скачать книгу бесплатно
Распрямив перед матерью плечи, Дьоллох невольно скривился от боли. Лахса пересилила себя, не стала унижать взрослого парня оханьем и причитаниями. Остановилась подле, сложив на груди руки. Уверенная, что второй драчун моется во дворе, спросила, чтобы заполнить затянувшееся молчание:
– Атын где?
– Не знаю.
Лахсе показалось, будто не только она сама, а вся юрта начинена сердечными терзаниями и смятением, и тревожно выжидает чего-то.
– Разве вы были не вместе?
– Да. – Дьоллох покосился на сестренку. – Но потом он ушел.
– Уже поздно, скоро ночь!
– Мы искали…
– Придет, никуда не денется, – подал голос проснувшийся Манихай. Закряхтел, поднимаясь: – И раньше такое бывало.
…Верно, Атын пропадал и раньше. Три весны назад в Месяце белых ночей также не пришел домой. После долгих поисков, почти на рассвете, нашли спящим под сосной на горной опушке. Измученная Лахса тогда едва не задушила мальчишку в объятиях, одновременно вымещая пережитый ужас крепким тумаком:
– Ты почему ничего не сказал и ушел?! Напугал всех!
Атын смотрел виновато, но был рассеян и не мог скрыть какой-то невнятной радости, будто его разбудили посреди счастливого сна. После рассказал, что шел вверх в гору просто так, шел и шел, – казалось, тропа присыпана не старой хвоей, а стриженой шерстью золотого оленя, – и уже собрался повернуть домой, как вдруг Великий лес начал разговаривать с ним. Шелест деревьев, свист ветра и дразнящий шепот эха складывались в узоры красивых слов-звуков. Атын хорошо понимал эту странную речь и сам отвечал похоже – тихим смехом и свистом. А тропа звала в зеленую глубину вечера, выпевала шорох веселых шагов и обещала волшебство, и не обманула. На тропу выскочила лиса, оскалила пасть в улыбке и побежала сбоку – собака, и только! Атыну совсем не было страшно. Очутившись у сосны на опушке, сел на пушистую шкуру травы, погладил рыжую спутницу по спине и услышал гул мягких почв, поманивший прилечь. Лисе стало неинтересно, повертелась немного рядом и растворилась в лесу.
Лицо и руки защекотали стрекозьи крылышки, вначале робко, затем все смелее и смелее начали ластиться мелкие духи, детки Эреке-джереке. В густом звонком воздухе всплывали нежные лица, лукавые глаза-светлячки, под разноцветными платьицами мелькали крохотные ножки. Атын лежал, шелохнуться не смея, и незаметно уснул…
Манихай не поверил ни единому слову. Малец, конечно, сочинил сказку, мечтая о невозможном. Либо пересказал виденное в грезах. Мало ли что приблазнится в тайге, погруженной в колдовскую белую ночь.
Лахса рассудила: мог посмеяться над мальчишкой дух лесной, известный шутник Бай-Байанай.
– Никому не болтай о своих разговорах с лесом, – сказала Атыну.
Он послушно кивнул:
– Не буду. А то Эреке-джереке перестанут показываться и звери не будут улыбаться мне, да ведь, матушка?
Лахса подумала: что, если и в этот раз Атын забрел далеко, уснул под деревом, а тут его лесной старик учуял, не успевший насытиться дарами лета?!
Постаравшись прикрыть безмятежностью страх разбереженного сердца, она неторопливо выпила воды, постояла у порога, полная видений одно жутче другого, и сказала обыденно, как о заблудившейся корове:
– Пойду-ка я, поищу.
– Я с тобой! – вскинулся Дьоллох.
– И я, – уцепилась за рукав Илинэ.
Манихай только ладонью махнул:
– Идите, идите, а то и впрямь как бы чего… Я дома подожду, вдруг явится.
…Белая кумысная ночь спрятала луну и звезды в сплошном серебристом мареве. Обволакивая траву и низкие кусты, стелилась влажная дымка, словно хозяйка Земли Алахчина надавила на пышную грудь и опрыскала лес живительным млечным соком. Время двух варок мяса дети и Лахса безуспешно искали окрест, звали: «Где ты, ответь!» Потревоженные листья сонно шептались: «Кто выкликал кого-то, не называя имен?»
Спеша за матерью, размашисто ступающей по горной тропе, ребята о чем-то заспорили. Лахса потихоньку умерила шаг, прислушалась.
– А я говорю – у Атына есть Идущий впереди, – убеждала Илинэ брата.
– Чушь, – возразил Дьоллох, – нет и не может быть у него двойника. Гораздо интереснее тот скелетик, который он таскает с собой на шнурке в кошеле от кресала. Не побоялся вырвать из рук самого багалыка. Знать, эта луговая собачка ему зачем-то нужна. Надо же, мне ничего не сказал!
– Тогда объясни, как Атын сумел оттолкнуть Кинтея, не прикоснувшись к нему? Не суслик же мертвый здоровенного парня пнул! Топпот кричал, что Атын – колдун…
Дьоллох задыхался, кажется, больше от возмущения, чем от ходьбы:
– Все у вас с ним какие-то секреты!
– Ты сам слушать не хочешь ни меня, ни Атына.
– Забудь его имя, пока мы бродим в лесу! У леса много ушей и глаз, у гор одно эхо, да всезнающее и многоголосое. Если брат заимел двойника, о том тем более нельзя говорить! – Дьоллох помедлил. – Но скорее всего он возомнил духом-хранителем свою дурацкую игрушку.
«Об Атыновом близнеце речь вели», – уразумела Лахса. Вот оно как обернулось! Должно быть, Манихай рассказал детям байку о старом Торуласе и его двойнике. Женщина вспомнила: Атын лепетал что-то подобное, когда нашел закостенелый трупик братца, засунутый в щель…
– Матушка, я, кажется, знаю, где он, – сказала вдруг за спиной Илинэ.
Шумно отдуваясь, Лахса остановилась.
– Где же?
– Думаю, в пещере под Скалой Удаганки…
– Ты тоже была в пещере? – сузила глаза Лахса, только теперь осознав, в какие дебри заходят ее ребята. А она-то, наивная, полагала, что бродят с соседской детворой на ближних лугах!
– Да, – виновато подтвердила девочка.
Признание сестры ошеломило Дьоллоха:
– Сколько раз твердил, чтобы не смели никуда убегать без меня!
Раньше Лахсе не приходилось бывать в воспрещенных горах, высоком владении жрецов, где горные духи немилостивы к женщинам. А кое-кто из соседок, между прочим, собирал ягоды в здешнем лесу, и ничего страшного не произошло.
Лахса решительно повернула к жреческому селенью.
Грозные ветра гудели в угрюмых вершинах. Оглядываясь пугливо, женщина дивилась: причудливые скалы напоминали вставших на дыбы коней. Их вздернутые кверху маковки-морды заволокло мглистой пеленой поднебесья. Казалось, кони вот-вот опустятся на землю и великанские копыта придавят людей, в страхе бегущих по каменным стежкам. Махина Каменного Пальца вздымалась над всеми горами. Облака клубились тут особенно низко. По белой тверди утеса, теряясь в тумане, змеилась лестница с трехрядными поручнями с обеих сторон. В гладком подножии ни мха, ни лишайника, лишь по краям откинуты лопнувшие слоистые пласты, будто чудовищный перст только что проткнул подземные толщи. За утесом смутно темнели юрты жрецов. В окошке ближней, должно быть Сандаловой, мерцал огонек.
Миновав, наконец, опасное место, спустились к Скале Удаганки. Еле заметная тропка, видно звериная, исчезала в кустах. Подняв глаза на скалу, потрясенная Лахса прижала ко рту ладонь:
– Ой, как живая!..
Лицо скалы, словно прямо в небе вырезанное, смотрело на них из-под волнующейся дымки пристально и строго. Оскальзываясь на остром щебне, сквозь колючий шиповник Лахса устремилась к округлому камню – стражу пещеры. Зашла, и силы покинули – сползла по валуну, осев на пол.
Атын спал почти у входа, у левой стены. Опухшее лицо его было зверски избито, рубашка вся заскорузла от крови… А по стене, внезапно залившейся лучами восходящего солнца, над яркой травой и цветами летела белоснежная кобылица, во всю ширь распахнув перистые крыла!
Дьоллох тихо ахнул, да так и остался стоять с открытым ртом. Илинэ прислонилась спиной к противоположной стене, восторженных глаз не сводя с дивного рисунка.
Завороженная Лахса потеряла дар речи. Она когда-то видела старинное полотно шелк, расписанное диковинными облаками и звездами, – должно быть, сама красота небесных ярусов жила в искусных пальцах чужеземного мастера. Доводилось рассматривать Лахсе и танцующих человечков на священном Камне Предков, намалеванных красной охрой древним шаманом. Соседка говорила, что в пещере этого камня, где юные воины проходят неведомое испытание на Посвящении, будто бы тоже нарисованы люди. Их пращурные души вольны предсказать ботурам боевую смерть…
Но все это было другое. А здесь крылатая кобылица Иллэ неслась навстречу, косясь на Лахсу иссиня-черным выпуклым глазом. Вот-вот вырвется из стены и унесется в небо с шумом и ветром…
Неуловимые, странные мысли волновали растерянную женщину. Лахса не могла объяснить себе их болезненной нежности. Не умела истолковать хрупкого и живого, воочию зримого чуда. Смежила усталые веки, подумав, что выше джогура, чем у Атына, она никогда не встречала.
Под стеной рядом со спящим мальчиком валялись цветные лоскуты ровдуги и размахренная лучинка, стоял испачканный белой краской туесок.
– Почему он нарисовал кобылицу? – спросила Лахса и устрашилась собственного голоса. Он словно брешь прорубил в почтительной густой тишине.
– Я попросила, – еле слышно пробормотала Илинэ.
– Почему? – повторила Лахса.
– Так, – потупилась девочка, – это мой сон.
– Я предупреждал, что нельзя, но они меня не слушаются, – пожаловался, отмирая, Дьоллох.
Голоса разбудили Атына. Помогая мальчику подняться, Лахса почувствовала на его груди что-то выпуклое и твердое. «Близнец», – поняла женщина, и горло ее перехватило отчаяние.
Домм третьего вечера. Кумысный праздник
В какое бы время года ни явилось на свет дитя, незримые лучи за его спиной взмывают кверху в Месяце рождения – вот почему счет человеческому бытию ведется по прожитым веснам. День весеннего равноденствия дарит триединой душе связь с небом. До конца своего срока на Орто человек с солнечными поводьями может рассчитывать на помощь богов.
Вершина Нового года – Новой весны – празднуется в день самого долгого солнца, что в середине Месяца белых ночей. В этот день открываются двери миров. Боги, спустившись до пешего неба, прислушиваются к просьбам смертных, и все сущее славит Белого Творца.
Накануне праздника жрецы окурили поляны Тусулгэ дымом растений, изгоняющих бесов. Украсили березовые рощи волосяным вервием с дарами добрым духам, окружили алас священным кольцом. С появлением юной луны Сандал окропил маслом комель Ал-Кудук – Матери Листвени – и попросил у великого древа удачи для большой благодарственной молитвы. Готовясь к торжеству, он ел в последнее время скудно, пил лишь ледовую воду и ни с кем не разговаривал. Посредник между мирами должен быть чист духом и телом. Лишь под утро перед праздничной церемонией выпил чашку свежих сливок для придания бодрости телу.
И вот по горам веселым топотком промчались звуки многоступенчатого бубна высокого неба – праздничного табыка. Под ликующий бой и грохот Тусулгэ начала наводняться народом. По Большой Реке приплыли плоты и лодки гостей. Всюду слышались приветствия знакомых, не видевших друг друга долгую зиму:
– Есть новости?
– Есть!
Главный жрец встал в середине аласа у трех коновязей, повернул лицо к востоку. Три лошадиных головы выступали в навершии среднего столба. Они означали восход, зенит и закат. Второй столб наблюдал за происходящим в сторонах света восемью зоркими глазами четырехглавого Эксэкю. Третий, в виде чорона, замыкал коновязный Круг. Как на любой кумысной чаше, на этом чороне были вырезаны трехпоясные узоры. Рисунчатые полосы имели собственные имена: широкие и тонкие – Земная сила, ломаные линии – Урасы, треугольники – Сущее с плодами. Такой же кубок, новый и полный кумыса, желтел в руках Сандала. За правым его плечом костоправ Абрыр держал наготове священный ковш с тремя прорехами. Слева травник Отосут приподнял над собой белый дэйбир. Дальше в два ряда выстроились по росту остальные озаренные с чоронами меньшей величины и дети в светлых одеждах.
Чудесно прозрачно текущее время равновесия между белой ночью и солнечным утром! Гибкие мгновенья можно сжать, как кустик ягеля в горсти. Или, наоборот, расправить и удлинить… Разговоры примолкли. Легкий ветерок Тусулгэ перестал бренчать колокольцами на дохах жрецов. Стало тихо-тихо. Так тихо, что замер воздух.
Но неожиданно послышался свист северного ветра! Глумливый и шумный, он закружил у трех коновязей мутным смерчем, повертелся и схлынул, оставив на главном столбе черную птицу.
– Ворона! – охнули, зашевелились люди.
Покрутив лоснящейся головкой, мерзкая вещунья на всю поляну проорала: «Каг-р, кар-ра, кар-р!» Из тяжелого чорона Сандала прежде времени выплеснулись капли кумыса. Словно студеная зыбь прокатилась по дрогнувшей левой толпе женщин, тревожным шепотом – по правой мужской. Недобрую примету явила носительница темных сил!
Нарушив равновесие, злодейка снялась с коновязи, сделала над аласом зловещий круг и унеслась за рощу. Но тут на востоке показался первый светец, и все облегченно вздохнули – никакой вороне не отменить праздничного восхода! Вслед за тем вспыхнули, окрасили небо румянцем лучистые вестники и выглянул краешек малинового диска. Осязаемое время отчетливо ускорило нежные шаги мгновений. И то ли земля вокруг себя обернулась, то ли боги запустили вращаться в небе вселенский ытык – выплыло вызревшее солнце вершины года. Огромное, лучезарно-огненное, ослепительно-белое, оно было как… с чем бы сравнить? Как солнце! Ибо ничто не сравнится с ним, самым лучезарным и ослепительным.
Солнце отразилось в засиявших глазах людей, разгорелось в гривнах и серьгах, блеснуло в каждом кумысном кубке.
Передав Абрыру чорон, Сандал зачерпнул кумыс дырчатым ковшом и брызнул во все восемь краев Орто – оросил землю живительным соком, как человек-мужчина орошает женщину во имя рождения новой жизни. Махалка, замелькавшая в руке Отосута, нагнала ветер аласа, чтобы щедрые брызги унеслись далеко.
– Домм-ини-домм, – пропел-прогудел Сандал волшебные звуки, отворяющие врата миров.
– Домм-ини-домм! – Он теперь всегда произносил эту запевку-ключ, десять весен назад услышанную в песне небесного огня.
– Домм-ини-домм! – трижды, как когда-то в пещере Скалы Удаганки, где он нашел жену багалыка… Но об этом сегодня нельзя вспоминать. Жрец постарался закрыть дверь, выпустившую сквозняк виноватой памяти. Из груди вырвались первые слова молитвы:
– О Великий! О Белый Творец, Созидатель всех сущих миров, обитающий во временах на вершине девятых небес!..
Еще в селенье верховного Ньики, многие весны обучаясь мастерству песнопений, Сандал овладел их секретами. Звуки, вызванные игрой голосовых связок, грудного голоса и подголосков живота, подстраивались под течения ветров, приносили всеобщее умиротворенье и согласие душ. Важны были место и время, смысл и число слов, их очередность и красота созвучий. «Чувствуй слово в себе, как твоя кожа чувствует освежающий ветер, как горло ощущает прохладу родниковой воды», – говорил белобородый Ньика… Но сегодня темное предвестье сбило настрой, и часть нужных слов вылетела из головы. Пришлось собрать те, что приспели в смятенные мысли. Что бы ни случилось, главный жрец отвечает за действенность молитвы. Она призвана дать людям широкое дыхание и расправить им плечи. Должна бесследно уничтожить дурную примету, даже если в голове Сандала, стоящего у мировых врат, сейчас растерянность и хаос.
В отчаянии обратившись к Творцу, жрец в мыслях произнес Его подлинное Имя. И снизошло: голос освободился от напряжения, вспомнились подготовленные слова. Молитву подхватил ветер и разнес округ. Она зазвучала увереннее и громче.
– Щедрый свет – из очей Твоих, лунный обод – ухо Твое, гром раскатистый – речь Твоя, молний блеск – Твой разящий кнут! О Небесный Отец, прошу: недозрелых Твоих наставь на немеркнущий веры свет! Невезучим Твоим шепни заповедную предков мысль! Нездоровым Твоим дай сил слабость немочей одолеть! Пробуди зерна новых душ в чашах-лонах, что ждут давно!
Молитва росла и разбрасывала искры эха в горах, влетала брызгами радости в раскрытые входы миров! Сандал наконец почувствовал ее вдохновляющую силу. С трепетным благоговением внимал ей народ, очищаясь и светлея. Озаренный этим чудом, жрец будто приподнялся над землей на высокой волне объединенного духа.
Вдогон за Сандалом помощники троекратно возносили чороны к небу и разбрызгивали на траву кумыс, освященный Белым Творцом и Солнцем. Мужчины и женщины с обеих сторон, тоже чуть расплескивая, отпивали по глотку из своих кубков. Березовый воздух Тусулгэ исполнился матового сияния – снизошла белая благодать. Небо соединилось с Землей, а люди соединились с Землею и Небом в единый Круг со всем сущим, что разделяет общую жизнь в Великом лесу.
Дети с длинными поводьями за плечами выбежали на середину аласа и превратились в божественных жеребят. Закинув головы, они то собирались в сверкающий круг, то рассыпались парами. Издавая серебристое ржание, с притопом-прискоком закружились по поляне. Солнечными зайчиками мелькали над травой резвые ноги, обутые в белые сапожки-торбаза. Лучи-поводья выплетали в воздухе бегучие узоры священных знаков.
– Благородный конь Дэсегей, чистый делом, нежный умом, из жилья о восьми углах за восточной алой грядой!
Сандал пел с присущим этому благодаренью гортанным отзвуком. Чарующий танец юной весны размягчил женщин, а суровые мужи украдкой вздохнули о прошедшей молодости. О стариках что и говорить – гордились внучатами! Высмотрев среди танцующих ненаглядного сына, плакала от счастья кузнецова женка Урана. Она не заметила Илинэ, не увидела ее старательно вычищенного, заново отбеленного платья…
Младшие жрецы завертели лучинки в середке сухого полена, и вскоре их ладони окутались дымком. Добыли огонь Нового года. Молодые матери встали вокруг, подтолкнули одна к другой нарядных малышей, встретивших первую весну. Зазвенели медные бубенцы на бело-серых платьицах из нежного меха белки-летяги, на бело-пятнистых рубашонках из брюшного рысьего меха. Заблестели, заиграли лучами медные гривны с оберегом хаххаем. Детки падали и вставали, и переходили из рук в руки, семеня пухлыми ножками вокруг причащающего огня.
Как жертвенный дым, густы и пряны похвалы божествам, духам Земли и вод, усадеб и очагов. Крепко воскурились ароматные травы, краснощекий дух-хозяин поднял к небу масло и лакомства в дымной чаше. Затрещит ли громко полено, отскочит ли уголек, ветер ли потянет за собой клубящийся дымный рукав, – все в праздничном костре предсказывает и вещает, успевай только спрашивать. Три дня будет гореть костер, меняя цвет пламени с утра до ночи, с ночи до утра.
Завершая церемонию, Сандал зачерпнул полный ковш кумыса, подкинул его высоко и закричал:
– Уруй!
Едва подхватившись, радостные возгласы тут же умолкли. Досадный камешек подвернулся под священный черпак. Засуху пророча, набок посудку свалил.
Ни разу не случалось у Сандала такой неприятности. Ох, неспроста мучила небо и землю сухая гроза!
– Белый Творец, – пробормотал жрец в замешательстве, – благодарю за предостережение… За то, что не дал ковшу низвергнуться донцем вверх, не предрек Элен большего несчастья…
Второй раз все получилось как надо – белые брызги кумыса полетели весело и обильно.
– Уруй! – на все голоса завопил алас.
Какие бы приметы ни портили настроение, все равно – уруй! Быть праздничным потехам и лучшей еде. Люди расселись вокруг симиров. Вновь наполнили чороны – и потекли ручьи и реки кумыса! Кольцо аласа насквозь пропиталось жертвенным хмелем.
Кумыс принесли из всех родов. Хозяйки ревниво пробовали его друг у друга, определяя, у кого он чересчур кислый либо постный, а чей правильно «дошел». Каждая была убеждена: именно ее напиток самый вкусный – терпкий и острый, – шипит пушистым верхом, щекотно шибает в нос игристыми пузырьками. Выпьешь полную чашу веселящего кумыса – голова станет светлой, в животе зажжется огонь и ноги сами пустятся в пляс. Выпьешь лишку – в голове помутится, живот отяжелеет и ноги откажутся держать непослушное тело. А больше в тот день уже не выпьешь…
Дома для семьи пищу готовят женщины, а на праздниках у костров заправляют мужи. Тут и посуда огромна, и мясо варится большими кусками, печется целыми стегнами. Человеку-мужчине, потомку охотников, легче определить время готовности разного по вкусу мяса. У каждого отвечающего за праздничную еду свои обязанности. Верховые пригоняют с поля не знавших узды и ярма коней и быков; ловцы набрасывают арканы; скотобойцы обрывают становые жилы; обдирщики снимают шкуры; мясорубы разделывают туши.
