Последний рейс «Фултона»

– Еще неизвестно, по кому первому будут поминки справлять, – кровью сплюнул на пол Тихон.

– Ну и дурак! Был у тебя один шанс в живых остаться – и тот не использовал, – с улыбочкой сказал ротмистр, обратился к Сурепову: – На эти душеспасительные беседы только зря время тратим. Алумов правильно пишет – расстрелять всех заволжских без исключения.

– Расстрелять, Поляровский, всегда успеем. Меньшевики и эсеры из кожи лезли, доказывая, что рабочие пойдут за ними. А они вон как обложили… – И, не договорив, Сурепов приказал конвоиру увести Тихона.

Иван Алексеевич посмотрел на рассеченную губу, вздохнул:

– Нет, Тишка, не погуляю я на твоей свадьбе. Не мог язычок-то придержать? Разыграл бы перед ними простачка, который с большевиками по молодости связался, – и отпустили бы.

– Жди, отпустят. – Тихон рукавом рубашки вытер кровь с лица. – Помнишь, я тебе обращение к молодежи читал?.. Алумов его сюда переправил…

И Тихон рассказал, что было в кабинете начальника контрразведки.

– Смотри-ка ты! Предлагали правой рукой Алумова стать – и отказался?

– Издеваешься, дядя Иван? – вышел из себя Тихон. – Думаешь, я к вам, большевикам, только по молодости, по глупости тянулся?..

Иван Алексеевич ничего не успел сказать – вызвали на допрос. Вернулся с разбитыми губами, разорванной на груди рубахой. Хоть и жалко было Тихону его, но не утерпел:

– Сам-то что язык не придержал? Других горазд учить…

– А дела у них, видать, паршивые, – с кряхтеньем уселся на пол Резов. – Сурепов и меня Алумову в заместители сватал. Своих иуд не хватает, так среди нас ищут. Этот офицерик еще гоношится, а полковник – битый волк, облаву за версту чует…

Иван Алексеевич подложил под голову свернутый пиджак, улегся рядом с Коркиным.

Удивляло Тихона настроение Резова. Перед мятежом все ворчал, а теперь, когда город взяли мятежники, будто успокоился. Стал прежним, уверенным в себе, в большевистской правде, которая все равно верх возьмет.

Задремал Тихон. И снилось ему, как зеленым полем идут они с Сережкой Колпиным к белому городу на горизонте. И вроде уже не чистое поле это, а выгнутая поверхность того самого простреленного глобуса, который Тихон видел в кабинете начальника контрразведки. А там, где только что стоял белый город, зияет черная дыра…

Испытание

Свирепыми окриками надрывая глотки, в коридоре затопали конвоиры. Федор Смолин подскочил к двери, прислушался, потом заглянул в скважину. Вернувшись, сообщил:

– Из класса напротив всех увели.

– Куда? – вырвалось у Тихона.

– На набережную, с барышнями гулять, – угрюмо бросил Степан Коркин.

– Может, в тюрьму? – гадал Тихон.

– Будут эти собаки на нас харчи переводить. Скорее бы, а то только душу тянут…

Не сразу эти слова дошли до Тихона. А когда понял, о чем говорит механик, – от страха спина как заледенела.

Прислушался, не раздадутся ли залпы во дворе гимназии. Но выстрелы по-прежнему вразнобой щелкали у Которосли. Над прямоугольной башней ткацкой фабрики все так же полоскался в ясном небе красный флаг.

И, глядя на него, Иван Алексеевич гордо произнес, будто бы и не расслышав, что сказал Коркин:

– Вот он – наш! Молодцы ткачи!..

Через час их согнали во двор гимназии, построили. Повели мимо Гостиного Двора, через Театральную площадь. По святцам никакого праздника нет, а над Казанским монастырем неумолчно трезвонят колокола.

Здесь колонну обступили крикливые базарные торговки, старухи в салопах. То мелко крестились, то грозили кулаками, сыпали проклятия. Норовя попасть в глаза, самые ретивые бросали в арестованных песком.

На Семеновской площади мимо колонны пронесся грузовой автомобиль, в кузове – увешанные оружием офицеры. Лица злые, решительные, в глазах ненависть. Вывернув на Ильинскую улицу, умчались в сторону Демидовского лицея, откуда доносилась пулеметная стрельба, ухали артиллерийские разрывы.

Крутым Семеновским спуском колонну арестованных подвели к деревянному причалу. К нему только что приткнулся пароходик «Пчелка», на котором горожане переправлялись на другую сторону Волги.

– Уж не в Заволжье ли нас?

– Нет, что-то они другое задумали, – ответил Тихону Резов.

– Молчать! – рявкнул конвоир в чиновничьей фуражке; как палкой, замахнулся винтовкой.

Офицер с подвешенной на черной косынке рукой пересчитал их, приказал заходить на «Пчелку».

– Чего с ними канителимся, господин поручик! – обратился к нему конвоир в чиновничьей фуражке. – Привязать каждому на шею по булыжнику – и в Волгу.

– Всему свое время, – равнодушно сказал офицер.

Следом за Резовым Тихона спихнули в трюм.

Заклокотал двигатель, «Пчелка» отвалила от причала, развернулась. Не прошло и трех минут, как двигатель смолк, точно подавился. Пароходик закачался на одном месте, обо что-то глухо ударился бортом.

– Выходи! Выходи быстро! – закричали сверху.

Арестованные поднялись на палубу. «Пчелка» причалила к дровяной барже, стоявшей на двух якорях напротив Волжской башни. На дне баржи лежали и сидели на березовых сырых кругляках люди.

С парохода сбросили длинный деревянный трап. Тихон пригляделся к худенькому матросу, крепившему на кнехте чалку. Где он его видел? Матрос поднял острое лицо – и Тихон узнал паренька-красногвардейца, с которым в октябре прошлого года прятались в зимнем саду губернаторского особняка.

Последняя группа арестованных сошла с парохода, когда с баржи на него перепрыгнул мужчина в кургузом пиджачке.

– Господа! Господа! Я не большевик, я работал в акцизе!..

Конвоир в чиновничьей фуражке вскинул винтовку и, зажмурив глаза, выстрелил. Но пуля угодила точно – человек, который не был большевиком, взмахнул руками и кулем свалился в воду…

Офицер, с рукой на перевязи, забрался на капитанский мостик:

– Господа-товарищи! Я вам не препятствую, вы можете провозгласить здесь, на барже, любое равенство и братство. Но завтра, послезавтра, после послезавтра мы будем проверять вас по счету. И вас должно быть ровно двести семьдесят четыре, не важно – живых или мертвых!..

Офицер был какой-то чудной – дергался, то и дело почесывался, строил гримасы. Потом достал из нагрудного карманчика стеклянную трубочку. Понюхал из нее сначала одной ноздрей, потом другой. С минуту стоял молча, блаженно щурясь.

– Дядя Иван, табак он, что ли, нюхает? – спросил Тихон Резова, с отвращением уставясь на офицера.

Иван Алексеевич усмехнулся:

– Кокаин это, Тишка…

– Что такое? – не понял тот.

– Страшная штука. Он за этот порошочек отца с матерью зарежет.

Офицер убрал стекляшку в карман, продолжил:

– Предупреждаю: если не досчитаюсь, живого или мертвого – не важно, прикажу расстрелять каждого десятого. Сбегут двое – каждого девятого, трое – каждого восьмого! И так далее, арифметика ясная…

«Пчелка» отвалила, ушла к пристани…

Баржа длинная, саженей в сорок, борта высокие, размашистые. Еще весной, в половодье, пришла с верховьев Шексны нагруженная дровами. Их почти все выгрузили, обнажилось днище – несмоленое, проконопаченное только лыками. В нескольких местах – грязные лужи. От них воздух в барже сырой, пахнущий гнилью, словно в разверстой могиле.

Вверх по течению такие баржи уже не поднимали – пускали на слом, на дрова. Поэтому сделана она была неказисто, тяп-ляп, борта обшиты самыми плохонькими досками. Только матица – средний брус днища – да поперечные брусья-шпангоуты крепкие, массивные, чтобы баржа по пути не развалилась.

На корме и носу – короткие тесовые настилы. Здесь на кнехты-пни намертво заведены канаты от кормового и главного, станового якоря. Толстые пеньковые канаты наискосок уходили в воду, прочно удерживая баржу на месте.

Время от времени мятежники с берега стреляли по барже из пулеметов. Пули прошивали трухлявые доски насквозь, застонали раненые. Среди узников оказался врач – в пенсне, в жилетке без пиджака. Первые повязки он сделал из своей рубахи. Увидев это, Резов протянул свою. Доктор разорвал ее на полосы, ушел к раненому.

– Доктор свое звание и здесь не забыл, – посмотрел ему вслед старый рабочий, поднялся на ноги. Вдоль правого борта, обращенного к Волжской башне, откуда били пулеметы, начал складывать поленницу из оставшихся на дне тяжелых, вымокших дров.

К нему присоединились другие узники. К вечеру поленница-баррикада ненадежно, но прикрывала от пулеметных очередей. Иван Алексеевич работал, присматривался к людям, даже шутил, хотя на душе кошки скребли. Он уже догадался, что задумали мятежники – это было пострашней винтовочного залпа в упор.

Конечно, дровяная баржа не Коровники, где Резову до революции не раз пришлось побывать. Перевалился ночью через борт – и сам своей жизни хозяин. И хороших пловцов среди заключенных, наверное, немало – на Волге выросли.

Но кому захочется жизни, добытой чужой смертью? Офицер-кокаинист свое дело знал. Догадывался, что большинство узников не из тех, которые выкупят свою «жизнь-жистянку» любой ценой, вплоть до предательства и смерти друзей…

Плыли над Волгой кучевые облака, плескалась вода за бортом, проносились над баржой крикливые чайки. Иногда ветер доносил винтовочную стрельбу, запах гари.

Тихон сидел, обхватив колени, смотрел в небо. Думал, что теперь дома, и как это получилось, что контрики захватили их врасплох.

Стемнело. У кого-то нашлась в кармане щепоть махорки, у кого-то спички. Свернули «братскую», огонек самокрутки, как светлячок, перелетал от одного к другому. Протянули чинарик Тихону – помотал головой:

– Еще не курю.

– Теперь уж и не начнешь, парень, – сказал сосед.

Иван Алексеевич сидел рядом с врачом, разговаривали вполголоса:

– Я что хотел спросить, Терентий Василич… Сколько дней человек может прожить без еды?

– Смотря какой человек. Если здоровый – то дней десять – двенадцать… И нужен покой. Надо беречь силы, как можно меньше движений…

– Что ж, будем лежать. И говорить, чтобы люди веру в спасение не потеряли!..

Тихон подсел к Резову, зашептал:

– Чем с голода помирать – лучше сразу проломить днище у баржи – и конец.

– Ох, и глуп ты еще, Тишка! – вздохнул Резов. – Не топиться надо, а бороться.

– Как?! Кругом вода.

– По-разному борются. Духом не упасть – тоже борьба. Помню, после пятого года я в Коровниках сидел. Меня выпустили – жену забрали. Потом наоборот. Следователь как-то сказал: «Все равно не дам вам вместе жить». Изувер был – еще поискать. И ничего, выдюжили. Главное сейчас – не сломиться…

Каждый день, перед вечером, к барже подваливал маленький закопченный катер, похожий на утюг с самоварной трубой. Офицер-кокаинист пересчитывал арестованных; потом катер опять уходил к пристани.

Однажды с катера сбросили несколько буханок хлеба. Поделили его поровну, по кусочку.

А голод заявлял о себе все сильней, Чтобы обмануть его, некоторые, несмотря на запрет врача, начали жевать прелую березовую кору. Хватились поздно – мучительная резь в желудке доводила до беспамятства.

Эти умерли первыми. Потом стали умирать раненые, слабые. Мертвых оттащили к корме, живые сгрудились в носовой части. Нечаянно Тихон подслушал, как доктор сказал Резову:

– Брюшной тиф. Все перемрем…

Тихон отвернулся лицом к борту. Было жалко себя, мать, сестренку. И сейчас, ослабевший, Тихон переплыл бы Волгу, но он так не сделает, это было бы предательством.

Рядом лежал Степан Коркин и тихонько постанывал. То ли от ушиба, то ли от голодухи открылась рана на ноге и гноилась. Но Коркин ни разу не пожаловался, мучился молча.

Каждый день корма все ниже оседала от тяжести, считать мертвых стало трудней. И вдруг офицер-кокаинист пропал – катер не подходил к барже день, второй.

– Видать, донюхался офицерик, – заключил Резов.

Но на следующий день катер опять причалил к барже. Поручика с рукой на перевязи на нем не было. На баке стояли незнакомые офицеры и стройная женщина в наряде сестры милосердия. Отщипывая хлеб от буханки, она бросала куски на баржу и закатывалась от смеха, когда изголодавшиеся люди хватали их из вонючей лужи на дне.

На этот раз Тихон узнал «сестру милосердия», которую видел с Перхуровым в гимназии Корсунской. Не отводя глаз от белого, напудренного лица, нащупал полено поувесистей. Иван Александрович успел перехватить руку парня.

– Не горячись. Живы будем – за все расквитаемся.

– Знаешь это кто? Барановская, актриса, о которой я тебе говорил.

Когда катер ушел, Тихон, еще не остынув, выдавил:

– Зря ты меня, дядя Иван, удержал. Попал бы – одной гадюкой меньше. Другие – слышишь – за город бьются, а мы…

– Пулемет на катере видел?.. Они за эту актрису всех бы уложили…

Побег

Катер подошел к барже и на другой день, на палубе – Поляровский. Не сразу признал Тихон помощника начальника контрразведки – румянец спал, лихорадочные глаза навыкате, щегольская шинель в пыли и помята. Движения резкие, судорожные, словно ротмистр с похмелья.

– Все вы совершили тягчайшие преступления перед родиной, – надсаживался он, держась за леерную стойку. – Даю вам последний шанс спасти жизнь – предлагаю вступить в ряды Северной Добровольческой армии. Желающие сейчас же будут освобождены и накормлены.

– Неужели найдется такая сволочь? – вслух подумал Иван Алексеевич.

– Сдохнете с голода! Сгниете заживо! – пугал Поляровский. – Ради чего эти муки? Кому они нужны?..

– Мотал бы ты отсюда, ротмистр, – посоветовал старый рабочий. – Ненароком поленом зашибем.

– Что?! – вскинул ротмистр руку к кобуре.

– Трепаться, говорю, кончай, не умаслишь, – поднялся с поленницы Резов. – Забрались в город, как воры в дом, боитесь, что хозяин вернется, а еще хорохоритесь, сволочи…

Дрожащей рукой Поляровский не сразу смог расстегнуть кобуру. Выхватив наган, приказал сопровождающим:

– На корму мерзавца!

Ивана Алексеевича втащили на кормовой настил, оставили одного. Он посмотрел на небо над головой, на Заволжье.

– Встань на колени, старик, – помилую, – за спину убрал Поляровский взведенный наган.

– Подавись ты своей милостью. Как бы тебе самому в арестантах не оказаться.

– Раньше ты на том свете окажешься! – заорал Поляровский.

– Значит, там встретимся, – спокойно ответил старый рабочий… оглянулся на мост через Волгу, откуда уже третий день, не утихая, доносились выстрелы и взрывы. – Товарищи!.. – вдруг выкрикнул он, что-то увидев там.

И в эту самую секунду рядом взметнулся ослепительно-белый столб воды. Рассыпавшись на брызги, он упал на баржу, скинул Резова на дно. Баржа дрогнула, дернулась на волне, и поленница вдоль борта рухнула на рабочего.

Поляровский бросился в рубку, катер сразу же отчалил к берегу.

Тихон и Коркин раскидали упавшие дрова, перенесли Резова в носовую часть баржи.

– Где ротмистр? – пришел он в себя.

– Удрал. Вовремя пушечка ударила, – ответил ему Тихон.

– Немного, товарищи, ждать осталось, – приподнялся Иван Алексеевич. – Над мостом – красный флаг.

Заговорили все сразу:

– Всё. Теперь выбьют контру из города.

– Потопят нас, в живых не оставят.

– Бежать надо.

– Куда? Заволжье еще у белых.

– Вплавь по течению. А там наши…

– Сил не хватит. Ослабли от голодухи.

– Поймают – всех к ногтю. А так, может, отсидимся.

– Нет, в живых они нас не оставят, – повторил Степан Коркин. – Правильно – бежать надо.

– На барже не убежишь, – задумался Резов. – Надо катером. Захватить его, как следующий раз причалит.

– Причалит ли теперь?..

Тихон рассказал о знакомом матросе с «Пчелки».

– Значит, на пароходе свои, если не выдали красногвардейца. Послать туда ночью людей, снять охрану…

– А что, попробуем? – поддержал Тихона механик.

– Надо попробовать, – согласился Резов. – Только подготовиться как следует, людей отобрать покрепче.

– Я готов, – первым вызвался Степан Коркин.

– С простреленной-то ногой?

Решили плыть вчетвером – Тихон, Смолин, Нимцович из Губкома партии и Сидорин, арестованный мятежниками в штабе на Стрелецкой.

Вечером из березовых кругляков нательным бельем связали четыре плотика. Расположились у левого борта, где близким взрывом выбило верхние доски. Набираясь сил, лежали на дровах. Ждали, когда стемнеет. Небо еще днем стало затягиваться тучами, обещая ненастье на ночь.

– Тихон, ты везучий? – шепотом спросил Федор Смолин.

– Не знаю. Не думал, – не сразу ответил Тихон. – А ты?

– Меня на фронте так и звали – Везучий. Отчаянный был – сам под пули лез! Кого в разведку? Меня. Нужен язык, кого послать? Опять меня. В таких заварухах бывал – всё как с гуся вода. Три года в окопах на передовой вшей кормил – и ни одной царапины. Говорили мне: на тебя, Федор, немцы еще смерть по размеру не подобрали… А отчего я бесшабашный был? Как вспомню детство свое голодное, как с девяти лет коров пас, а с четырнадцати подсобником в мастерских надрывался – так нисколько не жаль мне этой жизни, пропади она пропадом… А теперь я смерти бояться стал, очень мне хочется посмотреть, какая она будет – новая жизнь…

Рядом разговаривали Резов с Нимцовичем. Тихон понял – старый рабочий хорошо знает этого человека, иначе бы так не откровенничал:

– Ты мне вот что, Семен, объясни – как же мы мятеж проглядели? Ведь это не дом обворовать – такой большой город захватить. Тут подготовка нужна. Вот я тебя и хочу спросить: где была наша чека? О том, что к нам в город золотопогонников много наехало, что расположен он удачно, – это я знаю. Растолкуй, почему чекисты белякам вовремя руки не повязали?

– Трудный вопрос, Иван, задаешь, – не сразу ответил Нимцович. – Я и сам еще многое не пойму. Знаешь, кто меня арестовал?

– Кто?

– Менкер, секретарь чека. В ночь на шестое я остался в Губкоме. Когда офицеры туда пожаловали, смог убежать, полдня прятался в дровах во дворе. Потом решил – была не была, попробую вырваться из города. Иду по Рождественской, а навстречу Менкер с какими-то людьми. Ну, думаю, свои. Бросился к ним, а он орет: «Держи комиссара!» Револьвер я вытащил, а убить предателя не успел.

– И меня Менкер брал, – сказал Сидорин. – Ночью слышим: пушка ударила, совсем близко. Начальник караульной роты позвонил в чека, спрашивает Менкера, в чем дело. Тот говорит: жди в штабе, сейчас все узнаешь. Смотрим – по Стрелецкой к нам отряд направляется, впереди – Менкер. Мы и опомниться не успели, как они в штаб ворвались…

– Как же случилось, что такого оборотня раньше не раскусили? – опять спрашивал Резов Нимцовича.

– Много причин, Иван. Декрет о создании Чрезвычайной комиссии приняли в декабре семнадцатого, а у нас чека только в марте образовали.

– Ну и что из этого?

– Мало времени оставалось, чтобы освободиться от случайных людей. А такие там были. Чего говорить, если исполняющий обязанности председателя за день до мятежа обратился с просьбой освободить его, как непригодного к такой работе.

– Освободили?

– Не успели.

– Тут не успели, там недоглядели… Дыра на дыре.

Нимцович резко возразил:

– Не думай, что все слепы и глухи были! Знали – пороху в губернии хватает, белого офицерья скопилось как нигде, всю Двенадцатую армию здесь расформировали. И кой-какие меры приняли – в июне Чрезвычайный военный штаб создали. Только опередили нас офицеры – вот наша беда.

Словно сомневаясь, говорить ли об этом, Нимцович помолчал, понизил голос:

– Перед самым мятежом вопрос обсуждали: вызывать или не вызывать из уезда латышских стрелков.

– И что решили?

– Соломин из Горисполкома сказал – преждевременно. До этого с ним Лобов из штаба Красной гвардии говорил. Слышал краем уха – предупреждал, что в городе неладно, что заговор зреет. Называл кое-какие фамилии.

– И что же Соломин?

– Поосторожничал, так Лобову разрешение на аресты и не дал.

– Всех местных большевиков знаю, а о Соломине только недавно услышал. Откуда он?

– В шестнадцатом году эвакуировался к нам из западной губернии. Работал в часовой мастерской. Хороший организатор – как приехал, из еврейских беженцев кружок сколотил. После Февральской этот кружок в группу Бунда перестроил.

– Знаю я, что такое Бунд, – проворчал старый рабочий. – Правильно его меньшевистским хвостом обозвали. А как Соломин большевиком стал?

– Перешел к нам в марте семнадцатого. В апреле его в городской комитет партии выдвинули, после Октябрьской – в исполком городского Совета.

– Вот тогда чехарда и началась: Горисполком и Губисполком – оба большевистские – и друг друга арестовывали! Партийная организация поддержала Брестский мир, а Соломин – наш посланец – едет в Москву и голосует против! Как ты мне все это объяснишь?

– Не могу я тебе, Иван, объяснить. Сам у Соломина спрашивай.

– Теперь не спросите.

– Почему? – повернулся к Сидорину Резов.

– Слышал, Менкер хвастался офицерам, что выпустил в Соломина весь барабан из револьвера. Не стал и допрашивать, прямо на квартире…

– Жаль человека, – выдохнул Нимцович. – Дельный был, хоть и ошибался… Помню, разругаемся с меньшевиками в пух и прах, а он успокаивает: «О чем толковать? Если дерево зазеленело, то обязательно будет расти. Большевики победят…»

– Железное надо мужество, чтобы в этакой драке победить, – промолвил Федор Смолин.

– Почему железное? Обыкновенное человеческое, – тихо сказал Нимцович и добавил: – Просто нужно быть начеку…

Долго молчали, пока опять не заговорил Сидорин:

– Жив останусь – подам заявление в партию. Когда офицеры в штаб ворвались, мы с начальником караульной роты в канцелярии забаррикадировались, все документы штаба сожгли. Потом контрики дверь выломали. Вывели нас из штаба – у входа Менкер прикладом винтовки самолично вывеску штаба сбивает. Аж рычит, взопрел, а она не поддается. Спрашивает нас: «Коммунисты?» «Я – большевик», – ответил ротный. «И ты большевик?» – обращается Менкер ко мне. «Нет, – говорю, – беспартийный». Помиловал меня Менкер, на баржу загнал. А ротного тут же, у дверей штаба, пристрелил… И сейчас стыдно, что я тогда большевиком не назвался… Как думаешь, товарищ Нимцович, примут меня теперь в партию?..

Нимцович поднялся на ноги:

– Потом, парень, договорим. Пора, стемнело…

Общими усилиями спустили плоты на воду. Первым поплыл Федор Смолин, за ним Сидорин, Нимцович. Последним – Тихон.

Холодная черная вода ожгла ослабевшее тело, свела ноги судорогой. Тихон вытянул их – боль отпустила. Толкая перед собой плот, обогнул баржу с кормы.

Красное небо над горящим парком у Демидовского лицея отражалось в Волге. Тихон посмотрел вперед – среди красноватых перистых бликов головы и плоты были видны издалека.

Только чудо могло помочь узникам достичь берега, где без огней, правее Волжской башни, стояла «Пчелка».

Но чуда не случилось – их заметили, с берега застрекотал один пулемет, другой. Кто-то вскрикнул, застонал, последний раз вскинул руки.

Полоса светлых фонтанчиков вспыхнула перед Тихоном, одна пуля попала в плот. Тихон отпустил его, ушел в воду, набрав в легкие воздуха.

Когда вынырнул, плот уже унесло течением, а пули свистели над головой. Выбиваясь из сил, напрягая каждый мускул, захлебываясь, он заплыл за баржу. Кто-то подхватил его и перетянул через борт.

Больше никто не вернулся. Тихон лежал пластом на мокрых дровах. Не мог удержать дрожь в теле, изнуряющую икоту. Резов и Коркин сели рядом, укрыли сухим пиджаком.

Прошел час, другой. Тихон согрелся, но уснуть не мог. С правого берега долетели звуки, непохожие на винтовочные и пулеметные выстрелы, к которым за девять дней заключения на барже уже привыкли. Не сразу поняли – стучат топоры, повизгивает плохо заправленная пила.

Небо уже посветлело, но на Волгу лег туман, и берег просматривался плохо.

– Вроде бы у Волжской башни, – прильнул Степам к щели в борту.

– Нет, правее, – сказал Резов, вглядываясь в берег. – На «Пчелке» огни зажглись. Не там ли?..

Тихон, еще несколько человек подползли к борту, прислушались к странным звукам.

– Не иначе нам гробы готовят, – мрачно обронил кто-то из заключенных, зло добавил: – Бежать вздумали. Теперь из-за вас погибай.

Никто ему не ответил, не возразил.

Сгущаясь, туман опускался все ниже. Сначала из него выплыла верхушка Волжской башни, потом сама башня и наконец высокая рубка «Пчелки». На капитанском мостике шевелились люди.

– Досками обшивают, – догадался Резов.

Вскоре увидели: по крутой лестнице с набережной спустился вооруженный отряд в серых шинелях, на пароход занесли какие-то ящики.

На капитанский мостик, где стояли двое, капитан и рулевой, поднялся третий. На нем офицерская накидка, фуражка.

Глухо застучал двигатель. Пароход медленно отодвинулся от причала, развернулся носом к барже.

– Всё. Потопят! – раздался тот же злой, неприятный голос.

Мускулы в теле Тихона конвульсивно сжались. Вцепился ногтями в сырой деревянный брус. Некоторые заключенные переползли к другому борту, словно там будет безопасней, если пароход на полной скорости ударит носом в полузатонувшую, продырявленную баржу.