скачать книгу бесплатно
– Почему бы вам просто не уничтожить нас? – послышался возглас. И словно шлюзы открылись:
– Разве этот указ – не уничтожение?!
– Подло лишать людей родины!
– Лучше умереть, чем никогда ее не увидеть!
– Расстреляйте нас, повесьте!
– Убейте, убейте нас!
– Молчать! – рявкнул комендант, и подучетные, онемев, в страхе прикрыли влажные глаза.
Погибла мечта когда-нибудь вернуться на родину. В тяжкой тишине скрипели начальственные сапоги, потрескивали под тяжелыми шагами доски половиц. С подавленным плачем и хрустом вколачивалась в вечную мерзлоту робкая надежда.
– Подойдите и распишитесь, что вы ознакомлены с указом…
На другой день приехавший из Якутска полковник выступил перед рабочими на заводе. Просил сохранять бдительность, потому что враг не дремлет и, как только замечает расслабленность советских людей, порывается навредить социалистическому строю. Рассказал, будто месяц назад на одном из важных якутских объектов был разоблачен западный агент, нанявшийся сторожем. Его удалось поймать за руку, когда он, открыв отмычкой кабинет директора, собирался похитить ценные документы.
– Вы можете работать с таким шпионом бок о бок, разговаривать с ним, полностью доверяя ему, и не догадываться, что это за человек. Но едва оборотень обнаружит вашу беспечность, он начнет свою провокаторскую пропаганду, порочащую нашу жизнь, и вы сами не заметите, как окажетесь втянутыми в антинародные действия.
Ответив на вопросы, полковник подытожил:
– Если вы заподозрите в ком-то, пусть даже в вашем хорошем знакомом, врага, при любых его критических высказываниях о советской власти, о попытке агитации на подрыв производства и других контрреволюционных актах, нужно немедленно сообщить в ближайшее отделение милиции. Тогда с вашей помощью, возможно, будет выведен на чистую воду опасный диверсант… Ваш долг, товарищи, всегда быть начеку!
Поселок превратился в негласное, но вполне официальное гетто. Из-за страха каторги режимный народ отказывался заготавливать дрова на отдаленных делянах, а в боязни доносов завербованных органами осведомителей прекратили всякие разговоры между собой об утраченных правах.
Большая Родина навсегда лишила узников свободы. Маленькая родина стала недосягаемой.
Глава 10
Битва и раны
После отмены продуктовых карточек и денежной реформы взлетевшие втрое цены немного снизились. Но развернутой торговли мукой, крупами и макаронными изделиями, как было обещано на сессии Верховного Совета, не последовало. Продовольствие поступало на Север все так же с перебоями. В стране случился недород, а местного зерна не хватало. Люди с тоской вспоминали о карточной норме. Рыночная стоимость хлеба была запредельной, ведро сухих корок продавали на базаре за десять рублей, домашние караваи аж за сорок. В поселковой пекарне хлеба готовили наперечет, да и тот вяз на зубах – кисло-горький, смолистый, словно тесто замешивалось наполовину с опилками. Занимая очередь у ларька задолго до рассвета, люди грелись у костров. К семи утра подъезжала гужевая санная повозка, и грузчики принимались таскать из коробов лотки с буханками, испеченными в ночную смену. Под окошком приемки собирались дети и нищие. Если грузчики попадались добрые, то ссыпали им в ладони крошки с лотков, но чаще гнали. Иногда привозили вчерашние, мороженые буханки. Продавщица рубила их топором – многие покупали по граммам.
Однажды, пока Мария мерзла в очереди за хлебом, Изочка проснулась и выпуталась из веревок. Соскользнув с тахты, она побродила по комнате, умудрилась открыть дверь и доковыляла по коридору до уличной двери. Отворить ее и перебраться через порог силенок достало, а встать с колен на крыльце не смогла. К счастью, Мария была уже близко и услышала отчаянный дочкин рев.
Девочка обморозила колени и подушечки пальцев ног. Докторша сказала, что подкожная клетчатка почти не повреждена, но дитя очень хилое, и неплохо бы на два-три месяца поместить его в стационар. Мария отказалась. Смертность в детском отделении всегда была большая, к тому же на прошлой неделе там сняли карантин по тифу, о чем педиатр сама и обмолвилась.
Дни больничного листа кончились быстро. Снова пришлось звать на помощь соседскую старуху. Изочка капризничала, не хотела оставаться с нянькой и, жалобно плача, тянула к матери исхудавшие ручки. Мария долго не могла заставить себя уйти и медлила с дочерью у порога. Пулей летела потом на работу и на разрыве легких, со слезящимися от ветра глазами, врывалась в подсобку секунда в секунду с заводским гудком. Осуждающе качая головой, бригадир без слов отмечал табель. За опоздания наказывали больно – удерживали в пользу государства проценты с трехмесячной зарплаты.
Пришлось прятать съестное от бабки. Во время обеда та мгновенно проглатывала свою долю и горящими вожделением глазами провожала каждый кусок, поднесенный к чужим губам. Обнаружилось, что старуха выпивает оставшееся с вечера молоко. Пойманная за руку, она смутилась, но долго ворчала в сторону, когда Мария, сдерживая подкативший к горлу ком гнева, спокойно сообщила, что будет приходить и кормить ребенка сама.
Вдобавок ко всему на щеках у Изочки появилась шелушащаяся красная корочка и коросты на темени, которые она постоянно расчесывала.
– Золотуха, – констатировала бабка. Востроглазо приметив в углу под столом цветную бумажку, похожую на фантик, завистливо добавила: – Конфетами, знать, объелась.
– Какие конфеты! – возмутилась Мария. – Вы их тут видели? Хлеба купить не могу, а вы – конфеты!..
– От сластей такое бывает, – не сдавалась упрямая старуха.
– Без материнского молока она у вас росла, искусственница, потому и диатез у нее, – подтвердила диагноз докторша.
– Чем же лечить?
– А ничем. Само пройдет. Сладкого поменьше давайте, кормите творожком, протертыми овощами, отварной рыбкой. Фрикадельки делайте из нежирного мяса, лучше телячьего, – и докторша произнесла модное слово «диэта»…
Затянувшиеся было язвы, возникшие после обморожения на коленях и пальчиках Изочки, от золотухи опять воспалились. Мария присыпа?ла мокнущую кожицу картофельным крахмалом, прикладывала к ранкам проглаженные тряпки с тертым стрептоцидом. К вечеру тряпки присыхали и отдирались только с теплой водой.
Бабка требовала повысить оплату за присмотр за больным ребенком.
– Цельный день меня морют, – брюзжала она громким безадресным шепотом. – Цельный день дома морют и здеся морют, сами краче жруть…
Мария удвоила для нее обеденную норму, но старуха по-прежнему не могла утолить голод и начинала шарить по углам, как только за хозяйкой закрывалась дверь.
Едва фразой-другой перекидывались вечером с бабкой. В цехе Мария молчала. Порой почти уже решалась, плюнув на частности, кинуться в ноги начальству и вымолить отпуск на время болезни дочки. Неужели не поймут – люди ведь, не звери… Но тогда придется брать молоко в долг, злоупотреблять без того невероятной добротой хозяев коровы. Мысль о том, что Изочка может остаться без привычного молока, представлялась важнее всех объективных и необъективных обстоятельств.
Утром Мария вновь убирала скудные припасы под доски завалинок, звала няньку и бежала к заводу. Время, зависимое теперь от многих условностей, потеряло четкость – часы то оплывали тягучими минутами-каплями, то летели, спустив стрелки с тормозов.
Бешеными скачками, словно раненная в облаве волчица, мчалась по жизни Мария. Чтобы меньше терзаться думами о ребенке, напрашивалась на тяжелую сортировку, от которой все норовили отлынить, и двигалась безостановочно, как механизм, запущенный на выполнение пятилетки в три года. Начальник цеха, потрясенный непомерным усердием труженицы, пребывал в смущенных чувствах: женщина тратила себя будто в припадке самоистязания, на глазах спадая с лица.
В монотонном «аллегро» красных брусков Марии чудилось уплывающее от нее личико дочери. С закрытыми глазами дитя напоминало мертвого Хаима.
Память о муже не бередила душу. Перейдя на бесплотный берег, он стал неотъемлемой частицей прошлого человечества – не отторгнутый, не отщепенец, каким казался на земле.
«Там, где ты находишься, не бьются с жизнью, – в полубеспамятстве говорила Мария мужу, разбирая угробившие его кирпичи. – А меня жизнь бьет, видишь? Хотя ни один кирпич за смену не упал. Ноги целы… душа в синяках от этой битвы».
К вечеру Марию качало.
– Ты иди, иди, – ворчал начальник и на свой страх и риск выпускал женщину из проходной за два часа до конца рабочего дня.
Спеша домой, она пугалась собственной истаявшей тени. Молилась шепотом на ходу, глядя перед собой, не в силах поднять голову к небу:
– Господи, прошу Тебя, сделай так, чтобы моя девочка выздоровела поскорее. Не забирай ее у меня… Отче наш, Иже еси на небесех… Не забирай! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас! Ты один можешь помочь, спаси мое дитя, спаси, спаси…
Слезы пристывали к лицу и жгли кожу. Смахивая лед со щек, Мария кощунствовала в злом отчаянии:
– А если Ты никому не можешь помочь, если от Тебя ничего не зависит, зачем Ты вообще… есть? За что мучаешь ребенка, за что наказываешь меня?!
Убедившись, что Изочка жива, грела о горячий бок печки трясущиеся от счастья руки:
– Сейчас, моя радость, мама возьмет тебя… Сыне Божий, прости! Да святится имя Твое…
Студеной ночью, когда углы комнатушки покрылись звездчатым инеем, а бревна стен звонко постреливали снаружи, Изочка так расплакалась, что даже подмороженные молочные пенки не смогли ее утешить. Дуя на воспаленные ножки дочери, Мария бормотала обрывки каких?то молитв вперемешку с неблагоговейной материнской мольбой и тоже плакала.
Сварливый голос соседа напомнил ей из коридора об окружающем мире:
– Эй, дадите спать, нет?! Кончай скулеж, мамаша, не то придушу кутенка!
Мгновенная ярость подбросила Марию с табурета. Ринулась в коридор, но мужчина, к бурному ее разочарованию, успел скрыться.
Она в диком остервенении пнула дверь его комнаты и сломала нижнюю перекладину:
– Посмей еще вякнуть, и я перегрызу твое поганое горло!
Сосед, против ожидания, почему-то не вознегодовал из-за сломанной двери. То ли знал, на что способен человек, дошедший до края, то ли просто удержала супружница.
А к утру тело Марии вступило в равновесие с битой жизнью душой – разбомбило ногу. Пришлось дать бабке рубль, чтобы вызвала участкового доктора и сходила за молоком.
Выписывая больничный лист, врач недоверчиво вздохнул:
– Оступились, говорите? Что ж так неосторожно-то… Ахиллово сухожилие надорвали… тяжеловатая травма. Как умудрились при вашем-то небольшом весе?
Глава 11
Малиля – Малис
За день до выхода на работу Мария еле уговорила старуху хотя бы неделю посидеть с Изочкой. Пообещала, что прибавит еды и денег, не заморачиваясь покуда, где возьмет то и другое. Малышка, на удивление кроткая в последние дни, догадалась о новых часах разлуки и снова сорвалась в крик.
С темными полукружьями под глазами, волоча незажившую ногу, Мария бродила с ребенком на руках из угла в угол. Безысходным потоком с губ срывалось то, что горело и святотатствовало в лихорадочных мыслях. Будь проклята эта чертова жизнь… Будь проклята!..
Кто-то снаружи подергал ручку двери. Сосед запоздало вознамерился устроить разборки или еще каких сволочей принесло?!
Мария воинственно подобралась и, сунув в подушки притихшую дочь, подхватила прислоненную к печи кочергу. Готовая к ругани, драке, к чему угодно, с грохотом отбросила в сторону тяжелую щеколду… и кочерга выпала из тотчас ослабших рук.
– Майис!
Гостья ужаснулась измождено-свирепому виду хозяйки, но не выдала себя и взглядом. Стрельнула глазами в комнату, высматривая ребенка.
– Дорообо, Марыя. Бот, моя присол.
Неторопливо повесила на гвоздь крытую зеленым сукном шубу. Пройдя к кровати, громко понюхала пушистый Изочкин затылок:
– Сопсем Исэська болсой!
Дочка с любопытством уставилась на незнакомую женщину, чем-то похожую на маму. Сконфуженная Мария подобрала взлохмаченные волосы, кинулась растапливать печку, силясь сделать хромоту незаметной. Поставила на открытую конфорку чайник с колотым льдом, настрогала плиточного чая… Не смотрела на гостью, стыдясь красноречивой бедности своего жилья. А Майис о чем-то щебетала с Изочкой, как бы между прочим выкладывая из сумки на стол колобок чохоо?на[29 - Чохоон – национальное якутское блюдо из взбитого с теплым молоком сливочного масла, часто с земляникой. Едят в замороженном виде.] с земляникой, свернутые в рулет пластинки вяленого мяса, смолянистый шматок ягодной пастилы в обрывке вощеной бумаги.
Покачала серебряными серьгами, спадающими вдоль высокой шеи:
– Юрю2нг кёмю2с[30 - Юрюнг кёмюс – белое золото, т. е. серебро (якут.).]. Стапан с тбой лоска делай. Красибай?
– Очень красивые…
По якутскому гостевому обычаю Майис первой начала рассказывать новости:
– Дом хоросо. Сэмэнчик болсой, Стапан работай многа, денга есь, бурду?к[31 - Бурдук – мука (якут.).] есь. Куоба?х[32 - Куобах – заяц (якут.).] попадай петля, балы?к[33 - Балык – рыба (якут.).] мунгха?[34 - Мунгха – неводьба и сам невод (якут.).].
Марию вдруг потрясло острое осознание того, как ей до сих пор не хватало простого человеческого внимания. Неожиданно для себя она рухнула на табурет рядом с гостьей и разрыдалась, прислонясь лбом к ее плечу.
Майис ласково расправляла спутанные кудри Марии и говорила самые обыденные слова, от которых трещала и лопалась скорлупа, наросшая на измученном сердце. Мягкий голос будто прохладным шелком скользил по нему, проникая сквозь блаженно отмякающие трещины.
– Бесна присол, Марыя. Скоро тепло, нету плакай!
Девочка обычно чуждалась незнакомцев, а тут сразу пошла на руки к интересной тете, принесшей столько всякой еды. Закричала в радостном предвкушении, хлопая в ладоши:
– Мама, хахаль, Изося любит хахаля!
Мария гордо улыбнулась сквозь слезы: дочь впервые составила целое предложение.
– Как так хахаль? – удивилась Майис. Это слово было ей известно. «Хахалем» называла одна из приятельниц своего русского сожителя.
– Изочка чохоон с сахаром перепутала, – объяснила Мария.
Майис захохотала:
– Исэська по-русску, как моя! Исэська не умей по-русску! Сахар – хахаль!
Изочка запрыгала на ее руках:
– Хахаль! Хахаль! – Снисходительно потрепав по щеке смешно говорящую тетю, спросила: – Ты – мама?
– Майис, – улыбнулась гостья.
– Малис, – старательно воспроизвела девочка. – Малис, Малиля, – и, переводя пальчик от веселой женщины к матери, повторила: – Малис, Малиля!
Майис подала Изочке кусочек чохоона. Та обиженно скривила губки, кинула на стол:
– Не хахаль!
– Скуснай, – убеждала Майис. – Ам-ам. – Отщипнув от кусочка, зажмурила глаза, закрутила головой: – М-м-м! Скуснай чохоон, дьэдьэнээ?х[35 - Дьэдьэн – земляника, дьэдьэнээх – с земляникой (якут.).] чохоон!
– Чо-хон, – четко произнесла Изочка новое слово. – Дай чохон!
Запустила пальчики в тарелку с подтаявшим лакомством и, подражая гостье, скорчила довольную гримаску:
– М-м-м! Скуснай!
На пастилу, чей влажно-глинистый цвет ни о чем съедобном не напомнил, девочка даже не взглянула.
Мария встала на стул, без особой надежды пошарила на антресолях над дверью и нащупала-таки в углу за ящичком с инструментами Хаима припрятанную чекушку спирта, купленную когда-то для медицинских целей. Ура, целехонька! Хоть сюда не успела или, скорее, не сумела залезть вороватая нянька.
– Ок-сиэ! – обрадовалась Майис. – Бодка пей-гуляй!
– Окся! Окся! Пей-гуляй! – засмеялась Изочка.
Комната наполнилась крепкими праздничными запахами. Граненые стаканчики-рюмки легонько чокнулись – поцеловались. Разведенная ледовой водой, хрустально взблескивала в них горючая жидкость.
– За здоровье, Майис.
