скачать книгу бесплатно
Тэке белку на кривой сосне
и подумал: «Жаль, не взял ружья!
Но не зря же я ношу топор?
Эх, в два счета дерево срублю,
и зверек мне в руки упадет!»
Скоро наземь рухнула сосна.
Где же белка? Спрыгнула на ель!
Рассердился Тэке-богатырь,
размахался острым топором —
щепки полетели до небес,
снег растаял, потекли ручьи!
Сел на пень измаянный силач
и не верит собственным глазам:
хитрой белки след простыл давно,
лес вокруг поверженный лежит!
За спиною смех услышал вдруг.
Оглянулся, видит: позади,
среди пней, резвится, хохоча,
дед веселый в беличьей дохе!
Тэке испугался, еле жив,
опрометью кинулся домой.
Силой не хвалился с той поры,
поумнел изрядно, говорят…
Дух лесной, веселый Байанай
животворным ветерком подул,
и деревья встали, как всегда,
словно не касался их топор.
Превратился в белку дед опять
и забрался в теплое дупло
отдохнуть от справедливых дел
и пустоголовых силачей…
Дядя Степан кончил петь и усмехнулся, покосившись на сына:
– Ну, это сказка, а сила-то для нас, мужчин, все равно главная, верно?
– Нет, – опустил тот глаза. – Немножко главная. Только чтобы стать кузнецом, как ты.
– А почему ты хочешь стать кузнецом?
– Потому что тебе вкусную еду за работу дают, – засопел Сэмэнчик.
– В следующий раз расскажу вам сказку о жадном кузнеце, – вздохнул дядя Степан и вручил новых коровок Изочке.
Дети любили ходить в кузницу, приземистую избу у озера на краю села, откуда начинали разбег лесистые горы. Пол в кузне был глинобитный, в воздухе витали густые запахи горячего металла и окалины. Огонь сиял в горне, словно горка новеньких медных монет в лисьей шапке. Дядя Степан стоял перед наковальней в кожаном фартуке с кузнечными клещами в левой руке и молотом в правой – незнакомый, пурпурный и прекрасный человек-творец.
«Динг-донг! Динг-донг!» – ухал молот, взлетал рой золотых искр, и бесформенный обрубок раскаленного железа превращался в нужную вещь – тележный шкворень, лемех для плуга или косу-горбушу. Парнишка-помощник раздувал мехи, похожие на снятые чулком шкуры с задних лошадиных ног. Мехи дышали тяжко, натужно, как старый человек в беге, железо в горне разгоралось ослепительным куском солнца. Синие полосы остывающих ножей шипели в лотке рядом с колючими холмиками простых гвоздей и четырехгранных гвоздей-костыльков.
В углу ждали своей очереди свинцовые чушки для изготовления дроби, самовары и чайники – мастер принимался за них после колхозных поручений. В кузню часто наведывались люди с просьбами подковать лошадь, оправить железом полозья саней либо подлатать какую-нибудь кухонную утварь. За работу заказчики обычно расплачивались чем-нибудь съестным. Кузнецам всегда жилось чуть сытнее, чем другим, даже в войну.
Глава 13
На аласе?[43 - Ала?с – удобная для сенокоса луговая низина в обрамлении тайги (якут.).]
В первые военные годы якутскую землю измучил страшный зной. Высохшие озера покрыли тайгу пятнами парши. От невыносимой жары возгорался торф, леса пылали, над выжженными полями носились черные ураганы. Воспаленный глаз солнца подслеповато щурился в пеленах дыма и пыли. Старики говорили, что такая напасть выпадает раз в век. Ни трава, ни зерно не всходили совсем. Засуха покатилась дальше, лето за летом гуляла она по всей стране.
Несмотря на то, что корма возили по Лене из Сибири, их не хватало для жалких остатков когда-то многоголового общественного стада. В деревне наступил голод. Жители поселка приравнивались к городским и получали карточки с нормой продуктов, а сельчанам пайкового лимита не полагалось. Правда, в складах хранилось зерно, но председатели берегли его для посева…
Очень скоро постулат «кто не работает, тот не ест» война переиначила в «кто не работает, тот не живет». Занесенные снегом трупы неделями некому было убрать с улиц. Тогда для поддержки голодающих обком вынес решение не ограничивать охоту на зайцев. Народ из последних сил поднялся ставить заячьи петли, драл с сосен по весне смолистую заболонь[44 - Заболонь – подкорковая мездра хвойного дерева. Сосновую заболонь мололи в муку после кипячения в нескольких водах и сушки, использовали для заправки молочных блюд.] и толпами выходил на неводьбу…
После войны небо неожиданно пролилось сэкономленными дождями, не скупясь и на солнце. Зерно не помещалось на токах, под излишки спешно сколачивались сараи. Урожай картофеля на весь год снабдил поселок едой, и в город не одну тонну увезли. Капусты уродилось так много, что зимою ею кормили на фермах коров…
Вместе со всгустевшими травами у людей окрепли надежды. Теперь кузнец вознамерился поставить «русский» дом из листвяка, и во дворе понемногу стал накапливаться отборный лес. Весной Степан построил хлев. Сбылась мечта жены – купили корову. Пестрая, с коричнево?палевыми пятнами на круглых боках и большим розовым выменем, она была просто красавица и молока давала много. Ее звали Мичээ?р, что значит Улыбка.
Колхоз выделил семье покосный алас над Леной. Как раз начался ледоход. Огромные торосы – белые медведи-великаны, покрытые игольчатым мехом, плыли стаями с верховий, откуда слышалась непрерывная канонада. Льдины трещали, расстреливая друг друга, тонули и выныривали стоймя, расколотые вдоль, как сахарные головы[45 - Сахар в то время продавался большим куском, напоминающим пирамиду, и назывался сахарной головой.] с высоко задранными макушками. Река на глазах превращалась в гигантскую армию. Шумные войска катились бесконечной лавиной, и каждый боец грозил тучам сверкающим штыком. Полководец-ветер гнал грузные тучи в хвост и в гриву, подхлестывал их с гиком и свистом, не давая времени повисеть на месте и облегчиться ливнем… А лишь прошел лед, наступили яркие, теплые дни, и всходы трав потянулись к солнцу, торопя сенокос.
Дорожка к аласу бежала через перепутье у шаман-дерева – старой сосны с толстым рыжим стволом. Верхние ветки ее украшали свечечки шишек, средние были увиты черно-белыми шнурами, сплошь в цветных ленточках и прядках из лошадиных грив. У подножия громоздилась куча мелких вещей – от копеечной меди до вышитых бисером кисетов для табака. Степан, хоть не верил в духов, по древнему обычаю всегда «угощал» комель кусочком лепешки или привязывал к шнуру припасенную ленточку. Изочка тоже подарила шаманской сосне голубую атласную ленту. Насмелилась прижаться ухом к стволу дерева, и оно загудело, как телеграфный столб. Почудилось, вот-вот откроется волшебная дверь в смолистой коре, приглашая войти в золотистую сердцевину…
Поблизости находился сайылы?к[46 - Сайылык – летник на месте покоса (якут.).] трех странных старух. Неразговорчивые, мрачные, они кое-как косили траву для своей безрогой коровы. Предложить старухам помощь никто не решался. Сэмэнчик сказал, что в деревне их зовут «ии?рбит» – «простоквашные» и что они – бабушка, мама и внучка. Изочка удивилась – все три были одинаково седые, морщинистые и старые-престарые. Друг от друга отличались лишь одеждой: одна носила серое платье, другая – коричневое, третья – черное в белый горошек.
Раз вечером, привлеченные светом керосиновой лампы в окне юрты простоквашных старух, дети не смогли удержаться от соблазна подкрасться ближе и заглянули внутрь…
Мальчик тихо охнул. Девочка глазам не поверила, увидев в руках той бабки, что в платье горошком, тряпичную куклу. Две другие, весело переговариваясь, раскладывали возле себя на столе маленькие предметы… игрушки, вырезанные из тальника! Старухи играли в «колхоз».
– Слово «иирбит» означает не только скисшее молоко, но и человека, чья голова испортилась. То есть не совсем здорова, – вздохнула Майис. – Была семья богатая, работящая, да сгинули мужчины. Посчитали их кулаками и выслали в неизвестные края без письма и возврата. Хорошо, сельсовет хоть корову с покосом старушкам оставил, и в голод не извел кормилицу никто. Чем только живы после налогов…
Дети не обмолвились о чужой тайне, но стали огибать стороной соседний луг, на котором медленно и шатко двигались с косами три сгорбленные фигурки. Потом Степан выкосил самые трудные кочковатые участки на аласе старух и без лишних слов помог им поднять стог.
Тучная трава на покосе сыто лоснилась, полощась под ветром в разные стороны над проборами неглубоких овражков. Изочка не ленилась собирать граблями подсушенные валки, и Сэмэнчик не жалея сил трудился для Мичээр, настоящей, не «тальниковой» коровы. Все старались заготовить для нее побольше хорошего корма на долгую зиму. Молоко на столе теперь не переводилось, а в подполье отстаивались сливки.
Глава 14
Мортыжки
Однажды Майис налила сливки в эмалированный тазик и насыпала туда горсть голубики.
– Что это такое? – ткнула Изочка в деревянный кружок с встопорщенными волнами, всаженный в гладкую палочку.
– Ыты?к, огокком, по-русски – мутовка. Я взобью ытыком кёрчэх из сливок, – сказала матушка, сунула волнистый кружок в миску и завертела палочку ладонями. – Видишь, ытык кругами втягивает сливки в середину, делает их крепкими и высокими. Похоже на то, как растет человек.
– Человек похож на сливки? – удивилась девочка.
– В чем-то – да, – засмеялась Майис, – а движения ытыка – на ход жизни. Человек втягивает в себя прошлое – память о бабушках-дедушках, живет настоящим, думает о будущем и поднимается в кругах жизни выше и выше. Так из «жидкого» он становится твердым, сильным, мечты его сбываются… Ытык – небесная вертушка предков, мудрая у него душа.
– Разве у вещи бывает душа?
– Она есть у всего живого.
– Ытык – живой?!
– Эта вещь выстругана из дерева, а оно – живое.
– Человек тоже выструган из дерева?
– Нет, человек создан любовью из плоти и крови.
– А Мария говорила, что человека создал Бог.
– Бог и есть любовь, огокком…
Сливки с помощью живого ытыка «выросли» втрое, превратились в пышную массу, полную воздуха и сиреневую от голубики, как вечерние тени в сугробах. Пухлые лепешечки кёрчэха заполнили большой железный лист. Дядя Степан унес лист в ледник – заваленную лиственничной корой землянку, где ступени за толстой дверью спускались в подвал и дальше – в вечную мерзлоту.
В подвальном прирубе хранились мясо и молоко. Налитое в миски, молоко застывало в них лунными чашами. Сверху на бело-желтом круге собирались мерзлые сливки, и Майис разрешала детям немного их сострогать. В нижнюю часть ледника с еще одной дверью дядя Степан закладывал зимой плиты озерного льда. Талая ледовая вода всегда чиста и свежа, пить ее можно не кипяченой. Говорят, человек, который всю жизнь пьет только ледовую воду, доживает до ста лет…
Мария сказала, что мороженые лепешечки называются мортыжками. Дочь услышала как «мартышки». Она видела мартышек в книжке про Айболита, но на картинках были похожие на людей хвостатые звери, а эти напоминали нежные сиреневые раковинки.
– Кёрчэх делается не из мартышек, – возразила Изочка. – Матушка Майис накрутила его ытыком из сливок, я сама видела. Откуда бы она взяла мартышкино мясо, если они живут в Африке?
– Мортыжки почти что мороженое.
– Как мороженое мясо?
– Мороженое взбивают из молока или сливок, как кёрчэх.
– Почему тогда «мартышки»?
– Просто слышится одинаково.
– А какое оно – мороженое?
– Я же сказала: вроде мортыжек…
– Хвостатое?
– Мороженое, горе мое!
– А почему его называют по-другому?
Мария подумала-подумала и ответила сердито:
– Потому что мороженое – это мороженое, а мортыжки – это мортыжки!
Вечером дядя Степан принес из ледника железный лист с пристывшими лепешечками-раковинами и отбил их кулаком с обратной стороны. Лакомство оказалось в тысячу раз вкуснее сливок с «лунного» молока.
После Изочка хвасталась девочкам в бараке, что ела мороженых мартышек, а девочки смеялись и не верили. Сливок они тоже никогда не пробовали.
Глава 15
Лесное, речное, небесное
Разглядывая цветные фотографии в «Огоньке», дети поражались тому, как много в Москве, где этот журнал выпускается, неведомой им еды. Особенно интересны были маленькие желтые чоро?ны[47 - Чорон – деревянный ритуальный кубок для питья кумыса (якут.). Формой напоминает грушу.]-груши и красные мячики-яблоки, усыпавшие деревья гуще, чем шишки сосновые ветки. Когда Мария в один из воскресных дней принесла красные плоды в авоське, Изочка закричала:
– Яблоки, яблоки! Ты с каких деревьев их сняла – с елочек или сосен?!
– Купила в буфете теплохода «Механик Кулибин», – улыбнулась мама. – Но это не яблоки, а помидоры. Они на кустах растут.
– Как красная смородина?
– Да, только в огороде, не в лесу.
– Вкусные?
– Узнаете! – Мария загадочно улыбнулась и нарезала помидоры в тарелку…
Позже Сэмэнчик нашел в журнале картинку с помидорами и пожалел москвичей:
– Бедняги! Наверное, они едят такие нехорошие пищи, потому что в Москве не растет кислица.
Изочка согласилась. Сок в помидорах оказался водянистый, без сладости, с привкусом прелых картофельных очистков… То ли дело – красная смородина! Стоит только подумать о ней, как во рту становится кисло, а от горстки ягод глаза на лоб лезут – забористее кумыса, кислее щавеля и терпче в сто раз! Потому и прозвали кислицей.
Скоро поспела черная смородина, ягода сладкая и духмяная. Майис повела детей за ней далеко, матерым сосняком, по пятнистой от солнца тропе вдоль брусничника, выкупанного в прохладе утренних рос. Высокие и прямые, как на подбор, стволы редкого на севере строевого леса смыкались кронами – словно нетуго натянутый мелкоячеистый невод колыхался вверху. Золотая пыльца свивалась в лучистую пряжу и, пронизывая зеленоватую мглу, рассеивала крапины света на невызревших розовых россыпях брусники.
У откоса, сбегающего с супеси в мшистую впадину, Изочка вспомнила эти места. В прошлом году поздней осенью, незадолго до снега, они с Сэмэнчиком собирали здесь листья толокнянки для лекарственного настоя для Марии, пока матушка Майис, обутая в пропитанные жиром торбаза, бродила в низине. По икры утопая в пышном моховом одеяле, она прутяным веником мела в туес чуть подмерзшую багряную клюкву…
Хотелось увидеть таежного духа-хозяина Байаная из песни дяди Степана или белку, в которую превращается веселый лесовик. Внимательно осмотревшись, Изочка приметила только летучих созданий цвета лазури. Поднимаясь к взгорью из влажных пойм, они стригли прозрачными крылышками застоялый, пропахший хвоей воздух и под другим, «не волшебным» углом зрения оборачивались простыми стрекозками. А впереди маячила обыкновенная матушка, озаренная веснушчатым солнцем…
Девочка разочарованно вздохнула: не было в тайге чудес.
Со спокойной уверенностью сквозила Майис в прошве солнечных нитей. Изочка глянула искоса, по-особенному, и встрепенулась: прекрасная незнакомка плыла перед ней в золотом сиянии, как устремленное в таинственную глубь лесное божество!.. Да и впрямь! Разве не матушке известны в урманах все петлистые тропки с оттиском косульих копытец в подсохшей глине, все нарядные клюквенные пади, все поречья, на чьих распаренных грозами почвах так вольготно разрослась этим летом смородина?!
Сторожкую тишину вдруг взорвало резкое квохтанье. Огнем и тревогой чиркнуло на свету рыжее оперение кукши… Майис остановилась, качнувшись, точно кто-то толкнул ее в грудь, и побежала к прогалу за развилкой тропы, где резвилось свободное солнце. Дети понеслись следом, и за поворотом им открылась уродливая картина – подобной они не нашли бы в своей короткой памяти.
Неизвестная сила безжалостно и неумело вырезала большой кусок заповедного бора. Затеки горючей смолы заливали высоко покромсанные комли. Разбитые пни держались за поднимающиеся к ним жилы корней, совсем недавно питавших деревья жизнью. Среди раздавленных трактором можжевеловых кустов, затоптанного в опилках вереска и корья валялись кучи отсеченных сучьев. Большие и мелкие щепки покрывали их, как осколки костей. Беспомощно вздрагивала на ветру живая хвоя снесенных верхушек, еще не успевших понять, что остовов у них уже нет…
Майис медленно двигалась по захламленной вырубке и пела.
– Домм-эре-домм…[48 - Домм-эре-домм – заставка к молитве, песне, песенному сказанию.] О-о, мои родичи, рожденные стоя! – печально пела она по?якутски. – Сгубили вас хищники с черными мыслями, с мутной кровью испорченных вен… Осквернили древесную колыбель алчной тягою рук рвать, крушить, загребать тайком…
Склон, изрытый тяжким железом тракторных гусениц, уходил развороченной колеей вправо, в сторону города. Самочинные вальщики, очевидно, разбойничали в безлюдной глуши не однажды, но нынче очень торопились, раз не удосужились подобрать выпавшие или не поместившиеся в клади лесины, – бросили поперек дорожных борозд.
Изочка чувствовала боль поруганной тайги. Она будто слышала хрип-визг двуручных пил, слышала, как под довершающими ударами топора с треском и стоном рушились красивые сосны. Нет, вовсе не богатыри вроде глупого Тэке бесновались тут, гоняясь за белкой, и дух-хозяин не сумел бы восстановить похищенный лес. На месте этого жестокого побоища кончалась сказка.
– О-о, не держите зла на человечий род из-за крысьеподобных татей, в чьи убогие души вселился демон наживы!.. Домм-эрэ-домм, – завершила песнь-молитву Майис и подняла с земли ветвь, изгрызенную зубцами гусеничных полозьев.
– Тебя кукша о плохом предупредила? – спросил Сэмэнчик.
– Может, и она, – уклончиво ответила мать.
Он со значением подмигнул… Ой! Скорбь на незакаленных весах детских чувств тотчас сменилась радостным удивлением. Изочка замерла в восторге. Как же сама не догадалась?! Рыжая белка, рыжая кукша… вот оно, чудо! Байанай, конечно, способен превратиться в любого зверя и птицу. Встретится ли волшебник снова и чей образ примет тогда?
