография для обложки взята с сайта "Пикселз"

https://www.pexels.com/photo/adult-affection-close-up-couple-235966/

Безумству храбрых поем мы славу!

Безумство храбрых – вот мудрость жизни!

У этой девушки были потрясающие бёдра. Я говорю о журналистке. Вернее, о её бёдрах. Гладкие, стройные, с ложбинкой на внутренней стороне – когда она стояла по стойке "смирно" между ними входила ладонь. Не больше и не меньше – идеально.

Мы провели вместе десять дней… или около того. В конце были близки, и даже нравились друг другу (я полагаю), но я не запомнил о ней ничего. Только волшебное имя Ингрид и сияющую белизну её кожи – северная грация в гостях у южного моря.

Наше знакомство началось с вопроса:

– Я слышала, в институте вас называли Вторым, – сказала она. – Почему?

Почему? А почему ты спрашиваешь, милая? Я смотрел на неё поверх тёмных очков, и мой взгляд неизменно сползал вниз, туда, где из шорт начинались белоснежные ноги. Я почти физически чувствовал их притяжение – так кусочек металла чувствует присутствие намагниченного собрата.

Она мне сразу понравилась: и белизной (анти, контр, противозагарной белизной), и задорной наглостью, и, вне сомнений, именем. "Ингрид, – спросил я. – Как это будет сокращённо? Инга?" После такого вопроса порядочные люди переходят на "ты", и я предложил так поступить. Она согласилась, сказала, что я могу называть её Ирой.

– Это… привычнее, – в голосе звучал прибалтийский тягучий акцент. – Имя "Ингрид" действует на местных мужчин…

– Провокационно, – подсказал я. Она кивнула и повторила вопрос:

– Так почему Второй?

Иногда вопрос несёт больше информации, чем ответ. Значительно больше. Ты спрашиваешь, а значит, ты знаешь, что это правда – я был Вторым. Тогда зачем вопрос? К чему? Чтобы раззадорить меня? Взвинченные респонденты болтают охотнее и не следят за словами?

– Потому, что я был вторым. Разве это не очевидно?

Она состроила недовольную мордочку, и подумала (вероятно) что зря согласилась на "ты" – заряд близости потрачен впустую.

– А кто был первым?

– Почему был? Он есть, – я замолкаю. Моя очередь нервировать. Возвращаю на переносицу очки и расслабленно оплываю на скамейку. Жду. Ещё мгновение и она уйдёт.

Представьте себе: южный солнечный городок, зажатый между морем и горами, гостиница сталинской эпохи, полная учёных сухарей… впрочем, учёных среди них совсем немного, в основном это околонаучная братия с длинными послужными списками, регалиями и геморроем – вот их истинный вклад в науку. Проходит нечто вроде конференции… или симпозиума – как вам будет угодно. Я один из участников. Один из. Тот самый "немногочисленный", среди "около". И конечно впереди меня он – Аркадий Зорин. Первый среди лучших.

Ингрид делает шаг – она уходит, – и мне это жаль. Не хочется оставаться одному или просто… Впрочем, об "или" я не успеваю подумать. В жару мозги работают медленно и неохотно.

– Аркадий Зорин Наш Ясный, – негромко произношу имя, и она останавливается. Подходит, садится на скамейку. Я говорю, что ей необходим крем для загара. (На самом деле, я уверен, что крем должен быть от загара. Снежный цвет этой девушки действует на меня, как охлаждающий коктейль.) Она спрашивает, какие нас связывают отношения? Речь, естественно, о Зорине, я – только повод.

Мне хочется взорваться. Вскочить и прокричать на всю улицу (так чтобы стёкла задрожали), что нихрена она не понимает! И никогда не поймёт, даже если я буду рассказывать ночь напролёт! Вместо этого я лениво предлагаю сходить в бар.

– Иначе ваша нежная кожа приобретёт печально-розовый оттенок. Вы станете похожи на розового кролика.

– Такие бывают?

– Бывают. Они водятся на страничках Плейбоя.

Бар принадлежит гостинице (как красиво это звучит!), а посему вся наша учёная братия имеет право пастись в нём бесплатно. Я сказал бармену, что Ингрид Карловна (божественное отчество!) аккредитована симпозиумом и потому тоже имеет право. Непонятное слово действует на чёрно-белого человека магически, и он убегает за выпивкой.

– Так почему Второй? Вы… то есть ты уже третий раз уходишь от ответа.

– Видишь ли… – я решил обмануть Хозяйку льдов. Поступить, как поступают японцы: не врать нарочно, но и не сообщать всей правды. – Ты просто не знаешь Аркашу Зорина. Рядом с ним все всегда вторые. – Я пригубил мартини. – И это в лучшем случае. Смысл его жизни… его бытия – быть первым. Лучшим во всём, понимаешь? – Она согласно кивнула, хотя я видел, что она не понимает. – Он идёт по жизни, чтобы быть первым. Если хочешь, – у меня вдруг вспыхнула идея, – мы можем провести эксперимент. Ты пойдёшь к нему в номер, и скажешь, что в Стокгольме один учёный… пускай его зовут Ульрих Уэлс, значительно продвинулся в исследовании металлического водорода.

– А такой бывает?

– Бывает, – уверил я и попросил разнообразить вопросы: – Тебе, как журналисту, это будет к лицу.

Продолжил: – Если ты сообщишь Зорину подобную весть, он не уснёт до утра. Мысль будет жечь его мозг, он будет ворочаться и… – шутка показалась глупой и ужасно ребячливой. Я махнул рукой: – Чепуха. Забудь. Аркадий Зорин действительно лучший, только и всего. У него был выше вступительный бал в университете. Не сильно, всего на одну десятую, но выше моего.

– Вы учились вместе?

Я опустил вопрос.

– Он на день раньше сдавал курсовые, быстрее готовился к коллоквиумам. Чуть лучше сдавал экзамены. – Я коснулся коленом её колена (естественно, намекая). – Знаешь, его очень нервировали зачёты. Три буковки "зач" в зачетной книжке не позволяли ему отличиться.

– А водород?

"Смотри-ка! – удивился я, и уважительно погладил Ингрид (догадайтесь, где), – ухватила суть. Видимо, у этой пигалицы есть профессиональные способности. С виду дурында, однако, сообразила… или по интонации услышала?"

– Водородом должен был заниматься я. Это была тема моей диссертации. – Я замолчал, ситуация требовала драматической паузы. Она, естественно, спросила, что было потом. – Потом заведующий кафедрой Бакштейн Павел Николаевич (он был нашим – моим и его – руководителем) решил, что эта тема ближе Зорину: "Там нужен кураж, Серёженька! Блеск мысли,– так он сказал. – Аркадий справится лучше. Он найдёт нетривиальное решение". Всех без исключения мужчин на кафедре старикан называл уменьшительно. Все для него были Толиками, Валеньками, Серёженьками, Васеньками, и только Зорин оставался твёрдым и незыблемым Аркадием.

Мне было обидно. До слёз обидно. До ужаса, до рези в животе. Нет, не потому, что я оказался Серёженькой на фоне великого Зорина, я страдал из-за диссертации. Я занимался металлическим водородом с самого начала. С первого дня в институте и даже раньше, ещё в выпускном классе…

"Засранка таки заставила меня откровенничать!" – я погрузил губы в мартини. Ингрид смотрела на меня в упор, будто я был диковинным зверьком. В её взгляде отсутствовало сочувствие, и я ей за это благодарен.

Она спросила, чем окончилась дело? Я ответил, что пока ничем. Водород оказался крепче, чем мы (наивные юнцы!) полагали.

– А завкафедрой Бакштейн? – спросила Ингрид. – Что он? Это его промашка?

Я ответил, что Бакштейну, по большом счёту, плевать:

– Брокер не остаётся внакладе. Клиент может заработать или спустить всё до копейки – брокер имеет процент с покупки. Или с продажи. Вот и всё. Он в приработке всегда, при любом для клиента финале.

Мы вышли на воздух. Солнце опустилось к горизонту и за домами (в тени) стало почти комфортно. Я взял её за руку (разумеется, она была прохладной), и мы пошли вдоль бульвара. В сквере бил фонтан, и когда налетал ветерок, его брызги разбегались радужным веером. Я сказал, что маленькая радуга – тоже радуга. А значит, под одним из её концов зарыт горшочек золота. Она рассмеялась. Полагаю, именно в этот момент она решила, что останется в моём номере до утра. Впрочем, я иногда бываю слишком самонадеян.

– Вчера был доклад Зорина, – сообщил я. Она посмотрела со значением. И вопросом.

Как наркоман нуждается в дозе опиата, так и я нуждался в продолжении этого разговора. Я вдруг сообразил, что Ингрид – человек, которому можно рассказать всё. "Многому она не поверит, да это и не важно!" Выговориться – вот чего я страстно хотел. Даже сильнее, чем её тела.

– Тебе могло показаться, что Аркадий оказался неудачником. Пшиком, который лопнул, как мыльный пузырь? Нет, всё не так. Напротив, тему металлического водорода сочли слишком сложной и зачли её, как докторскую диссертацию. А вчера Зорин докладывал высшим умам нашего государства о перспективах.

– А у него есть перспективы? – неожиданно метко спросила Ингрид. Я поцеловал её руку.

– Всё зависит от финансирования. Если заплатить в ЦЕРН (Европейский совет ядерных исследований) четверть миллиона евро за опыты на коллайдере, то вполне может получиться… – я нарисовал руками сложную фигуру. Скульптуру. Нечто среднее между девушкой с веслом и Лаокооном, разрывающим пасть льву.

– Скажи мне честно, – Ингрид взяла меня под руку, потянула вперёд – она любила быструю ходьбу. – Он бездарен?

Я рассмеялся.

– Он – гений! Даже не сомневайся. Он самый настоящий гений. Гениальнее не бывает.

Часа через два мы забрели в старый город. В сумерках каждый дом здесь казался средневековым замком – вверх бежали отвесные стены, окна-бойницы предназначались для лучников, а не для света. Каменный мешок. Где-то под боком залаяла собака, старушечий голос заговорил на умершем языке.

Из проёма высунулась небритая физиономия:

– Закурить не найдётся?

Левую руку хулиган поднял и манил меня указательным пальцем, как подманивают собачонку. Правую прятал за спиной.

– Это был вопрос? Или утверждение? – Я отступил назад, на светлую сторону улицы. (Улицы! Три человека с трудом разминулись бы в этом проулке.) Ингрид замерла в нескольких шагах, и это было хорошо – она оставалась вне опасности. – Если это утверждение, то позволю себе согласиться. Вы исключительно правы, закурить у меня нет. Я не курю.

– Умный очень? Да?

Бандит сделал шаг, и я ему за это благодарен – он дал мне повод. Блеснуло лезвие, сдавленный крик, треск рубашки…

Вверх-вниз, вверх-вниз – кулак взлетал и опускался на его разбитое лицо, как шатун в цилиндре дизельного двигателя. Он давно уже перестал сопротивляться, но я не мог остановиться.

Ингрид подошла ближе. Её зрачки чуть расширились – только и всего. Больше никаких эмоций. Я подумал, что в этот момент мы похожи на Бонни и Клайда. Она попросила, чтоб я прекратил.

– Ему уже достаточно.

Ему – достаточно. А мне? Когда мне станет достаточно?

Кроме всего прочего, Аркадий Зорин был моим другом. Моим лучшим другом. Моим лучшим и единственным другом. С самого раннего детства, с младенчества, с пелёнок – наши мамы были двоюродными сёстрами. Как-то Аркашку оставили у нас на лето. На целое лето – в те годы это не было чем-то необычным. Никаких справок, никаких доверенностей, просто в моей комнате поставили вторую кровать, и мама сказала, что Аркадий поживёт у меня какое-то время. "Если ты не против". Я был "за". Его родители уехали в командировку… или это был отпуск? Отпуск, который маскировали под командировку или наоборот?.. Не важно.

Три месяца мы возились в песочнице, гоняли мяч и лазали по деревьям. Он был вожаком-провокатором, я – отчаянным исполнителем. Только не подумайте, что он угнетал меня. Нет. Мне нравилась моя безумная роль. Я учился быть храбрым.

Нравилась до той поры, покуда не появилась новенькая. В нашем шестом (кажется) "А" классе появилась Ксения Рассольникова. Я влюбился в неё первый (да! вне сомнений я был первым). Потом это сделал Аркадий, а следом и все мальчишки нашего класса.

Сколько синяков я поставил из-за этой любви! Сколько ни в чём неповинных мальчишечьих глаз носили сине-фиолетовое обрамление из-за того, что я не имел взаимности! Сашка Трегубов обозвал её Раскольниковой и моментально получил два фингала. Сегодня бы это назвали акцией – два вместо одного.

Естественно, Ксения полюбила Аркашку. Разве могло быть иначе? А я?..

Я сторожил их любовь. Когда они занимались (точнее сказать, пытались заниматься) ею на чердаке… в подвале, в котельной на тёплых и чумазых трубах. И позже в квартире моей бабушки – это оказалось удобнее. Всякий раз я стоял на стрёме, как часовой у трона его величества. Страстно любил Ксению, но стоял.

Почему? Охранял.

– Пойдём отсюда, – Ингрид протянула мне руку. – Может появиться милиция.

Я сжал её ладонь – она выскользнула из-за крови. Ингрид сказала, что нужно вымыться в море.

– Не идти же в гостиницу в таком виде.

Я согласился.

Вы когда-нибудь купались в море с русалкой? Мне довелось однажды. Она распустила свои пепельно-рыжие волосы, сняла свои русалочьи одежды и нырнула – сверкнула в лунном свете чешуя. Плавала она великолепно, как и положено рыбе.

Оттер песком ладони, скинул брюки и нырнул следом. В прыжке, где-то между небом и водой блеснуло: "А как плавала Ксения?" Этого я не знал, и никогда не узнал. В шестнадцать лет мы расстались.

Никогда ещё "мы" не звучало так верно. Мы – это я, Аркадий и Ксения Рассольникова. Она поехала в Томск, поступать в медицинский. Мы – в Москву. Разве мог Аркадий Свет Наш Зорин довольствоваться провинциальным вузом?

– Ты меня совсем запутал, – сетовала Ингрид. Мы шли по приморскому бульвару. Чайки кричали в вышине, как безумные… – Получается твой Зорин гений, но водород ему не по зубам?

– Не совсем. Здесь имеет место эмоциональный парадокс: нашей науке необходим гений и он есть, это Зорин. Необходима тема и она есть, это металлический водород.

Я посмотрел на Ингрид.

– Так, – призывно откликнулась она.

– И ничего не нужно менять!

На детской горке были разрисованы перекладины-ступени. Я, не касаясь перил, взбежал на самый верх.

– Ты только вообрази, сколько людей кормится вокруг одного гения! Подумай, ведь им нужно руководить! Раз! – я загибал пальцы. – Его нужно направлять. Два. Необходимо поправлять – три! Советовать – четыре! Следить, чтобы он не заблуждался – пять. Не оступался, не выделялся, не растерялся… – Ингрид рассмеялась и я вместе с ней. Истина бывает смешной. – Наконец, руководить всеми вышеперечисленными руководящими лицами. Этим занимается непосредственно ректор. Всё вместе это называется академия наук.

Что будет, если металлический водород синтезируют? Вся пирамида рухнет в одночасье.

– Зорин возьмёт следующую тему, – Ингрид пожала плечами.

– А если нет? Что если тема будет мелка? Или, напротив, такая, что Зорин не потянет? Не-ет! Лучше уж держаться того, что есть! Что выстроено и утверждено. Теоретики теоретизируют, практики практикуют. И слава богу! Пусть так будет всегда.

– А ты? Чем занимаешься ты в этой "машине обслуживающей гения"?

– Ничем! – Я съехал по горке на выпрямленных ногах. – У меня свой проект. От-дель-ный.

В лаборатории тихо и ярко. В первый момент от света слепнешь, потом глаза привыкают. Миша Слуцкий возится над установкой. Над моей установкой. Над нашей установкой – так будет честнее. Миша Слуцкий – техник. Руководитель группы "паяльников" – так называют схемотехников и "прогеров" – программистов.

Миша удивительный человек. Он может заставить работать что угодно (я давно с ним работаю и могу это утверждать наверное), при этом он не в состоянии сгенерировать хоть мало-мальски оригинальную идею. Как-то на вечеринке (не удивляйтесь, такое случается) завкаф Бакштейн, откашлявшись по-стариковски, сравнил Слуцкого с Бетховеном – глухим музыкантом. Сравнение красивое, но не совсем верное: Бетховен писал собственную музыку, Слуцкий играет написанное кем-то. И замечательно! Замечательно, что этот "кто-то" – ваш покорный слуга.

– Как установка? – знаю, что всё в порядке и потому спрашиваю.

– Серж, это потрясающе! – Миша снимает бифокальный увеличитель, мнёт пальцами раскрасневшиеся глаза. – Сегодня откалибровал сканер и опробовал на себе. Поразительная точность!

Мишкина энергия перетекает ко мне, заряжает, как электроток заряжает аккумулятор. Я загораюсь.

– Попробуем? – киваю ему сесть в кресло, сам становлюсь за пультом.

Мишка надевает шлем, утыканный проводами и говорит, что по большому счёту эта "солдатская каска" больше не нужна. Пьезо-магнитный считыватель такой чувствительности, что позволяет полуметровое расстояние.

– Пятьдесят-шестьдесят сантиметров дают менее процента погрешности. Я проверил.

В груди возникает волнение, ещё один шаг сделан – этот громоздкий шлем меня всегда раздражал, казался артефактом каменного века.

Слуцкий продолжает, говорит, что если настроить передатчик точнее, то останутся только:

– Маленькая антеннка возле головы клиента, плюс коробочка передатчика и всё! Приёмник и обсчитывающая станция – в пределах километра.

Тихонько гудит прибор. Я думаю об Ингрид. О её маленьких грудях с острыми сосками, о родинке на левом плече. "Жаль, что в кресле Слуцкий, а не я. Было бы интересно взглянуть на мыслеобраз этой девушки…"

– Что это такое? "мыслеобразы"? – Ингрид сегодня божественна. На ней сарафан с глубоким вырезом. Вырез математически точен, параболичен: игрек равняется иксу во второй степени плюс двенадцать. – Зачем они?

Не могу припомнить, к тому моменту мы уже были близки? Или я ещё предвкушал? Вы спросите, какая в этом разница? И я отвечу, что вкус плода всегда отличается от ожидания.

– Если ты спрашиваешь о практическом применении, то их масса. Представь, ты сидишь в кинотеатре, и что-то тебя отвлекает. Шуршание обёртки, кашель за спиной, хлопнувшая дверь. Ты отворачиваешься, и часть зрелища пропадает. Тебе это неприятно. Если транслировать мыслеобразы прямо в мозг, этого не случится. Даже если ты отвернёшься, картинка сложится полностью. Как и задумывал режиссёр.

– Так эта возня ради развлечений? – она опять терзает меня, старается "поддеть".

– Есть и полезное поле… хм… красивое сочетание: "полезное поле". Это поле ещё шире. От диагностики альцгеймера на ранних стадиях, до абсолютного детектора лжи.

– Аппарат читает мысли?

– Грубо! – я поморщился и отвернулся – моя очередь мучить и дразнить. Её любопытство задето, а любопытство и кошку сгубило. – Сформулируй иначе. Попробуй задать верный вопрос.

Она задумывается на секунду, не более:

– Почему именно эта тема?

Я не показал виду, но в очередной раз поразился её… проникающей способности. "Я только учусь читать мысли, детка, а ты уже свободно это делаешь".

На бульваре безлюдно. Необъятная тётка в полосатом халате и белой наколке продаёт мороженое. Я купил две порции, подумал и взял ещё две. Знаю, что она любит.

– Отчасти я даже благодарен Бакштейну. После того, как он меня вышвырнул из металлического водорода, я задумался: зачем всё это нужно? Говоря твоими словами, чего ради эта возня?

Квантовая физика, физика заряженных частиц, плазма, распад частиц… водород этот, наконец, металлический – всё это ерунда, если вдуматься. Чепуха и прах – вот к какому выводу я пришел. Человеку нужен человек. Понимаешь? По-прежнему, как и раньше, как и сто лет назад, как и двести. Человек и ничего иного. Только так можно стать счастливым – познав ближнего своего. – Ингрид меня не перебивала, мои слова сыпались на неё с небес, как манна. – Из первого вопроса логично вытекает второй: как лучше узнать человека? Как его понять? Познать? Ответ очевиден – по мыслям.

– По мыслеобразам?

– Точно. Читать мысли глупо. Это как видеть в фильме кадры, а в книге буквы. Мыслеобразы – это слова, фразы, сцены из кинофильма. – Эмоции меня переполняли. В какой-то степени я репетировал выступление перед учёным советом. – Я научился читать и передавать мыслеобразы.

– А что, если ошибка? – спросила она. – Если твоя машина работает неверно?

Солнце мгновенно померкло, небо заволокло тучами. Ясный тёплый день в один миг превратился в осеннюю беспросветную слякоть.

Я грубо буркнул, что без ошибки не бывает науки. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. "Или занимается металлическим водородом!" – язвительно прибавил.

Она вдруг стала мне ненавистна: – А вообще… не пора ли тебе пойти, куда подальше, девочка? Ты слишком засиделась около меня. Вокруг полно других учёных, – кавычки двумя пальцами. – "Раскручивай" их на откровенность. Столичная журналистка.

Я сунул в урну недоеденное мороженое, поднял ворот рубахи (клянусь, в тот момент мне было холодно) и зашагал в лабораторию.

"Что, если она права? Что, если она права?" – мысль долбила в висок, как паровой молот.

– Исключено! – оптимизм Миши Слуцкого был непробиваем. – Я проверил аппарат на себе. Раз десять. Абсолютный результат. И на ребятах проверял.

"Безотчётный оптимизм дауна", – зло решил я. И предложил провести опыт на независимом пациенте.

– Валяй, – беспечно согласился Мишка. – Только где его взять? Не каждый захочет, чтоб его мысли стали известны.

"Да разве в этом дело? – рассуждал я. – Мысли-мыслишки, порочные желания, сплетни, лживые обещания. Кому это интересно? Разве есть на белом свете человек, который ни разу не обманул? Всегда был чист и честен? Есть ли у кого-нибудь право осуждать других?

Ингрид права – аппарат будут упрекать в неточности. В контурности мыслеобразов, в явных ошибках. Каждый застигнутый на гнусной мысли подопытный отречётся. Скажет, что он непорочен, аки ангел. Врёт аппарат! Мой аппарат множит ошибки, сеет ложь и обман… а что это значит? Что я опять второй! Мистер Секонд! Неудачник! Лузер!"

Страстно захотелось напиться. Напиться до бесчувствия. До чёрной воды.

Я заказал двойной виски и выбросил вилкой лёд.

"Надо же! В погоне за физикой я упустил моральную сторону вопроса. Доверие к аппарату – вот самое главное. Но как обеспечить это доверие? Как доказать, что аппарат работает безупречно? Без этого не будет гранта! Не будет денег – проект закроют. И что тогда? Опять лаборантом к Зорину? На приработки? Не-ет, Аркадий слишком благороден! Он выбьет мне ставку и должность. Что-нибудь вроде заместителя по общим вопросам. Как это унизительно! Твою ж мать!"

Вот так и ломаются судьбы. Один неразрешимый вопрос – и жизнь под откос.

Хрупкий человеческий каркас не выдерживает напряжения и через некоторое (весьма непродолжительное) время появляется вопрос: "Мне что? больше всех надо?"

"Но ведь я хотел сделать людей счастливее!"

…

"Ничего-ничего! – я отодвинул стакан с недопитым виски. – Как говорил Глеб Жеглов, мы ещё покувыркаемся! Рано ставить крест на моей работе. Вам нужен достоверный эксперимент, господа учёные? Вы его получите!"

Мишка спал. Пришлось долго барабанить в дверь, прежде чем она распахнулась.

– Пожар? – спросил он. – Или наводнение?

– И то и другое.

Я вошел в его номер, зажег настольную лампу. По стенам комнаты поползли призраки, на постели зашевелилась сумрачная тень. Рыже-пепельные волосы показались мне змеями.

"Что ж… это даже к лучшему. Хорошо, что это она. Не придётся выставлять голую девицу за дверь. Она и так слишком многое знает".

Мишка натянул штаны и рубаху. Концы рубахи завязал на пупке пионерским языкастым узлом.

– Нам нужен эксперимент, – сказал я.

– Ну.

– Убойный. Фактический. Броня.

– И?

– Такой эксперимент, чтобы все уверились – аппарат работает.

Мишка смутился: – Не понимаю, к чему ты клонишь.

– Вам нужна феерия, мальчики, – сказала Ингрид. – Индийский танец катхакали.

– Ты права, – согласился я.

– А именно? – уточнил Мишка. – Что ты имеешь в виду?

Я начал предлагать варианты. Мишка кивал и соглашался. Ингрид снисходительно улыбалась. В тот миг я понял, в чём загадка Джоконды – она издевалась над Леонардо. И художник её ненавидел. Писал и ненавидел, писал и ненавидел. И чем яростнее он её ненавидел, тем гениальнее получалось полотно.

– Чепуха! – подытожила она. Голос низкий, волнующий. – Вам нужна картина жизни. Мыслеобразы всей, – она надавила на это слово, – жизни. Целиком. Тогда демонстрация аппарата устроит фурор.

– И как этого добиться? – спросил Мишка. Ему хотелось узнать, откуда мы с Ингрид знаем друг друга, но он стеснялся спросить.

– Очень просто, – ответила она, и я понял, что это будет совсем непросто. Однако я был готов на любой шаг, на любое безумство. – Не доезжая Ането (горный пик) есть обрыв. Узкая дорога, маленькое ограждение. Очень опасное место. – Я наслаждался её голосом. "Опасное место" и "узкая дорога" в её устах звучали, как музыка. Музыка, под которую пляшут катхакали. – Триста метров вниз без единого препятствия.

– И что? – спросил Мишка и перевёл взгляд на меня. – Нам это зачем?

Он не понимал, а я был в восхищении! Только изощрённый женский ум мог придумать такое! Абсолютная искренность и достоверность подопытного. И, при этом, полный эмоциональный спектр! О таком эксперименте можно только мечтать.