скачать книгу бесплатно
Корзина полная персиков в разгар Игры
Владимир Евгеньевич Бородин
Роман охватывает промежуток времени с 1902 по 1913 годы – очень важный, и во многом определяющий дальнейшую судьбу России, период. Охвачены все слои общества того времени. Детективный сюжет романа не является доминирующим и заметно уступает исторической линии с массой бытовых и этнико-религиозных деталей России с её колонизованной периферией. Охвачена также и бурная культурная жизнь Серебряного века с упоминанием многих ярких имён той эпохи. Описаны настроения интеллигенции в годы противостояния её и власти.
Владимир Бородин
Корзина полная персиков в разгар Игры
«Я не хотел бы, чтобы то, что рассказал, звучало Иеремидой (плачем Иеремии о гибели Иерусалима)»
Эрих-Мария Ремарк
«Мы, русские, не имеем никаких оснований предполагать, – ни того, что мы должны необходимо подлежать тому же закону и цивилизации, которому подлежат европейские народы, ни того, что движение цивилизации вперёд есть благо»
Л. Толстой
Вступительное слово о романе
В романе Владимира Евгеньевича Бородина «Корзина полная персиков в разгар Игры», с пояснением к его отвлечённому названию – «Печальная русская криминальная история» и с указанием конкретного временного отрезка –«1902-1913», автор выказывает глубокое знание истории описываемого периода на обширном историческом и этнографическом материале и рассматривает его с позиции политически «правого». Об этом периоде русской истории имеется немного широких исторических повествований и одно из самых известных – «Жизнь Клима Самгина» Горького, написанное, естественно с позиции «левой», как и большинство художественных произведений современников той эпохи, дошедших до нас. В романе нашего современника Бородина, связанном общим крайне ненавязчивым детективным сюжетом, порой исчезающим за наслоением исторических рассуждений, раскрываются причины русской смуты в эпоху бурного экономического роста и великолепия Серебряного века. Это скорее не «исторический детектив», который в какой-то степени и «детектив ботанический», но исторический роман с некоторыми ботаническими символами и широкая панорама российской жизни начала века. Исторические экскурсы даже выделены курсивом. Герои бурно обсуждают насущные вопросы той эпохи – от религиозно-философских проблем и острых тем политики, до искусства и сплетен вплоть до «бледных ног Зинаиды Гиппиус», странностей Феликса Юсупова, Николая Врангеля – сплетен, свойственных той эпохе: от высот Достоевского до декаденщины. В подобных дискуссиях участвуют как исторические, так и вымышленные лица. В романе охвачены самые широкие слои населения тогдашней Российской Империи: от высшего света – до простых солдат, старателей, крестьян, бурлаков и босяков. Упоминаются все наиболее яркие российские фигуры того времени, такие как скандально известный Великий князь Николай Константинович и декадент, ставший странником Александр Добролюбов, поп Гапон и Зубатов, Азеф и Савинков, Великий князь Сергей Александрович, искусствовед Маковский, придворные – Витте, Безобразов и Бадмаев, китайский купец Тифонтай, меценаты – Савва Морозов, Мамонтов и Николай Рябушинский, лидеры черносотенцев, Николай Неплюев, путешественники – Гарин-Михайловский, Маннергейм, начальник Московского сыска Аркадий Кошко, иеромонах Илиодор, князь Мещерский, Александр Гучков, Александр Парвус и многие другие, в том числе и малоизвестные лица. Чтобы читатель мог легко отличить малоизвестные исторические лица от вымышленных, в приложении приведён список упомянутых исторических лиц современных повествованию. Все исторические лица выведены под их собственными именами. Допуская произвольное местонахождение исторических лиц с точностью до внутри- или вне- Европейской части России в определённый промежуток времени и некоторые вымышленные реплики исторических лиц, но раскрывающие их сущность, что свойственно большинству романов, автор старается придерживаться лишь фактов в отношении их судеб. В настоящее непростое время, когда часть людей нашей страны очень политизирована, а другая часть безразлична ко всему, когда рушатся последние идеалы и начинается изощрённое и, тем самым более опасное, чем в 1920-е подкапывание под веру отцов, подобные произведения способны подтолкнуть к размышлению: А почему у нас всё не так, как хотелось бы, не так, как было во времена лучшие? Вопрос к самому себе, способствующий духовному росту личности для одних и просто развлечение в досуг для других, но не простая «детективная жвачка», вот что такое этот роман со множеством занятных исторических деталей. Порою же то, что мы склонны в романе Бородина принять за вымысел, например – замысел эсеров атаковать Царское Село с воздуха, оказывается историческим фактом. Автор изданной уже популяризации истории об участии казаков в Большой Игре весьма трезво оценивает исторические факты без явных перегибов, свойственных ультраправым или ультралевым, и пишет с любовью и почтением к истории и культуре своего Отечества. Читатель может просматривать каждый абзац и находить множество исторических фактов, но может и пробежать лишь по более живой сюжетной части.
Историк Николай Константинов.
1. Московское семейство славного генерала
«Он (англичанин-гость): Вообще повинности в России не очень тягостны для народа: подушные платятся миром, оброк не разорителен… Крестьянин промышляет, чем вздумает, и уходит иногда за две тысячи вёрст вырабатывать себе деньгу. И это Вы называете рабством? Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простора действовать…
Я (Пушкин): Что поразило Вас более всего в русском крестьянстве?
Он: Его опрятность и свобода.
Я: Как это?
Он: Ваш крестьянин каждую субботу ходит в баню, умывается каждое утро, сверх того несколько раз в день моет руки. О его смышлености говорить нечего: путешественники ездят из края в край по России, не зная ни одного слова вашего языка, и везде их понимают, исполняют их требования, заключают условия; никогда не встречал я между ними то, что соседи наши называют un badaud (ротозей, зевака), никогда не замечал в них ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. Переимчивость их известна; проворство и ловкость удивительные.
Я: Справедливо. Но свобода? Неужто Вы русского крестьянина почитаете свободным?
Он: Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения с Вами? Есть ли тень рабского унижения в его поступи и речи…»
Из беседы А. Пушкина с не предвзятым гостем из Англии
«Как хотел бы я уметь играть на флейте. О Боже, как бы хотелось мне! Не просто играть, конечно, но обладать высоким даром флейтиста. Козлорогим паном скакать по лугам, судорожно сжимая в кулаке заветный инструмент. Или просто, мокрой усталой птицей, взгромоздиться на скалу, на которую не взберётся и лучший альпинист, и созерцать вольный простор». Сергей Охотин окунает гусиное перо в полупустую чернильницу очередной раз, но дальше уже не пишется. Он признаёт лишь гусиные перья и придерживается мнения, что стальные непременно уплощают высокую прозу и поэзию. И далее на протяжении всего дня никак не писалось. Удалось лишь очень тонко заточить перо, размяться по тесным комнатам, посмотреть из окна на тоскливую тихую улочку, да раскинуться на диване, в ожидании прихода музы. Но, увы: она так и не нагрянула за весь день! «Бесцельно прожигаемая жизнь», – выцарапывает молодой человек на листе писчей бумаги, когда уже начинает смеркаться, – «К чему всё это? В чём смысл моего существования?». Затем, стыдливо выдавливает из себя нехитрую рифму, какая приходила в голову и раньше:
«Сел намедни в фаэтон –
Оказался тесен он.
Пересел на тарантас –
И помчался как Пегас».
– Опять не то. И что за ахинея в голову нынче лезет? Ничего путного. И стоило бумагу переводить? – Сергей вяло ругнул самого себя вслух и скомкал лист бумаги, а потом тут же схватился за новый и в лихорадочном темпе заскрипел пером:
«Пою псалмы
и псалмопевцем давно я стал.
Но их забыли
и я не нужен
и я устал».
«Так, прекрасно, для этого надо было целый день пролоботрясничать, чтобы, наконец, нашло, – забормотал он себе под нос, – в то время, как братья мои делают карьеру, работают в поте лица, предки мои живота своего за Отечество не щадили, а я…»
Радостно подпрыгивающим карандашом видный, но рыхловатый молодой человек в волнении приписал:
«По озеру Генисарет зари вечерней свет струится.
…апологет…клеврет…» На этом суть стиха внезапно вновь застопорилась. «И не в подборе рифмы дело. Одна декадентщина прёт, не в силах остановить, но я же за высокое искусство! Что значит – воздух просто отравлен ядом декадентства!»
«В амбивалентности души не нахожу я боле смысла
…коромысло…»
«О Боже! Что бы сказал великий мэтр символизма об этом убожестве? Проклятие! Наверное, негоже лезть с суконным рылом в калачный-то ряд! Да с посконным[1 - Посконный – домотканый холст.] рылом в ряд суконный, да с посконной рожей в красные ряды не суйся. С калачным рылом, да в булочную тоже. Знай своё место, жалкий писака, бумагомаратель вшивый! Всё одно выходит: «Слон прислонился к слонихе…» На большее не способен!» – продолжал не щадить себя в выражениях молодой человек, заметавшись из угла в угол, да так стремительно, что крупные капли пота выступили на его пухлом скверно выбритом лице.
– О! Осенило! – восклицает вдруг он и хватается за перо, подправляя указательным пальцем левой тяжёлые оловянные очки с душками, вылезающими из под мочек ушей:
«Смрад души. Поэма» – торжественно выводит он, но спохватившись, исправляет на: «Стихотворение» и продолжает:
«Устал от жизни ,
Всё не в радость,
И дико мне от мысли, что забывать уж многое ушедшее я стал.
Погряз в фекалиях своих,
Забыл, как петь псалмы, как выглядит мой дом,
И как звучит рояль.
Уж безысходность и печаль
Одолевают,
Склизкло и гадливо
Прикосновение их.
Воспрять б душой,
Да пароксизм отчаяния
Во мрак влечёт сознание моё.
Найти б Тот Смысл,
Да уж душа расслаблена
И жадно пожирает отходы тела тленного мои…»
Тоска… «Неужели всё? Дальше вновь застопорилось…»
Вдруг, он резко остановился, подбежал к столу и вновь схватился за перо:
«Уж руци, нози опустились,
Культи висят безвольно вовсе».
«Нет, всё. Дальше никак! Утро вечера мудренее. Завтра до полудня сестра любимая обещала навестить. Надобно вовремя лечь спать, а утром успеть приготовить ей что-нибудь лакомое. Московская жизнь развращает. Прозябаю в комфорте, не совершая ни малейшего полезного действа. Нет, негоже так, надобно прекращать всё это. Начинать иную жизнь. Вот и Государь вернул давний обычай проводить пасхальные дни в старой столице. Надобно радоваться нашей московской жизни. К примеру, повести сестрицу на городские празднования Пасхи».
Серый с мутиной на небесах день плавно перешёл в ночь. Перед самым зарыванием под тёплое одеяло, Сергей вспоминает, что ему следует полить недавно «спасённый цветок», выброшенный кем-то из соседних домов в горшке прямо на улицу. Сбросив войлочные туфли у кровати, он бежит по холодному полу уже босиком в одних подштанниках и выливает добрый кувшин воды под неприглядное странновато-колючее своей шершавостью невиданное им доселе чахлое растеньице. В сумраке молодому человеку кажется, что усыпанные мелкими жёсткими чешуйками листиков ветви в благодарность зашевелились. Он было засомневался, глазам не поверил. Тычет пальцем в веточку пожухшую, а она словно тянется к ладони, ласки хочет. Сергей снимает дешёвые оловянные очки, переносит своё грузное тело к постели, близоруко щурясь на хаос своих одеял, ползая по кровати, подтягивая неуклонно растущий живот, после чего мучительно пытается заснуть. Начинаются попытки выбросить всякую дурость из головы. Охотин часто вспоминал детство, игры с любимой сестрой на даче, если не спалось. После подобных умиротворяющих мыслей можно было успокоиться. Так случилось и в этот раз. «Худенькая девочка в стоптанных розоватых прюнелевых ботинках, стоящая у забора, из-за которого свешивалась буйная масса соседского малинника, давящая кривящееся шаткое сооружение. Девочка ждала обожаемого братца, и они вместе шли в ближайший лес якобы по грибы, но так это говорилось лишь окружающим, а на самом деле они, по большей части играли в прятки, или просто мечтали, сидя на берегу речки, где поменьше комаров. В детстве он больше всего любил рисовать полосу елового леса, синеющего на горизонте в виде нехитрой щётки-силуэта и мечтать о таинственности и нехоженности своего леса. Старшие братья уже тогда смеялись, что он каждый день переводит бумагу на одно и то же, ведь «мог бы намалевать один раз и успокоится». Но нет, Серёже необходим был каждый Божий день свой лес, как продолжение старого. Этим ему хотелось показать, сколь обширен и велик был его лес. Старшие братья отличались исключительной непонятливостью, а Охотин Номер Три, как звали Сергея в семье согласно старшинству, редко испытывал желание общаться со старшими братьями. Всех братьев от рождения отец звал по номерам, как было ещё при Александре I заведено для офицеров-однофамильцев. Возможно, он делал так, желая видеть всех своих сыновей всенепременно офицерами. Но своим братьям Глебу, Димитрию и Аркадию, с их полной посвящённостью своему делу, Сергей по-доброму завидовал. Столь же часто изображал Серёжа и толстенный дуб с серым стволом простым карандашом, а позже и баобаб, когда узнал о таковом удивительном дереве. Рисовал и их в немалых количествах, удивляясь порою сам себе. Прятал рисунки от братьев, да и от родителей, которые бы тоже не поняли унылого однообразия рисунков. «Вот завтра с Евпраксией поговорим, а на следующий день отца надлежит со днём ангела поздравить. Угораздило со Страстной субботою совпасть. Надо будет ещё немного провизии прикупить – в доме моём шаром покати». С этой успокаивающей мыслью разум Сергея Охотина погрузился в глубокий сон юности. Сын генерала Охотина знал, что послезавтра не день ангела, но день рождения отца, который не любил так его называть, поскольку был назван Гордеем из-за упрямства деда, в противу святцам. Едва Сергей протёр глаза с первым лучом солнца, с тем, чтобы перевернувшись на другой бок, вновь отдаться во власть Морфея, как всплыла мысль: « Кто же это сказал: «Страсть к бумагомаранию является, очевидно, признаком развращённости века». Кто бы ни был, но он глубоко прав! Ведь я же просто щелкопёр и никто более, борзописец жалкий. Значит и я развращён! Не зря отец плюётся на декадентщину… А ещё кто-то не так давно сказал, что декадент это утонченный художник, «гибнущий в силу своей утонченности». Звучит изыскано, но только внешний эффект… Не подобает Охотиным гибнуть ради этого». После таких мыслей сон уже не шёл. «Вспомнил: Монтень это сказал о развращённости своего века! Старина Мишель Монтень. Вот поганец, сон мне нарушил! Развращён и я. Изучал увлечённо в университете годами и филологию и философию, а толку-то от меня для общества? Но грех это – впадать в уныние. Надо пойти и побриться для начала. Полезно будет и отдохнуть от занятий мысленных недолго». С утра муза вновь отвернулась от Охотина. Чтобы отвлечь себя от нелёгких дум он порылся в толстой пачке старых газет и взгляд его остановился на номере «Московских новостей» за второе января 1900 года. В редакторском эссе было написано следующее: «С последним полуночным ударом часов 1900 года наступает новый век. На смену отжившего прошлого является новое XX столетие со всеми своими жгучими запросами настоящего и неизвестностями будущего… Кто знает, может быть, именно Отечеству нашему суждено стать той силой, в которой народы увидят оплот международной справедливости, равновесия и мира? … Но если эта миссия возложена на нас Провидением, то для исполнения её мы должны в новом веке ещё старательнее вдумываться в смысл великих национальных основ своих и ещё более свято хранить и возделывать их». Сергей призадумался: «Пророческие слова: «старательнее вдумываться в смысл великих национальных основ своих». Написано сие уж два года назад, а ведь никто в верхах так, до сих пор, и не «вдумался…» Всю Великую пятницу творчество вновь никак не клеилось и от полного упадка настроение спасло лишь общение с милой сестрёнкой, которая даже вынудила его вместе пропеть Канон о распятии Господа и «На плач Пресвятой Богородицы». Говорили много о других братьях, особенно о Пете, которого вот-вот могли выгнать из университета за долгие исчезновения.
Двор-колодец гулко огласился площадной бранью извозчика в линялом замызганном армяке.
– Ломовой[2 - Ломовые извозчики, или ломовики, перевозили не пассажиров, в отличие от прочих, а грузы. В Петербурге, например, их было за 30 тысяч. Почти столько же было легковых дрожек (Успенский. Записки старого петербуржца).] и ругается, как подобает извозчику. Ничего тут нет из ряда вон,– спокойно заметил сытого вида статный молодой человек, с не вяжущимся с его физиономией жалкими обносками бродяги вместо подобающего костюма.
– Кто празднику рад, тот до свету пьян, – бросил скрипучим голосом худосочный ежистый тип в перешитой шинели, – намедни ж Пасха, Петруша!
С этими словами долговязый ежистый полез было к крепкому малому целоваться, но был резко отстранён:
– Надоел ты мне нынче, Ермил, пить не дам больше! Грех-то до разговления-то…
– Грех перший слово своё не держать, Петруша…
– Ершист ты, Ермил, да и на тя управа найдётся.
– Ежу для того щетины даны, чтоб собаки не кусали.
Извозчик продолжает басом тираду, смачно сплюнув на мокрый лежалый снег:
– Ты, Петруша, вина давеча обещал, так слово своё держи, мать твою!
– Да вы все мне опротивели уж донельзя. Ну обещал, и дам последний рупь те, подавись.
– Не рубля надобно мне, внимания! Обещал, так сам и угощай, уважь друга. Друга г-рю уважь! – гудит, не унимаясь, ломовой Влас.
– Можешь ли ты, Пётр, войти в понятие? – присоединяет к нему свой скрип Ермил.
– Ладно, чёрт с вами, последний раз нынче! Эй, гуляем! – звонко кричит Пётр Охотин, – все в кабак, все кто Петрушку добром помнит! Давай, Ермилка, лови транспорт!
– Не омманешь ль ты мя? – промычал Влас, всё больше раскисая от выпитого с утра.
«Ну ничего, последний раз с народом повеселюсь, а послезавтра к отцу надо в приличном виде, поздравлять со днём ангела, чтоб и мать не обидеть, не дай Бог. Успокоить, мол, из университета не выгонят», – эта мысль сверлит, а взбаламученное тремя подряд ночами нутро требует очередной дозы сорокаградусного хлебного вина. «Ох, скверно мне, ох опять начнётся на всю ночь. Третий раз такое безобразие повторяется».
– К Домне Авдеевне! Вперёд! – звонко восклицает на весь околоток Охотин Четвёртый, как звали его дома, а Влас издаёт нечленораздельный рычащий звук и бражная компания устремляется в кабак. Облобызавшись с нетвёрдо стоящим на ногах громогласным Власом, Пётр останавливает коляску. «Господи, и это вместо того, чтоб во храм Божий пойти в такие деньки! Что же это со мной делается? Братья, вон – делом заняты, даже и Серёга, если разобраться, а я… Отцу, так могут и просто памятник водрузить посредь столицы, а я… Всё пытаюсь «в народ войти»… Кажись на днях день ангела у отца… Какой нынче день календаря? Ну, такое в последний раз позволю и – к лешему этих «сынов народа» – пьянчужек жалких! Сначала с годик по кабакам, да по домам терпимости с однокашниками и всё в ущерб учёбе. Теперь и этого мало, всё с отребьем якшаюсь, чтобы сблизиться с народом, понять его, чтоб не как братец Борька, по книгам, да ещё иностранным, о народе хочет позаботиться. Но ведь и меру пора мне знать, не ровен час и спиться можно. Ведь боле хотел себе доказать, что мужик я не промах. В драки всё лез…»
– Не хмуряй чело своё, дружище и вождь наш, вперёд, так вперёд, твою мать! – прозвучало над самым ухом, и пелена подкисшего перегара окутала ноздри Петра.
– Тьфу ты, свинья свиньёй ты, Влас, душа твоя забубённая!
– А я, вот, начал, стало быть, недавно окучивать одну купчиху, да удобрять. Повалять её, за мясистые бока похватать, да и облегчить кошель, заодно…
– Да пошёл ты к чёрту, Ермилка, ну тебя. Да нужен ты, дылда иродова уважающей себя купчихе? – а в сторону Петя добавил, – И с кем связался!
– Выходит, что нужен, Петруша, уже отведал купчиного мяса-то. Сладко! Нынче я угощаю вместе с Петром Гордеичем! – хорохорился долговязый тощий, поскрёбывая редкую колючую бородёнку.
– Ну а как купчина про то прознает, Ермилка, что с тобою будет, несчастным? Мокрого места не останется, дылда ты лоботрясная, – протрезвел от ветра в багровую физиономию Влас.
– Так, вдовушка она, стало быть…
– Чем похваляться-то, коль так? Егозлив уж больно ты… Ты Ермил, никому, брат, не мил, – промычал ломовик Влас и зашёлся дураковатым смешком, – А ты не молчи, Петро, ты с народом разговор ведёшь, не с кем-нибудь, а с самим народом! Так и веди, разговор-то!
– Вот ещё фарисей тут! Да какой вы народ? Рвань, люмпен-пролетарии вы, а не народ, – вздохнул, отмахнувшись, Пётр.
– Хлестани ты её пошибче, дуроплясина, не терплю езды медленной! – гаркнул верзила Влас на худоконного извозчика в синем армяке, – Эй, залётные! Шевели давай своих нечищеных разномастных. Пойдёшь налево – придёшь направо. Не извозчик ты, а водовоз – вот кто!
– Но, полегче. Это тебе не твой битюг[3 - Битюг – рабочая лошадь, ломовая.]. Обращения требует, – поучающе произнес Ермил.
– Своих битюгов ты так хлестать будешь, – огрызнулся извозчик.
Колёса загрохотали по булыжной мостовой. За поворотом уже маячило знакомое гостеприимное заведение. Сошли. Пётр был недоволен скоростью извозчика и хотел было заплатить поменьше, но когда встретился с усталым взглядом понурой кобылы с неутолимой печалью в овцеоком глазе, то отдал сполна и наказал извозчику кормить животных посытнее. Тут Пётр ощутимо вписался головой в газовый бек, торчащий из стены, и несколько протрезвел. Протянув руку, Петя сорвал веточку первого попавшегося дерева и отчаянно ударил себя по запястью: «Ведь Страстная неделя, как вообще пить-то можно? Опускаюсь… Право завидую я своим братцам Глебу с Аркашкой, которые чётко идут к поставленной в жизни цели. Такое достойно уважения. И Митька цель уже имеет».
Мужичонка в затёртой шубейке до посинения пальцев разминал свою папироску под афишей «Художественного театра», а толпа студентов и курсисток толкалась в хвосте у кассы. Из калориферов в фойе театра тянуло жаром, доносило часть тепла и до улицы, и мелковатого продрогшего мужичка неуклонно влекло поближе, чтобы погреться. Возле театра появился высокий холёный хорошо одетый молодой человек крепкого телосложения, и худая шуба сразу же устремилась к нему:
– Вот, пакет добыт, как велели, Вашескородье, всё как велено было.
– Молодчина, Ухо, – оглядываясь по сторонам и щупая пакет, ответил молодой человек, – вот тебе и деньга за то.
– Благодарим-с покорно, – уныло протянул мужичонка.
Едва шубейка агента[4 - Понятие «агент» появилось в конце XIX века в охранных и сыскных отделениях. Так именовали штатного сотрудника полиции, но также тайными агентами являлись и негласные осведомители, являющиеся членами преступного мира или подпольной организации. Информация ими предоставлялась на условиях конфиденциальности и, зачастую, за вознаграждение. Сыщик имел свою агентуру, подбирая её по своему усмотрению, в соответствии со своим опытом и авторитетом в преступном мире.] растворилась в толпе так же, как некогда из неё неожиданно выросла, принявший бумажный пакет уселся на легковые дрожки и понёсся мимо густых торговых рядов с оладьями да блинцами, тающими во рту маслянистыми жамками, различными мазурками с изюмом, миндалём, что сладко хрустят на зубах, и прочими радостями жизни, мимо величия площадей и стен Кремля. Когда за спиной, по ту сторону моста, остались и многоцветные луковки Покрова, что на Рву, извозчик резко свернул в один из малых переулков Замоскворечья и едкий дух конского навоза ударил в ноздри везомого. Возле знакомой радостно-пёстрой церквушки, молодой человек дождался прибытия другого извозчика и поспешил навстречу вышедшему из него довольно пожилому, но ещё очень быстрому человеку с упругой походкой:
– Василий Степанович, вот тут то, что обещал наш Ухо. Проверять не стал, до сих пор не лгал он никогда. Видать искренне покаялся.
– Ну, слава Богу, Глеб, сработано лихо, – деловито распечатывая на ходу пакет, – надеюсь, на этот раз с мёртвой точки дело сдвинется.
Грузная фигура в пальто склонилась над пакетом, разворачиваемым на сравнительно сухом низком подоконнике, вросшего в землю домишки с наглухо заколоченными окнами. Извлечены слегка помятые схемы и испещрённые мелким почерком бумаги. Глаза Василия Стефанова, до недавнего времени – околоточного надзирателя с огромным опытом, лишь последний год несколько выдвинувшегося по службе, бегают по листам, дальнозорко отстранив их от себя:
