Дамоклов меч

А я быстро привыкла к нему, да стала защищать своих же. Люди знали только, что я от пана, а то, что я их, хуторская, из народа, не знали, да и не надобно это было – принимали меня и так. Общалась с ними, бо (ибо) не было с кем поговорить о своём горе, да и защиты чуть что искала. Но и тут надо было быть осторожной. Один раз я пожалела.

Приглянулась я местным музыкантам, умасливали меня речами. Графу не понравилось, да смолчал, а вечером пригласил меня на свойский концерт. Были только я, моя дочка, да граф. Вышли музыканты, а моя дочь взвизгнула, да спрятала лицо руками, а я в той час (в то время) с графом говорила.

Повернулась на крик дочери, да и увидела, что у музыкантов руки изрезаны. Граф только гаркнул: «Играйте!», а моя дочь уже и падала без духу (потеряла сознание). Музыканты начали играть, да уши резало от скрежета скрипки. Больно было всем: и им играть, и мне слушать. Кровь с их рук стекала по струнам. Слёзы выступили у меня на глазах, просила графа остановить их, да он только поговаривал: «Музыка бывает разной, а вот боль звучит всегда одинаково. Будешь ворковать с кем-то, сама поплатишься за это. И не так запоёшь. Играйте ещё! Веселее!»

Стала я тогда перед графом, да начала танцевать. Граф смеялся. Так его повеселило это, что смилостивился и выгнал музыкантов залечивать раны – то было в его имении у Балтицкого (Балтийского) моря. Глядела я на ту красоту вечером после концерта, да не любовалась ей, а утопиться хотела, да дочь держала – как же она без меня.

Так и жили. Вспоминал граф все провинности крестьян в пятницу вечером, чтобы субботу всю пороть, а в воскресенье гнал их в церковь, кабы исповедались в своих грехах, а сам не ходил. Думал, что Бога придумали крестьяне, кабы жилось в надежде.

Собирались тогда в пятницу все крестьяне, усаживал за дубовые столы в зале, подавал им постные кушанья, а потом требовал стать какого-нибудь мужичка да бабку и говорил, что завтра получит тот ти (или) та двеннадцать ударов за то, что во вторэк (вторник) упали, да разбили дюжину яиц. И садился дрожащий от страха крестьянин и ел, ожидая завтрашней порки. А граф сидел и смеялся. Я оправдывала крестьян как могла. Иногда его провинности были просто дурны, ему это и говорила. Не любил он показываться дураком, потому прислушивался ко мне.

Над его местом всегда висел на тонкой верёвке огромный меч. Качался он от малейшего дуновения, а граф не боялся под ним сидеть. Спытала (спросила) о нём как-то раз, а он мне и рассказал про легенду о тиране, который показал своему другу каково это, жить правителю. Решили они поменяться местами на день. Богатые ткани, кушания, увещевания – всё было хорошо, пока тот друг не увидел над головой висящий меч. Тиран и объяснил, что такова жизнь правителей – полна подозрений и опасностей.

Граф понимал, что кто-то может его убить, потому он всегда готов был принять это. Открылся он мне тогда с другой стороны и стало немного его даже жаль. Степенно с графом я больше сближалась. Он разрешал мне общаться с крестьянами, да порки стали реже получать они. Правда в гневе и я получала тумаки, да к позорному столбу не раз была привязана, но любил он меня, я это видела. Говорил он мне не раз, что не пригожа я, и глаз злой, а характер у меня железный, за что и по нраву ему стала.

Научившись от пана, хотела я стать женой графу. Не было той любви, как раней к пану, але больше быть проданной не хотелось, да и поняла я, что не станет меня, моей дочери вообще ничего не достанется. Граф в жёны брать меня не хотел. Обещал, правда, наследство нашим сыновьям, да и дочке от пана что-нибудь достанется. Да вот беда! Ничего не получалось! Так и прошло уж много лет, а графу я никого и не могла родить. Каждый месяц узнавал он, что не вышло ничего, тогда сильнее он наказывал по субботам крестьян. Жалко было крестьян, свои же, да лукавила о подозрениях, а потом правду говорила в воскресенье, чтобы уж в святой день никого не бил.

Один раз разозлился он. Понял мою хитрость, да сказал вот что: «Не родишь никого – ничего твоей дочке не будет. Родишь – будет тебе ласка. А коль мне баба другая родит, выгоню и тебя с дочкой ни с чем.»

Вот тут я взревела аки (как) зверь. Поняла, что дело худо, а ничего поделать не смогу. Сама ко мне подошла моя травница, как я когда-то к пану, совсем ещё девчушка, наслышавшись о моих хитростях ради людей, да предложила свою помощь…

Глава 5

Видела не раз графа с девицами, да не боялась я этого и не перечила ему до тех пор, пока те страшные слова не сказал. Стала бояться, что любая баба ему приплод принесёт. Как знала, травница предложила мне ласку свою. Просила она, чтобы я была мила к любым девицам графа, да приглашать есть за свой стол. Растолковала мне, что будет им в еду мешать снадобья из можжевельника, болотной мяты, бешеного огурца да дикой моркови.

Обняла я тогда Весту, просила и графу делать это, на что она мне отказала, сказав, что травы эти губительны. Не пужало, что гублю других женщин, так боялась за дочь свою. Одна она у меня. Не хотела ей голода и бедноты, как на хуторе.

Так и проходило время, а граф бездетен был. Дивился, что я угощаю его женщин, но ничего не говорил. Вскоре зусим (совсем) не приходил ко мне ноччу (ночью) и коли б понесла дитя, то уж точно не от графа бы это сталося (случилось). Жили спокойно, да только дочка моя уже видная была. Замуж пора было. Графу говорила: «Выдай за какого-нибудь мещанина, хай будет просто жить, да только хлеб был да теплая постель». А граф говорил злобно, что не время ещё. Вот не сможет наследника заиметь, тогда и будет думать, а пока рано. Так и жили, знала же, не будет ему детей, пока я сама всё не сгубила.

Люб мне стал конюх наш бывалый. Казимеж. И я ему по нраву была. Спочатку (сначала) просто глядела на графских лошадей, да пытала у юнака (юноши), как глядит за ними. Там и байки пошли, жарты (шутки). Да стали кахать (любить) друг друга.

Ему я и рассказала, что я хуторская. Всё-всё рассказала. Люб мне был взаправду. О нас с конюхом знала лишь Веста. Лето с есенью (осенью) скончилися, переехали мы сюда на зиму, в эту деревню, близ вашего костёла, да только худо мне стало. То уже было начало грудня (декабря). А я стала замечать за собой худое. Есть не могла. Граф попросил лекаря своего с Сопота поглядеть на меня, гостевал тогда с нами он, кабы графа поглядел по евоной мужицкой силе. Граф пужался, что ни одна женщина ему приплод не даёт. Знал лекарь то, что граф со мной никак меня не посещает давно.

Пришёл ко мне в комнату, оглядел меня да сказал, что дитя ношу! Как же? От конюха сталося! Веста попросила лекаря не говорить графу ничего, мол, сама панночка расскажет. Лекарь нахмурился да сделал вид, что поверил. Всё он понял! Всё он понял! Беда мне! Беда моей дочке! Сгинет она в бедноте! А граф меня убьёт. Не оставит он мне жизни, хоть и в гонении да с дочкой. Слишком лёгкая расправа. Я его знаю.

Пришла Веста к конюху да рассказала всё. Пришёл ко мне Казимеж да поведал о плане убить лекаря этой ноччу, каб не сказал графу. Уж хитро ён глядел. Згодилась (согласилась) я. На всё была згодна, кабы только моей дочке было добро.

Позвала лекаря к себе. Только он зашёл, а Казимеж сзади подошёл и придушил его. Сказала убрать мертвого в реку, утащить да подстроить, будто он сам потонул, а рядом положить бутэльку с полугаром, будто спьяну пошёл в мороз на лед, да потонул. Казимеж сказал, что сам всё зробит (сделает).

Ранком позвал меня граф к себе. Почуяла неладное, да только виду не подала. Шла к нему, да ноги подкашивались, не хотела идти. Открыла дверь, а там я и охнула с испугу.

Сидел граф на резном стуле, а на крюках висел Казимеж. Израненный, побитый. По одеже и узнала, бо твар (лицо) был избит. Сказал мне тады граф, что лекарь пропал. Нашёл его рыбак местный с бутэлькой полугара. Подумал граф спочатку, что спьяну утопился, да только кто-то ему поведал, что видел ноччу Казимежа, с лекарем на руках. Положил его туда уже мертвого и бутэльку там оставил. Медленно так говорил, будто знал всё про меня. Глядел на меня, говорил, да глаза не сводил. А я виду не подавала. Всё дрожало внутри, да не сказала ничего.

Пригласил меня к другому резному стулу, да поставил столик с шахматами рядом. Ещё пан меня навучил им. Граф и сказал, что коли он проиграет, я сама выберу, как пытать юнака будут в наказание, но жить останется, а коли я – сразу прибьют. Играли мы, Казимеж стонал, а я даже не глядела в ту сторону, виду не подавала. Граф тым часом пытал, что лекарь сказал вчера ноччу. Поняла я, что он про меня ещё ничего не знает! Не признался ему Казимеж в пытках! Готова была встать и плясать от счастья! Сказала, что прихворала немного, да нестрашно это. От смелости и спытала, чевой-то он меня позвал сегодня? Он и ответил, что просто хотел сыграть да решить, что делать с конюхом.

Хоть знала игру, да проиграла за беседой, но граф уступил мне и дал выбор. Подумала я, коли пытать будут, сознается во всем Казимеж от боли, и тады беда мне и дочке наступит. Сказала я графу, встав со стула, что игра должна быть честной, он победил, конюх должен быть убит. Попросила уйти к себе полежать, бо хворая ещё. Граф улыбнулся, сказал, что исполнит всё обещанное и позволил уйти. Закрыла я дверь за собой и побежала к себе плача.

Глава 6

Прибежала ко мне вскоре Веста и сказала, что Казимежа при всех повесили. Рассказала всё о том, что было при графе и заплакала сызнова. От испуга, от того, что Казимежа сама же погубила, от всего. Попросила я Весту убить во мне дитя. Чтоб ничего о Казимеже не напоминало. Чтобы граф ничего не узнал. Чтобы дочка моя могла замуж выйти да счастливо жить. Предупредила Веста, что поздно уже, тяжкий грех беру, и тяжкое наказание повлеку, да всё равно мне было. Боялась лишь за дочку.

Принесла мне к вечеру бутэльку с тёмной водицей. Сказала Веста, что это снадобье с живокостью и ясенем. Надо это пить, мыться, втирать в лоно. Надо делать всё, чтобы водица попала к дитю. И так изо дня в день я мыла, втирала и мылась этой водой, а вскоре и расплата пришла. Чую, что помираю, но за грехи свои…

– Прошу отпустить, – тихо и с опаской начал говорить отец Александр.

– Прошу отпустить мои грехи, за них я раскаиваюсь всей своей грешной душой, – женщина потянулась к фиолетовому палантину, поцеловала его и потеряла сознание. Отец Александр выбежал из комнаты, крича о помощи. На крик прибежали граф и травница, но панночка уже умерла.

….

Внизу раздавался крик графа. В нём была слышна ярость, нежели боль. Отец Александр спустился вниз к графу и предложил остаться, чтобы отпеть и похоронить панну надлежащим образом:

– Иди к чёрту! Эта …исповедь с тобой – последнее её желание! Я не верю во всю эту чушь! Что она такого хотела рассказать? Почему она заболела? Завтра её закопаем и всё! Проваливай отсюда, пока жив! – ревел от злости граф.

Выхода не оставалось. Играть в благородство с графом не имело смысла. Если он не хочет этого, значит не стоит. «Всё равно панночка совершила столько грехов, что её не имели бы права достойно похоронить. Убийство, соблазнение, совращение, вредительство, убийство, ложь, убийство, …и себя убила. А ведь она и правду говорила, что люди сильно ошибаются по поводу неё!» – думал про себя священник.

Только отец Александр собирался выходить из поместья и просить мужичка, если тот ещё не уснул, завезти его обратно в монастырь, как к нему подбежала Веста:

– Прошу вас! Останьтесь хотя бы на ночь! На улице такая метель! Я вас накормлю и напою, – взмолилась травница.

– Звучит разумно, но граф…

– Он не узнает, – махнула рукой Веста. – Сейчас он слишком опечален утратой.

Веста привела его на кухню, где заранее уже была сложена посудина с едой и питьём для священника. Отец Александр покосился на Весту:

– Не бойтесь, тут ничего нет…такого, – запнулась Веста.

Священник принялся трапезничать, а травница сидела напротив него и заметно нервничала, будто пыталась что-то сказать:

– Говорите же, – не выдержал Александр.

– Понимаете, я… я тоже хочу исповедаться.

У священника изо рта выпал кусок репы. Смутившись, он вытер рот тряпицей, что лежала на столе, и, без особых церемоний присел поближе к девушке, сказал:

– Слушаю.

– Я ведь тоже хуторская. И если бы не поступок панночки, то, возможно, я родилась бы в панской семье, и всё было бы совсем по-другому, – священник опять открыл рот, а Веста продолжила:

– Моя матка, та самая Аделя. Часто я слушала эту историю от матки и бабки. После того как пан уехал, мой батька был наказан паном, а тот от позора бежал, оставив матку одну.

Её батька выгнал сразу после того, но вскоре он помер, а матка, то есть моя бабка, сжалилась над своей дочкой, да впустила обратно в хату.

Появилась и я от той ночи, о которой напоминали все в хуторе. Меня называли байструком, а матку гулящей. Так она и была одна, никто свататься к ней не ходил. Меня постоянно били все. И дети, и дарослые (взрослые), плевались. Жили мы хуже всех. Мужиков нет. Всё хозяйство пропадало. Пыталися нашу хату некальки (несколько) разов подпалить (поджечь) пока бабки дома не было. Бабка была хорошая. Лечила травами хворых. И меня учила. На хуторе её уважали, но корили за то, что приняла дочку гулящую, да байструка. Сколько раз проклинала моя бабка да матка эту панночку.

А как и бабка померла, так совсем худо стало. Уже ничто не мешало людям губить нас. Говаривали, будто моя матка девок погубила цветками, кабы за пана пойти, что многие юнаки с ней до моего батьки к ней в хлев ноччу ходили на блуд. Ой, страх, чего натерпелися! – Веста закрыла лицо руками. – Бежали мы от них, в деревню пришли панскую. Просилася матка на любую працу (работу). Стала приглядывать за коровами деревенскими.

Помню тот день, кали мы с мамой, да и весь народ выглядывали как из дома пана граф с панночкой уезжает. Уже к графу уезжает! Мало ей грошей! Хотелось посмотреть на эту губительницу. Стоит мама и вся трясётся, гляжу, а глаза у неё мокрые и злые. Как она на неё была в обиде! Матка моя была худой и некрасивой, а тады зусим страшная стала. Бабка говорила, что раней матка была пригожей девкой.

Спытала матку, хочет ли она, чтобы я отомстила за нас. Она поглядела на меня и не сказала ничего. Подбежала я к панночке и предложила уехать вместе. Думала только, лишь бы матка не прокричала моё имя, чтобы на клич панночка не повернулась да не познала свою соперницу. Но нет. Смолчала! Так я и уехала, не прощавшись.

Помогала панночке усердно, кабы доверяла мне. Да только не знала она, что и ей я с первого дня житья у графа давала ей снадобье из дикой моркови, кабы не могла принести приплод.

И я рассказала графу про Казимежа, что он убил лекаря и принёс его к реке. Про панночку молчала, тады бы и себя сгубила бы. Граф у нас, сами знаете, не прощает. Думала, Казимеж всё расскажет про каханне его с панночкой, да смолчал.

Хотела сама предложить панночке снадобье от дитя, а она сама попросила. То снадобье – яд настоящий, губящий. Гнила она заживо из-за него и грехов своих подлых. Видит Бог, какие я страдания с маткой пережила, теперь к ней пойду, коль жива ещё. Уж десять зим не видела её. Приду и скажу, что отомстила за нас.

– Но что же вы сделаете с её дочерью? Она же не виновата в грехах своей матери?

– Ничего. Я хотела отомстить и сделала это. А что уже будет с девочкой, решит сам Бог. Родит ли кто графу дитя или всё достанется её дочке, решать лишь только Ему… Прошу отпустить мои грехи…

…

В двери монастыря с рассветом постучали. Сестра Моника открыла дверь и охнула. Спустя время монашка вбежала к священнику:

– Там люди! Просят вас выйти!

– Чего они хотят? Для заутренней ещё рано! Неужели все так хотят прийти по случаю Святого Сильвестра?

Отец Александр вышел к людям. Казалось, будто вся деревня собралась у дверей монастыря. Решительно вышел мужичок, что возил священника ночью. Он снял свою худенькую шапку и смиренно сложил руки:

– Отче, прошу вас. Пока рано. Пока граф не видит…коли он не хочет, а мы хотим…проведите службу по усопшей нашей голубушке, панночке. Так спокойней нам будет, что её душа отпета. Такого святого человека, наверное, никогда уже на свете не найдёшь…