скачать книгу бесплатно
Жизнь как притча
Борис Алексеевич Алексеев
Великий русский поэт В. Маяковский как-то написал: «Крошка сын к отцу пришёл…».
И спросил человек у Бога: «Что такое хорошо и что такое плохо?». Для религии ответ Бога – это вероучение о смысле человеческой жизни. Для искусства – возможность ответить на главный вопрос бытия в форме художественной притчи.
Слово «притча» присутствует в названии книги неслучайно. Повесть о мудром старце Савватии, отдельные рассказы второй части книги, в которых любовь, покаяние, долг, улыбка причудливо переплелись в увлекательные житейские истории, весьма напоминают притчи. Ведь притча – не только рассказ о том или ином герое, но прежде всего диалог с читателем о его же собственной жизни.
Борис Алексеев
Жизнь как притча
© Б. Алексеев, 2023
© Издательство «Четыре», 2023
© Б. Алексеев, 2023
© Издательство «Четыре», 2023
Стая
Роман
Пояснительная записка
Быть может, кто-то из читателей, желая «во всём дойти до самой сути», откроет географический атлас Сибири и попытается обнаружить на бескрайних просторах Красноярского края наукоград Абакым, а чуть в сторону от него, вниз по течению Енисея, монастырь преподобного аввы Дорофея – две, так сказать, реперные точки нашего повествования. Но, согласитесь, найти «точку» на площади, сравнимой с территорией Казахстана (или Аргентины), так же сложно, как найти иголку в стоге сена. Тут не помогут даже google-карты. Да и стоит ли вообще искать? Из науки и духовных упражнений известно: мысль материальна, а слово (логос) наделено творящей силой. Поэтому то, что град Абакым и обитель святого Дорофея существуют лишь на страницах этой книги, вовсе не противоречит идее автора об их реальном присутствии в нашей жизни. Ведь дух дышит, где хочет, а форм бытия не счесть!
Часть 1
Взросление ума
Глава 1
Обмороженный
На просторах сибирской степной вольницы, близ города Минусинск, на стрелке между батюшкой Енисеем и Кривинской протокой зажёг свечу над престолом древний, вернее сказать, «древлерубленный» мужской монастырь во имя преподобного Дорофея аввы Палестинского. В прежние-то времена насельников в монастыре, бывало, не счесть – место благое. Ныне всё по-другому – утишилась святая жизнь. Монашествующих трое: настоятель иеромонах Игнатий и два старчика, Савватий да Викентий. К ним пятеро послушников да трудников столько ж. «Вот и вся нашать монастырская редута», – любил говаривать старец Савва, заправляя речь под местный кривинский говорок.
Февраль две тысячи девятнадцатого года в монастыре запомнят надолго. По нраву пришлась палестинцу Дорофею лютая сибирская вьюжка! Вот в такую-то метелицу к вечеру, аккурат под всеночную на воскресный день, вернулся из города монастырский продуктовый уазик. Шофёр Виталий, нет чтоб горячий хлеб поскорей в тепло занести, обежал машину, распахнул пассажирскую дверцу и выволок из кабины какого-то парня – сущее чучело! Тот жмётся, дрожит, одежонка подмокла, видать, оттаяла в дороге. А вьюжка лютует, чуть зазевался – понесла нелёгкая! Видит Виталий такое дело, сбросил с себя тулупчик, укутал паренька, сам же остался в свитере с голой шеей. Обнял он чучело поверх тулупчика и повёл к настоятелю.
«Госп-поди, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя греш-шного!» – примёрзшим к гортани языком произнёс Виталий, отрясая снег и распаковывая незнакомца.
– Аминь, – на пороге кабинета вырос отец Игнатий. – Это что?
Настоятель указал на незнакомца.
– Отче! – Виталий почувствовал, как от волнения отпускает гортанная морозь. – Стоял я возле автостанции напротив «Сибхозторга». Вижу: жмётся к машине парень. Вокруг метёт – руки не видно, а он в городском пальтишке. Я его спрашиваю: «Тебе чего?» – молчит как рыба. Тряхнул его и опять спрашиваю: «Ты чей?» – ни слова! Глядь, а он чуть живой. Я его в кабину затащил, оттёр как мог и вот привёз. Отче, что мне оставалось делать?
– Ну, ты бы в полицию его определил, там бы разобрались, отогрели, накормили, – ответил настоятель.
– Отче, вы же знаете про побег. Разве можно сейчас в полицию?
– Это так…
– А мы нешто не накормим? – улыбнулся Виталий.
– Оно, конечно, накормим. Да кто он, может, беглый?
– Может, и беглый, но чует моё сердце, не разбойник он. Какой-то несчастный, что ли…
– Ишь, счастливец нашёлся! – усмехнулся настоятель. – Ты вот что. Отогрей парня, накорми, пододень, во что сыщешь, и ко мне.
Виталий кивнул, ухватил парня за рукав и потащил к выходу.
– Да хлеб разгрузи! – крикнул вслед настоятель.
Игнатий стоял у окна и смотрел, как через монастырский двор по направлению к трапезной, сгибаясь под ледяным ветром, шли два паренька, один из них кутал другого в снятый с себя тулупчик. «Может, и вправду счастливый», – подумалось монаху.
Глава 2
28.12.2018 – революция
Профессор политэкономии Абакымского государственного университета народного хозяйства Абрам Давидович Пухловский переступил порог лекционного зала и направился к кафедре. Появление лектора аудитория встретила трескотнёй сотен голосов, щёлканьем приставных сидушек и чмоканьем поцелуев на рядах галёрки. «Н-да, дети устали», – резюмировал Пухловский, оглядывая студенческий беспорядок. Профессор был уверен: разноголосица прекратится, все встанут для приветствия и будут стоять до тех пор, пока он не скажет: «Садитесь, пожалуйста!» Затем он поднимет руку, призывая к тишине, и лекция «История и виды сосуществования людей друг с другом» – его лучшая(!) лекция в курсе «Экономика и право» – свободно польётся, как древнегреческая ойкономия из уст Ксенофонта.
Профессор шёл к кафедре и боковым зрением отмечал: для приветствия встали лишь несколько человек, и то как-то разрозненно, с неохотой. Прочие продолжали заниматься бог знает чем. Всё это начинало походить на откровенную демонстрацию. Поднятая рука профессора также не возымела обычного действия – гул в аудитории не только не стих, но, казалось, нарочито усилился. «Странно, – подумал Абрам Давидович, высматривая в гудящей толпе первокурсников хотя бы одно заинтересованное лицо. – Понимаю, устали, Новый год на носу, но так по-хамски вести себя в присутствии преподавателя – это слишком!»
Пухловский набычился. «Имейте совесть, господа школяры!» – едва не крикнул он, даже отступил на шаг от кафедры с намерением идти в деканат, но рассудил: «В чём, собственно, дело? Тебя бесят повадки этих неучей? Так учи их! Жизнь не кабачок “13 стульев”, пан жалобщик!»
Надо сказать, необычное поведение студентов имело свои причины. Минут за десять до появления Пухловского в аудиторию вошёл щёголь лет тридцати. Представился помощником декана по хозчасти и зачитал приказ по факультету о выселении из общежития четырёх первокурсников «за нарушение дисциплины и внутреннего распорядка». А всего-то! Парни где-то раздобыли и притащили в общагу медвежонка. Дело было вечером. Тот давай орать. Шум, крики! Кто-то стуканул, примчался дежурный по студгородку и переписал медвежатников. Наутро шутников вызвали в деканат и предложили «на выбор» два варианта: вон из университета или вон из общежития. Понятное дело, все четверо выбрали второе. Это значит – частный съём за собственные мани-мани, короче, полная фигня.
Ох, и досталось щёголю! Разозлились ребята, рассыпались на слова. Ну что плохого в той потехе? Сибиряки же! Конечно, скотинку жалко, слов нет, но зачем из-за этого парней к стенке ставить? Щёголь слушал-слушал, да как гаркнет: «Ещё хотите?!» Курс притих. «Не по-людски», – одновременно подумали сто с лишним ершистых первогодков. Примолкли парни. Почуял фраерок, что керосином потянуло, осёкся на полуслове – и вон.
Минуты не прошло – входит Пухловский со своей лекцией! Вот ребята и не перестроились. Что с сибиряка взять, не вёрткий он человек, не укладистый.
* * *
Абрам Давидович приступил к изложению материала и через несколько минут обнаружил, что говорит в пустоту. «В тот день, – вспоминал потом профессор, – я ощутил собственное отсутствие!» Вдруг глаза Пухловского вспыхнули и заискрились детской лукавой радостью (в семьдесят-то четыре года!). Он расстегнул молнию портфеля и извлёк небольшой цветастый предмет цилиндрической формы. Подождав пару минут и убедившись в тщетности попыток установить контакт по-хорошему, Пухловский дёрнул за шнурок, свисающий с торца загадочного предмета. Раздался громкий хлопок. Из цилиндра вырвался сноп огня. Хлопушка! Тысячи разноцветных конфетти взметнулись в воздух, осыпая кафедру и ближайшие ряды парт искрами внезапного новогоднего счастья.
Гул в зале мгновенно стих. В мёртвой тишине слышалось лишь шуршание падающих блёсток. Они ещё кружили в воздухе, когда аудитория взорвалась громом восторженных аплодисментов – новогодняя хлопушка! Абрам Давидович улыбнулся – педагогический контакт был установлен.
– Друзья! – профессор обвёл ряды торжествующим взглядом. – Сегодня мы поговорим о крайне сложной и весьма злободневной теме нашего бытия – о сосуществовании человека с человеком на общей территории, данной им, так сказать, в совместное владение.
Пухловский ослабил на шее галстук и распахнул пиджак, демонстрируя готовность к открытому диалогу с аудиторией.
– Из естественных наук мы знаем, как ревниво животный мир относится к этой проблеме. Если два представителя фауны имеют схожие пищевые карты, их сосуществование на единой территории становится невозможным. К исключению из этого правила следует отнести животных, объединяющихся в стаю для совместной охоты или обороны…
– Профессор, а что вы скажете об объединении в стаю домашних животных? – перебил лектора рыжий парень с дальнего ряда. – Ведь подобные объединения создаются не по закону естественного отбора, а по организующей воле человека.
– Хороший вопрос! – оживился профессор. – Созданная человеком стая домашних животных – это зоологический прообраз государственного общежития. Хозяин скотного двора регулирует численность своих питомцев, их распорядок и рацион питания.
– Но у скотника одна цель! – не унимался рыжий. – Именно ради неё он обслуживает своих подопечных: это получение пользы. Одних он стрижёт, других доит, третьих режет. Выходит, и государство с таким же корыстным умыслом заботится о своих гражданах?
По рядам прошёл неприятный насторожённый шумок. Профессор замялся с ответом, и это произвело на аудиторию довольно разрушительное действие. Студенческая братия, неспособная толком сформулировать свой протест, легко откликнулась на призыв к неудовольствию.
– Друзья, – Пухловский определился с ответом, – вы сопоставляете несопоставимое, тем самым ввергая наш диалог в область софистики! Представьте: у автомобиля, как и у кошки, четыре опоры. Но из этого, согласитесь, не следует, что автомобиль должен мяукать как кошка! Сравнивая скотный двор и государственное устройство, мы подменяем смыслы. Человек объединил обитателей скотного двора в стаю для собственной пользы. То есть вертикаль подчинения направлена сверху вниз. Что же касается государства, то здесь мы имеем дело с вертикальным строительством снизу вверх. Люди объединяются в стаю и создают государство со всеми его институтами с одной целью – благо членов стаи. В этом случае вертикаль подчинения направлена снизу вверх.
– Профессор, а как быть с репрессивными институтами государства? Тут-то вертикаль явно смотрит вниз, как на скотном дворе!
По аудитории прокатился одобрительный шепоток.
Пухловский нахмурился.
– Государство создаёт репрессивные институты во благо большинства. Мы слишком разные. В родильных отделениях появляются на свет, помимо «добропорядочных» младенцев, будущие убийцы, насильники и прочие волонтёры зла. Все они, как ложка дёгтя, готовы испортить бочку государственного мёда, посеять страх и панику в обществе, разрушить институт социальных гарантий и превратить жизнь простых граждан в полуживотное существование под лозунгом «Спасайся кто может!».
Профессор вытер платком загривок. Со стороны было видно, как он нервничает и начинает играть не широко и объёмно, согласно правилам старшинства, а точечно, сверяя свои реакции с действиями нападающей стороны.
Отчаянной репликой про социальную ответственность граждан перед государством Абрам Давидович попытался прекратить накат студенческого разногласия, но тут к кафедре выбежал какой-то очкарик и, сбиваясь на подростковую феню, на «великом и могучем» полурусском диалекте рассказал историю, как его брата-рыбаря за лов без лицензии рыбнадзор сдал прокурору, тот – в суд. Короче, выкатили рыбачк? зону аж на пять лет.
– И чё? – сокрушался парень. – У Витьки жинка да два малых. И чем кормить? Он же рыбарь, от моря башляет. Ему власть ломит в харю: хошь сетью ловить – гони монету за лицензию. Какая лицензия? У него деньжат нема! И куда, – парень сверкнул глазами в сторону профессора, – торчит, блин, эта ваша грёбаная вертикаль?
Пухловский попытался возразить очкарику, но тот взмахнул рукой и заорал на всю аудиторию:
– Хрена вам!..
К нему подбежали несколько парней. Они попытались успокоить крикуна и потащили его вверх по проходу между рядами, но в этот миг ещё один «оратор» сорвался с дальних рядов, протиснулся к кафедре и визгливым голосом заорал:
– Братва, виснет препод! Валим отсюда!
* * *
Абрам Давидович сидел за кухонным столом и перемешивал в стакане два быстрорастворимых и давно растворившихся сахарных кубика. Он смотрел в окно и в чёрных разводах ночи видел возбуждённые лица ребят, слышал их истошные крики, топот, брань…
– А всё-таки здорово я пальнул из Лёвкиной хлопуши! – Пухловский улыбнулся, его лицо покрылось молодцеватым, несвойственным почтенному возрасту румянцем.
– Лишил ребёнка новогоднего подарка и доволен! – отозвалась Лея Тальберговна, радуясь перемене в настроении мужа.
Профессор посмотрел на жену.
– Что?
Лея собралась было ответить, но смолчала, понимая, что Абрам не слышит её.
«Не может быть! – думал Пухловский. – Они сошли с ума там, где я пытался научить их миролюбию. “История и виды сосуществования людей друг с другом” – моя лучшая лекция! Что может быть либеральнее этой “сугубо исторической” темы? Выходит, не такая уж она либеральная, – брови профессора поползли вверх, – и вовсе не историческая! Они это поняли, поняли по-своему, по-мальчишески, нутром. Да-да, именно нутром, ведь у них нет опыта разумного согласия. А я, старый дурак, не понял…»
– Абраша, ну сколько можно не пить чай, ты же разобьёшь стекло! – забеспокоилась Лея Тальберговна, желая отвлечь мужа от тяжких раздумий.
– Понимаешь, Лея, я, профессор с сорокалетним стажем педагогической работы, оказался перед этими недоучками сущим двоечником! Не смог ответить ни на один их вопрос! Нет, конечно, я что-то говорил, пытался их убедить, но они не слышали меня…
– Наверное, вы говорили на разных языках, – вставила Лея Тальберговна.
– Вот именно! Я вдруг почувствовал перед ними собственную слабость. Не то чтобы струсил, пойми меня правильно, скорее, ощутил их эволюционное преимущество передо мной, уже состоявшимся. У них всё впереди, им ничего не стоит обогнать меня, ведь я уже остановился, а они только начинают своё движение. Они похожи на огромного несмышлёного ребёнка с ядерным чемоданчиком в руках. В «Солярисе» было что-то подобное. Когда я понял это, мне стало страшно. Не за себя и даже не за нас с тобой – за них! Природа окрылила их слишком рано, они ещё так несносны. Милостивый Яхве, зачем я нажал эту треклятую кнопку!
– Какую кнопку? – Лея отставила чайник и присела напротив мужа.
– Леюшка, не спрашивай, не женское это дело.
– Нет, скажи!
– Ну, есть такие красные кнопки. Отродясь в университете подобной пакости не было, а тут пару месяцев назад ректор распорядился везде их понаставить. Говорят, в Минусинске зэки сбежали. Вот и понаставили…
* * *
Конфликт разрастался. Через пару минут добрая половина курса тусила возле кафедры, а в метре от стихийно возникшего студенческого митинга стоял бледный как полотно Пухловский.
Его полуобморочное состояние заметил какой-то студент. Он вытянул руку с оттопыренным указательным пальцем и театрально прицелился:
– Пух, пух, пух! Вы убиты, господин Пухловск…
Парень не договорил. Рослый блондин оттолкнул его в сторону и гаркнул, перекрикивая децибелы товарищей:
– Абрам Давидович, простите нас, мы…
Но тотчас сам потерял равновесие. Ухарем, оттолкнувшим рослого товарища, оказался тот самый рыжий парень, запутавший профессора рассуждением про государство и скотный двор. Опрокинув блондина, он вскочил на стул, подставленный чьей-то услужливой рукой, и понёс над толпой, визжа, как дикая кошка:
– Что! Что мне Абрам Давидович! Скотник Абрам Давидович, вот кто. А я жить хочу. Моя Сибирь!
Похоже, рыжий рисовался. Даже не взглянув в сторону Пухловского, он отработал тему, спрыгнул со стула и смешался с толпой.
– Ребятки, ну что вы, в самом деле? Как же так можно, ребятки? – повторял профессор, прижимая к груди портфель и пятясь от митингующих.
И правда, сибиряки разошлись не на шутку. Лавина студенческого негодования ревела подобно леднику Колка, сошедшему на Кармадонское ущелье. А ведь всё началось с обыкновенного «снежка», брошенного всё тем же рыжим ухарем с вершины крохотной социальной горки…
Силы оставили профессора. Порядком струхнув, Пухловский привалился к кафедре, нащупал под столешницей тревожную кнопку и вдавил палец в рыжую пластмассу сигнального оповещения.
* * *
Через пару минут входные двери с грохотом распахнулись, и в аудиторию ввалился взвод охраны. Омоновцы стали пробиваться к кафедре, обрушивая на воспалённые студенческие головы тумаки, дубинки и слезоточивые струи спецтехники. Жёсткие действия охранного подразделения послужили, в свою очередь, сигналом для части студентов, которая ещё оставалась на своих местах и лишь голосом участвовала в перепалке. Десятки новых «бойцов» с криками «Наших бьют!» ринулись выручать товарищей. На сцене возникло явное преимущество студенческой братии, захмелевшей от собственного множества. Острые подростковые кулаки с набитыми костяшками-кендисами, каблуки Zenden и Tofa, «улучшенные» коваными набойками «миролюбивой» молодёжной серии «На!», ножки, выломанные из аудиторных табуретов – всё это «шанцевое великолепие» обрушилось на шлемы и бронежилеты бойцов ОМОНа.
Силы оказались явно неравны. Взвод дрогнул и попятился к двери. Прикрывая друг друга, омоновцы выбегали в коридор, строились в оборонительную шеренгу и отступали по парадной лестнице на первый этаж университетского здания. Уже в коридоре студенческая братия стала стремительно редеть. Активисты типа рыжего пацана ещё задавали тон, и «рубилово с мусорами» продолжалось, но многие в растерянности останавливались и возвращались в аудиторию.
Однако репрессивный маховик завертелся. После минусинского побега на любое обращение в дежурную часть города тотчас следовал приказ: «Боевая тревога!». Поэтому вскоре на университетский двор въехали на полном ходу две машины Росгвардии. Колёса ещё крутились, а бойцы уже прыгали с бортов и с ходу строились в цепь. Пропустив бойцов ОМОНа, выбегающих из парадных дверей, гвардейцы двинулись навстречу студенческой лавине, умело замкнули в кольцо авангард протестной массы и, несмотря на отчаянное сопротивление, переправили буйны головы в полицейский автозак, подруливший вплотную к университетскому крыльцу.
Ярость студентов разозлила ОМОН. В отличие от ротного командира Росгвардии, посчитавшего операцию по усмирению законченной, дежурный взвод омоновцев вернулся в здание и принялся производить «санитарные работы по выявлению причастных к совершению противоправных действий и им сочувствующих» (так будет записано в отчёте ректора об участии спецподразделения в подавлении мятежа).
Жёсткие действия омоновцев, напоминавшие соколиную охоту на зайцев, вызвали панику. Студенты других курсов, видя, как хватают их товарищей, и не понимая, что, собственно, происходит, запирали на стул аудитории или метались по коридорам, заваливая переходы парадной лестницы всем, что попадалось под руку. Это ещё больше злило блюстителей порядка. Матерясь и спотыкаясь о глобусы, они расшвыривали импровизированные баррикады, врывались в аудитории и хватали всех без разбора. Автозаки подъезжали один за другим. «Откуда их столько? – удивлялись горожане, наблюдая университетскую вакханалию. – Столько бы скорых в нашу больницу…»
* * *
На другой день, несмотря на разруху в умах и следы погрома в коридорах, согласно специальному постановлению ректора, в 13:30 в той же злополучной аудитории для «непокорного» курса была назначена та же самая скандальная лекция Пухловского. На возражения профессора ректор коротко ответил: «Это принципиально, Абрам Давидович. Или мы их, или они нас».
