Власть лабиринта

Казаки торжествовали. Неожиданный для неприятеля приём «казачий вентерь» принёс блестящий результат, первый день боевых действий закончился безусловной победой русских с минимальными потерями и значительным уроном для противника. В этот же день Багратион получил донесение атамана: «Извещаю с победой, хотя с небольшою, однако же не так и малою, потому что ещё не кончилось, преследую и бью. Пленных много, за скоростию не успел перечесть и донесть. Есть штаб-офицеры, обер-офицеры. Вот „вентерь“ много способствовал, оттого и начало пошло. У нас, благодаря богу, урон до сего часа мал, потому что перестрелки с неприятелем не вели, а бросились дружно в дротики и тем скоро опрокинули, не дав им поддержаться стрельбою».

Багратион, не скрывая радости, вслух читал донесение в штабе, потом задумался:

– Назавтра Матвею Иванычу нелегко придётся: поляки всею силой попрут. Надо его подкрепить.

Генерал Сен-При, находившийся неотлучно при главнокомандующем, с готовностью выслушал приказ:

– Распорядитесь отправить к Платову казачий полк Иловайского и генерала-майора Васильчикова с отрядом, в состав коего включить 5-й егерский полк, Киевский драгунский, Ахтырский гусарский, Литовский уланский. Казачья бригада Кутейникова тоже поступает под его командование.

Багратион замолчал, потом вздохнул:

– Вот и дорвался Денис до сражений… Да и то сказать, лихой гусар, ему ли штабным адъютантом служить? И так терпел меня пять лет.

– Вы, Пётр Иванович, несправедливы к себе, – возразил Раевский, заметив, какой завистью вспыхнули глаза генерала: выхватить бы шашку и рубить направо-налево, повинуясь приказу, а не мучиться тактикой и стратегией, прикидывая выгоды сражений и манёвров, не нести груз ответственности за судьбу страны. – За вашей спиной не спрячешься. Всем известно: адъютанты Багратиона долго не живут, ваш штаб от войны не укрытие. А Денис – поэт, вы для него – Бог войны, исполненный благородства и мужества, своё восхищение и преданность он до конца жизни сохранит.

– Жалко было отпускать его, – сознался Багратион, – но… я сам поступил бы так же на его месте.

***

Генерал Рожнецкий, раздосадованный вчерашней неудачей, с утра переправился через Ушу и велел прочесать Мир в поисках казаков. Снова попадать в дурацкое положение с засадами и терять людей понапрасну здесь, на подходе к главным силам 2-ой армии, он был не намерен и принял все меры предосторожности, высылая вперёд фланкеров. Ему донесли, что в пяти верстах южнее местечка видели казаков, укрывавшихся в лесочке. И генерал Рожнецкий решил сквитаться за вчерашнее: выдвинув авангардом уланский полк Завадовского, следом развернул в две линии бригаду Турно, так позорно разбитую накануне, и бригаду Дзевановского. Этого хватит с лихвой. Не такой уж противник и многочисленный, и победой своей он обязан прежде всего внезапности. Кто же мог предвидеть, что эти неотёсанные мужики способны на хитрые засады и боевые планы! Больше им не удастся застать врасплох регулярную, обученную армию!

Казаки встретили их артиллерийным огнём, а следом на уланский авангард хлынули лавой два эскадрона ахтырских гусар во главе с майором Петром Львовичем Давыдовым, отчаянной атакой надеясь притянуть к себе основные силы поляков и все их резервы. Главный же удар готовился с правого фланга, а слева и с тылу должна ударить бригада Кутейникова. Но сегодня блестящий план атамана Платова сразу стал давать осечки. Вчерашний горький опыт поляков держал их настороже, и они никак не поддавались ни на какие уловки. Бригада Кутейникова, которая должна была уже дать знать о себе, как на зло заплутала где-то в стороне Столбцов. Не надеясь уже на её появление, Матвей Иваныч решил лично возглавить своих донцов и сражаться, сколь будет возможности. Как вдруг сквозь гущу казаков к нему пробрался молодой крестьянин верхо́м, видимо, из местных, симаковских. Деревня Симаково была южнее, её казаки обошли стороной, вот тогда-то хлопец, видать, и прибился к казакам.

– Господин атаман, я хорошо знаю эти места, дозвольте провести подкрепление.

Раздумывать было некогда, неприятель ждать не будет:

– Меншиков! Князь! – заорал атаман, призывая багратионовского адъютанта, прибывшего к нему с приказом. – Николай Сергеевич, давай с хлопцем. Галопом! Без тебя Кутейников незнакомому не поверит, – и взмахнув шашкой, скомандовал: – Братцы! За мной! В атаку!

Во главе с атаманом казаки налетели на врага. Платов рубил направо и налево, совсем не щадя своей посеребренной годами головы, да казаки не упускали из виду любимого командира и, как могли, выручали из смертельных оборотов сражения. Звенели сабли, перекрывая человеческие стоны, разбрызгивая и смешивая кровь столкнувшихся врагов. Ярость казаков подхлёстывало отчаяние, что подмога не подоспеет, и это отчаяние, как последний вздох перед смертью, увеличивало их силы и стойкость. Поляки же, уверясь, что все неожиданности русскими исчерпаны и дерётся с ними последний заслон, ожесточённо рубились, стремясь во что бы то ни стало вырвать на сей раз победу.

И вдруг на левый фланг врага, выскочив из ближнего леса, обрушилась новая казачья бригада. Подоспевший Кутейников быстро взял в клещи неприятеля и стал теснить. Нападавшие на Платова уланы отхлынули на левый фланг, там завязался бой. Атаман, переведя дух, успел заметить в гуще блудной бригады светловолосого хлопца, который рубился с уланами ничуть не хуже, чем его закалённые в сражениях казаки. В сознании пронеслось мгновенное восхищение парнем и удивление: где ж так научился, крестьянин-то? А в памяти отпечатались золотой вихрь волос и глаза как синие звёзды. Надо бы имя узнать… Но тут атаман увидел летящего на него немолодого улана с раскрасневшейся рожей и выпученными глазами, и синеглазый хлопец вылетел из головы. Удар сабли угодил в шею улана, рассёк ключицу, и тот, выронив клинок, уткнулся мёртвой головой в гриву коня, заливая её красным.

Поляки, так и не сумевшие понять тактики дикого народа, оглушённые вражескими победными криками, дрогнули. Сначала рухнул левый фланг, за ним подались назад все остальные и, развернувшись, помчались к Миру, надеясь там как-то закрепиться. Князь Меншиков, успевший поучаствовать в сражении и почувствовать вкус победы, увидел, как эта самая победа повернулась задом и улепётывает. На всём скаку он помчался к Платову и уже на подлёте заорал:

– Уйдут!!!

Атаман беспокойства не обнаружил. Степенно вытер лоб и уверенно заявил:

– Не уйду-ут. Ты, князь, остынь пока. Там их полк Сысоева поджидает. Он им вчера показал «казачий вентерь», но ума у них от того не прибавилось. А нынче Сысоев обошёл замок Радзивилла и вышел им в тыл. Щас нарвутся.

– А мы?

– А мы со своей стороны тоже им пятки подпалим.

И снова поляки оказались в тисках. Снова пришлось прорываться с боем и спасать шкуры бегством.

Не успевшие отдышаться после жаркой схватки победители на сей раз погоню не длили. Пущай улепётывают, но вдогонь свистели и, утирая разгорячённые лица и взмокшие чубы, кричали обидное. Остальные сгоняли пленных в кучу, подсчитывали трофеи… Все были взбудоражены успехом, смеялись, хлопали друг друга по плечам, по спине. И хотя каждый знал, что их сражение – капля в море начавшейся войны, что никоим образом не влияет на её исход, свою задачу они выполнили с честью. Дали возможность 2-ой армии прийти в чувство, уберечь от разгрома. Это на сей день и была главная победа.

Генерал Рожнецкий так и не дождался запланированного подкрепления, на которое очень рассчитывал. Хмуро поглядывая на подчинённых военачальников, будто они являлись причиной его раздражения, он зло вопрошал, отлично зная, что никто не ответит:

– Ну и где, я вас спрашиваю, обещанная дивизия Каменьского? Бригада вестфальских гусар Хаммерштейна? А?!! Где?!!!

В мрачном молчании армейские чины один за другим опустили глаза, чтобы не встретиться взглядом с рассвирепевшим генералом. Собственно, ответ был известен всем: Жером Бонапарт задерживался в Новогрудке и не спешил им на подмогу. Но кто же вслух будет порочить наполеоновского братца?

Двухдневное сражение под Миром закончилось полным разгромом французской армии. Пока она ещё очухается! А 2-ая Западная в этот же день выступила на марш в направлении Слуцк – Мозырь – Могилёв. Уже за полночь Багратион, собрав штаб, обсуждал донесение Матвея Ивановича Платова:

– Победа русской армии нам сейчас крайне необходима, ибо отступающие солдаты нуждаются в поднятии воинского духа. И министру я послал письмо: пусть знает, что мы не токмо отступать можем. Противник же наш получил урок. Уж больно нагло уверен был в своей непобедимости, – и вдруг расхохотался басом: – Чёрт побери этого Платова! Задал перцу мерзавцам! – палатка вздрогнула от дружной поддержки. Радость победы и гордость распирали, но не смели показываться наружу. Теперь же, вдохновлённые примером генерала, его военачальники смеялись до слёз.

Но недолго, не на гулянье собрались. А князь Багратион продолжил уже серьёзно:

– К слову сказать, он список наградной прислал – все награды вручить неукоснительно по списку. Николай Николаевич, – обратился он к Раевскому, – вот атаман полк Ахтырский хвалит и твоего брата, – он снова уткнулся в донесение: – «Генерал-майор и генерал-адъютант императорский Васильчиков отлично, в моём виде, и с первыми эскадронами ударил в лицо неприятелю…» так, так… А-а! Вот: «Находящийся при мне состоящий по армии майор Давыдов3, будучи отряжен с двумя эскадронами Ахтырского гусарского полка, первым ударил на неприятельские эскадроны, пробившись сквозь лес, где неприятель упорно и сильно защищался; совершенно оные опрокинул, быв во всё время сражения впереди своих эскадронов, и храбростью своею способствовал даже к выигрышу всего дела». Матвей Иваныч его в списке отметил орденом Святого Георгия 4-ой степени – «за беспримерную храбрость», – покачал головой, лукаво прищурился и ухмыльнулся: – Ну и семейка у вас! Рассадник героев! Поэты и воины! – Багратион повернулся к своему адъютанту: – А сколько бишь в плен взято?

Князь Меншиков доложил:

– Разгромлено полностью шесть уланских полков: тысяча триста убитых, триста пятьдесят пленных, среди них около тридцати польских офицеров, шефы эскадронов Суминьский и Радзиминьский. Наши потери: двадцать пять человек убито, несколько десятков легко ранены.

Глава 8

У Виленского тракта

По ночной дороге лесом Баюр гнал коня. После сражения, когда казаки бросились преследовать удирающих в Мир улан, он скрылся за деревьями, и сколько ни озирался атаман Платов в поисках отважного хлопца, так и не приметил, куда он делся. Чем закончится бой, было более чем очевидно, а там, куда он спешил, судьбоносные карты сдавала Фортуна – и опоздавший будет в проигрыше.

Ясная полная луна освещала дорогу, а умница Гром не нуждался в понукании. Взяв направление, он своим животным чутьём выбирал повороты и обходил буреломы, а голова всадника клонилась всё ниже к смоляной гриве, и закрывались глаза. Трое суток без сна с короткими передрёмами давали о себе знать. Отступление двух русских армий, такое стремительное и непонятное для многих, очень тревожило Баюра, и разобраться в создавшемся положении надо было немедля. Наполеон быстро продвигался в глубь России, легко подчиняя русские территории и оставляя покорённые сёла и города на волю своих вассалов, которые (Баюр видел сам), вовсе не церемонясь, грабили мирных жителей, а то и убивали. Нельзя допустить, чтобы французская армия развернулась широким фронтом и прошла через Хмелиту… а до Хмелиты (в груди ёкнуло, разлилось горячо, сдавило дыхание) уже рукой подать… Серые глаза распахнулись широко, заслонили весь свет и глядели с такой болью, что кровь стыла. Арина не плакала, не корила и не просила остаться, она смотрела молча и, казалось, хотела запомнить на век, будто не чаяла больше свидеться. А Баюр не в силах был отвести взгляд. Расставался и не мог уйти.

– Я вернусь, горлинка моя. Ты же знаешь, со мной ничего не может случиться. А ты сбереги себя… и нашего сына.

А она не сводила глаз с его лица и шептала чуть слышно побелевшими губами:

– Свет мой ясный, возьми меня с собой…

– Тебе нельзя со мной. Там война. И здесь оставаться нельзя. Уходи в барскую усадьбу. Там, в господском доме, ты будешь в безопасности.

Усилием воли заставил себя Баюр раскрыть ладони и выпустить маленькие ручки, печальной лодочкой приютившиеся в его руках, словно в тихой гавани. Повернулся и зашагал прочь из Хмелиты, чувствуя спиной горячий, тревожный взгляд…

Фыркнул Гром, и Баюр, почти уткнувшийся уже в его холку, открыл глаза. Лес кончился, и впереди раскинулась бескрайняя степь. Ночной ветер гулял по траве, она перекатывалась волнами, словно морская пучина, серебрилась в свете луны. У самого горизонта разбросанные в беспорядке светились мигающие огни – целый город костров. Приехали! Баюр свернул с дороги, которая выходила на уже виднеющийся Виленский тракт, в траву, заглушающую конский топ, и лёгкой рысцой огибал рваный лоскут ночного привала, изъеденный искрящими пламенными язычками и дымящийся, как сохнущая портянка. Главное – не напороться на пикеты. Но с этой стороны, уже прочёсанной маршем, видно, подвоха не ждали, и караульные разъезды были рассредоточены на больших расстояниях, для проформы. Однако он не пренебрегал осторожностью, попеременно оглядываясь кругом и прощупывая глазами растянувшиеся биваки французской армии, пытаясь понять расположение лагеря. В центре – палатки… раз, два, три… Для ночлега всем генералам не хватит. Значит, высшие чины ночуют в Княжицах, в барской усадьбе, а здесь – военный совет. Охрана… человек двадцать пять. Обозы! Наверняка есть фура с обмундированием… Стало быть, идут на Могилёв. Багратиону не успеть. Отстаёт на два перехода. Поодаль от костров бесформенной тучей чернели рассёдланные кони, пофыркивали, обмахиваясь хвостами, с хрустом жевали скошенную недозрелую рожь. Баюр скатился с Грома, подтолкнул его к табуну. Под седлом… Ну, да может, не разглядят впотьмах. Не будут же проверять то и дело. А разглядят – Гром копытами отобьется, придётся драпать. В лесу скроюсь, не достанут. Где-то в глубине шевелящихся грив заржала молодая кобыла. Гром постоял, косясь маслянистым глазом на хозяина, потом рысцой отправился на зов.

Пробраться к обозу незаметно было намного проще без коня, Баюр юркой тенью шнырял от воза к возу, пока не нашёл то, что нужно: уложенные в тюки новенькие мундиры улан и всё причитающееся к ним – ботинки, конфедератки с четырёхугольным верхом, даже сабли и ташку, в которую он сложил свою одежду. Небрежным прогулочным шагом обходил он костры солдат, где почти все спали, утомлённые дневным маршем по жаре и пыли. Он устал не меньше их, но опасность и настороженность обратили его в чуткую, натянутую струну. Пришлось изображать безвольность, сонливость, нетвёрдый тяжёлый шаг. Впрочем, спали не все, некоторые ещё засиделись, подбрасывая хворост в огонь и тихонько переговариваясь. Стараясь не привлекать к себе внимания, но и не прячась, он брёл в середину лагеря, где по его прикидкам должны держать совет высшие военные чины. Раз подобрались вплотную к городу, значит, затевают чего-то. Осаду? Обстрел? Ультиматум о добровольной сдаче? Сейчас узнаем – чего. Ежли повезёт… Бегом бы добежать – да нельзя. Острый слух охотника ловил по пути обрывки разговоров, как разлетевшиеся порознь и смешавшиеся пёстрым клубком клочья лоскутного одеяла.

– Наезды русских казаков нельзя предвидеть: они появляются везде, словно из земли вырастают.

– Вот-вот, только за ружьё – они, как ветер, уже умчались…

Оброненные слова то рассыпались бессмыслицей, играя в чехарду, то складывались в картинку, подталкивая мысли и побуждая к действию, а Баюр всё шёл, устало опустив голову, медленно продвигаясь к центру лагеря.

– … нет, король Жером совсем не похож на императора Наполеона.

– Где он сейчас?

– Уехал в свою Вестфалию. Обиделся.

– Бросил армию?

– Упустил Багратиона. Всего-то два перехода – и русским бы не миновать разгрома в наших клещах. Император был в ярости и с досады подчинил братца маршалу Даву.

– Давно бы. Родство родством, а правду сказать, для младшего-то война всё одно что забава.

– Как же! Он – король, а Даву – всего лишь герцог!

– Тьфу ты! Матка Боска!..

Польская речь сменилась французской. Баюр без труда понимал и ту и другую. За долгую жизнь скитаний он успел усвоить разные языки, в том числе и древние, без которых не внятны письмена далёких пращуров, несущих своё слово потомкам.

– … чем дальше – всё хуже. У этой земли нет конца.

– Поначалу-то проще было.

– Так ни в одной стране таких беспредельных далей нет. Армия растянулась, как в прежних походах и не бывало. Обозы отстали.

– Говорят, император заготовил к войне богатейшие склады.

– Склады-то богатейшие. Только где они? Пока прибудут – мы с голоду передохнем.

– Не передохнем. А русские сёла на что? И города?

– Да… Прежде наполеоновская армия не грабила. Знала дисциплину. А нынче: целыми отрядами дезертируют. Сбиваются в шайки, мародёрствуют.

– Тогда армия была французская. А теперь – со всей Европы собрана. Кому из них нужен наш император и его война?

Баюр наткнулся на составленные шалашиком ружья, возле которых вповалку лежали солдаты, похрапывая и посвистывая во сне, пришлось обходить этот клин, да так, чтоб невзначай не наступить на раскинутые руки-ноги.

– А люди здешние смелее и злее, чем в пограничье. Там безропотны были и кланялись. А эти уходят. Семьями… Помнишь, пустое село прошли? Всё унесли с собой. А что не сумели – подожгли.

– Боюсь, что скоро нападать начнут.

– Скоро! Да уже есть случаи! Вон уланы из польского эскадрона отлучились в сумерках за провизией в Княжицы, ну, это… сельцо, что под боком у нас, – еле ноги унесли. Говорят, одного не досчитались.

– Да врут они. Прикрывают беглеца.

– Я помню его. Молодой, красивый. Белокурый такой… Кажется, Гжегош его звали… Кшесинский. А может, не Кшесинский. Польский – такой шепелявый язык, тьфу… как гадюка шипит, только в горячке полоумный и выговорит. Стой! Да вот же он! – солдат вскочил с места, увидев Баюра, ткнул пальцем: – Гжегош! Ты?

– А кто же ещё? – отозвался Баюр, махнув рукой, и, пройдя мимо, уже за спиной услышал:

– Говорят, неупокоенные души бродят по ночам и ищут своих обидчиков.

– Каких ещё обидчиков? Думаешь, это призрак? Привидение?

– Усмехнулся как-то… мстительно… Не следовало мёртвых поминать в неурочный час.

– Он же ответил. А призраки не разговаривают.

– Много ты знаешь про призраков. В этой языческой стране колдунов и шаманов не счесть. Они заклинают даже камни, и те говорят.

– Накаркай ещё…

У следующего костра сидел солдат, бережно обнявший руку, обмотанную тряпицей:

– … лейб-медик сказал, что нет у него лекарств. Фуры с медикаментами сильно отстали и догонят ли нас – неизвестно.

– Больных не лечат совсем. Сколько уже умерло! А как в сражение пойдём? Что с ранеными будет? Сгниют заживо?

Баюр шёл и слушал, как ругают французы русские дороги, русскую погоду, русские вёрсты, несговорчивых и угрюмых русских крестьян, слушал жалобы на бескормицу, на падёж лошадей… «Да кто вас звал сюда?!» – хотелось ему крикнуть. А ведь шли на войну уверенные в молниеносной победе, иначе не везли бы с собой в обозах семьи. Когда Баюр впервые увидел француженок с малыми детьми в экипажах, следующих за армией, он был поражён. Русские, уходя на войну, отсылают семьи подальше, ибо мужское дело – защищать жён и детей, которым не место в армии. А эти, видать, рассчитывали сразу поселиться в занятых имениях, чтоб другие не опередили. «Погода им наша не нравится! Да вы погоды нашей ещё не нюхали. Вот захолодает – поглядим, что запоёте».

Центральная часть бивака, где располагались штабные палатки, охранялась. Часовые при свете костров молча обходили территорию, изредка перебрасываясь короткими фразами, но заметно было по спокойно-расслабленному их поведению, что опасностей они не ждут и дозор несут лишь по уставу военного времени.

В самой большой палатке в центре охраняемой территории, по всей видимости, собрались генералы: свет керосиновой лампы отбрасывал на стены движущиеся тени и оттуда же доносился невнятный шум оживлённого разговора, то приглушённый, то резкий, гневный. Баюр упал в траву, наблюдая за передвижением гвардейцев-часовых и прикидывая свои шансы подобраться поближе к палатке. Не проворонить бы чего важного, полёживая тут, да делать нечего, придётся томиться, пока не подвернётся случай.

И случай ждать себя не заставил. Будто поджидал где-то за углом и явился, как только шпион затаился да позвал…

– Тр-рр! Куда ты так разлетелся, каналья? – прямо на часового катила повозка, нагруженная какими-то ящиками, бочонками. – Кто таков?

– Войцехович, рядовой 3-го конно-егерского полка. Генерал… ик… Понятовский приказал доставить.

– Куда доставить-то? Ишь, выкатил глазищи, рожа!

– Так… приказ же… ик… вот… я и доставил.

– Чёрт! Винищем несёт! Пьян как певчий дрозд! Поставь здесь, у палаток. Разберёмся. А сам убирайся, sacre con4, к дьяволу!

Егерь спрыгнул с повозки, упал, потом поймал уздечку и нетвёрдой походкой повёл коня к палатке, заплетающимися руками принялся распрягать лошадь, уронил освободившиеся оглобли на землю и, зацепив за одну носком башмака, опять растянулся. Часовой, наблюдая сей кордебалет, бурчал под нос проклятия, но шагу не ступил помочь бедолаге. Надравшийся в стельку егерь, наконец, собрал себя в кучку, поднялся, сцапал за узду лошадь, которая прядала ушами и фыркала, не одобряя винного перегара, шибающего ей в ноздри, и потрюхал прямо на Баюра. Пришлось откатиться дальше в траву.

– Проваливай, скотина! И не смей сюда показываться! Радуйся, придурок, что маршал тебя не видит!

Надо ли говорить, что часовой, отвлёкшийся на захмелевшего егеря, не заметил, как скользнула тень к повозке и там затаилась. Оглянувшись по сторонам и убедившись в безопасности охраняемой территории, гвардеец отвернулся и продолжил обход. Баюр легонько чиркнул острым, как бритва, ножом по низу палатки, у самой земли, и надрез улыбнулся ему, позволяя не только слышать, о чём говорят генералы, но и видеть их. Правда, сначала были видны лишь ноги, пока он не приспособился к глазку и не стал различать собравшихся сначала по лицам, а после и по именам.

– …замеченных в мародёрстве и грабеже расстреливать!

Ещё не увидев, кто так властно рявкнул, словно, размахнувшись шашкой, снёс повинную голову, шпион догадался, чей приказ прогремел. Железный маршал был известен крутыми мерами, пресекающими беспорядки, он пачками отправлял на казнь своих ли, чужих ли мерзавцев, застуканных на месте преступления или только подозреваемых в оных.

И не ошибся.

– Но господин маршал, так мы останемся без армии. К тому же виноваты не столько солдаты, сколько обстоятельства. Обозы отстали – ведь не умирать им с голоду. Питание от квартирохозяев – обычай всех войн.

– Речь не о голоде. И поляки, и французы грабят жителей деревень. Грабят! Как дикие орды. Позор! Мы сами навлекаем на себя страшную беду.

Набившиеся в палатку военачальники, забурчали, зашумели, как растревоженное осиное гнездо.

– Вы думаете, что эти забитые селяне способны бунтовать? Подняться против непобедимой французской армии?

– Вспомните испанцев. Испанская армия уничтожена, страна беззащитна, а простые пастухи, крестьяне, даже женщины и дети не покорены. С вилами и топорами окружают французских солдат, убивают. Император до сих пор так и не придумал, как сломить их сопротивление, и вынужден держать там огромную армию.

– Так то Испания! Горячая южная кровь. Древняя традиция решать все вопросы кровавым методом. Вендетта, бой быков… Они привыкли играть со смертью в рулетку. В России крепостное право приучило крестьян к повиновению, к ошейнику. Железная рука власти, право сильного, победителя – для них закон.

– Почему же они уходят целыми деревнями в леса ввиду приближения французской армии?

– Инстинкт диких животных: спрятаться в нору от опасности.

– Так или иначе, приказ остаётся в силе: мародёрство и грабежи караются расстрелом! Теперь о Багратионе.

Баюр отстранённо порадовался: всё-таки успел!

Говор и перешёптывания сразу стихли. Разборки с дисциплиной подождут. Завтрашний день важнее. Непобедимый Даву, любимец императора, опередивший русских на марше, готовил им «тёплую» встречу. Тех, кто не оплошает и в точности выполнит назначенную ему роль в утренней диспозиции, ждёт награда. И слава.

– По донесениям фланкеров, 2-ая армия на подходе к Бобруйску. Численность сил противника остаётся невыясненной, его планы – тоже. Предположительно, он будет прорываться к Могилёву и дальше – на встречу с 1-ой армией. С рассветом снимаем лагерь и прямиком к городу. Генерал Понятовский со своим 5-м польским корпусом занимает Могилёв. Не думаю, чтобы это была сложновыполнимая задача.