скачать книгу бесплатно
Он узнал, что я русский, и почему-то в его расширенных глазах появилось какое-то радостное сияние, и он долго и основательно объяснял мне, почему он рад знакомству со мною. У него была своего рода историческая теория. Он считал, что народы на расстоянии тысячелетий постоянно сменяют друг друга и что в самом непродолжительном времени должна наступить очередь русского народа, когда он станет впереди других. Русские, по его мнению, молодой народ, в котором скрываются поразительные способности. Он еще не проявил их, но проявит непременно.
Дальше я узнал, что он отставной военный, в чине, который приблизительно соответствовал нашему майору, что фамилия его Спайль, и что у него есть жена и дочь двадцати двух лет.
Я открыл ему свое имя и объяснил, почему живу в Лондоне и как скучаю. Это последнее мое признание было, может быть, и напрасно. Мой майор ухватился за него и сейчас же начал самым горячим образом предлагать мне развлечение от скуки в виде знакомства с его семейством.
«Жена и дочь, – подумал я, – мистрис Спайль и мисс Спайль! Едва ли это будет действительное лекарство от моей скуки». Я представил себе тихое буржуазное семейство, живущее на пенсию, получаемую майором, и не могу сказать, чтобы меня туда потянуло.
Но тут оказалось, что майор вовсе не довольствуется своей скромной пенсией и, будучи человеком еще сильным и здоровым, работает в какой-то типографии в самом Лондоне. Дочь же его, мисс Эмили Спайль, занимается переводами с немецкого языка и помещает их в журналах.
– Только вы не подумайте, что она суфражистка! Избави Бог! Она этих крайних мнений не разделяет.
Я не мог не пойти навстречу столь любезному приглашению и выразил полное удовольствие. Кстати, хотя я и бывал уже за границей и даже в Лондоне, но никогда не случалось мне заглядывать во внутренний семейный быт англичан. Это был случай пополнить пробел в моем образовании.
Мы условились с мистером Спайлем, что я посещу его семейство в ближайшее воскресенье, когда и он будет дома, в пять часов дня.
Когда мы расстались, я, признаюсь, пожалел о своей слабости. К чему было вступать в разговор? Можно было ограничиться обменом простых любезностей. Теперь надо идти куда-то в неизвестный дом и тянуть канитель знакомства. Мне представилось, что скука, которая и без того удручает меня, теперь еще увеличится. «Майор, его жена и дочь», – мелькало у меня в голове, и это трио рисовалось мне каким-то символом скуки.
Хуже всего было то, что я даже не мог по русскому способу просто-напросто увильнуть от знакомства. Просто не прийти в назначенный день и час, предоставить майору, его жене и дочери сколько угодно умозаключать из этого о русской невоспитанности. Майор неизменно попадался мне в вагоне – у него была ночная работа, и он возвращался домой только утром. Типография печатала газету, и он держал ночные корректуры. Надо было изумляться трудоспособности этого почтенного пятидесятипятилетнего человека.
В субботу он обязательно напомнил мне о моем обещании и прибавил, что его семейство с нетерпением ожидает меня и очень интересуется знакомством с русским, да еще москвичом.
Наступило и воскресенье. В этот день мне незачем был ехать в предместье, так как на заводе работы не было. Но и в Лондоне тоже было делать нечего. Все было закрыто, и город производил такое впечатление, как будто его только что, как Помпею, вырыли из-под пепла. В четыре часа я попытался сесть в вагон, но это было не так легко. Весь Лондон стремился за город, и места всюду брались с бою.
Стоял чудный весенний день, и там, за городом, действительно было хорошо. Но кое-как я отыскал себе место и пустился в путь. Майора, конечно, в соседстве со мною не было: он пользовался воскресным отдыхом.
Случайно я пришел к маленькому трехэтажному домику, когда было без одной минуты пять часов. Ну, право же, я об этом не старался.
– Это великолепно! – услышал я над головой знакомый, несколько скрипучий, но добродушный голос мистера Спайля. – Это великолепно! Если бы все русские были так аккуратны…
Я поднял голову. В открытом окне второго этажа я увидел фигуру мистера Спайля. Он держал в руке карманные часы и пальцем другой руки тыкал в циферблат:
– Без одной минуты пять часов… Вот сюда, в эту дверь. Я сейчас вам помогу.
Он скрылся, а через полминуты дверь отворилась, и меня приветствовал сам майор.
Меня пригласили в миниатюрный салон, где было убранство не совсем казенное. Широкий диван был закрыт очень потертым, но все же персидским ковром, и на стене тоже был персидский ковер. На окнах стояли цветы. В довольно большой железной клетке прыгали маленькие попугаи.
Дамы были здесь. Мистрис Спайль – высокая, сухощавая, очень сохранившаяся дама лет сорока пяти, улыбалась мне со всем радушием, на какое только была способна, и показывала свои здоровые, слишком крупные зубы.
Мисс Спайль оказалась роста невысокого, чуть пониже даже среднего, блондинка с черными бровями, очень миловидная и приветливая.
Дамы были в восторге, когда я заговорил по-английски, – они почему-то воображали, что я непременно должен на их языке лапти плести, а майор позабыл отрекомендовать меня с этой стороны.
Само собой разумеется, что начался бесконечный разговор о России. На меня посыпались расспросы. Любопытство их касалось московского Кремля и зернистой икры, русской архитектуры и казенной водки.
Наконец, когда подали огромные чашки, наполненные крепчайшим чаем, разговор перешел на мою особу: где я учился, моя специальность, где я служу, сколько мне лет, женат или холост, кто мой отец и т. д.
Я не видел никаких оснований отказать им в удовлетворении их любопытства. Стараясь одолеть бездонную чашку совершенно невероятной крепости чая, я рассказывал им о Москве, о России и о себе, а они слушали все это с таким глубоким вниманием, даже, как мне показалось, с умилением, как будто речь касалась священных для них предметов.
Так совершилось мое знакомство с семейством мистера Спайля.
II
На первый раз дело ограничилось формальным пятичасовым чаем. В половине седьмого я уже уехал в Лондон. Но с меня было взято слово, что в следующее воскресенье я проведу с ними целый день. Было названо какое-то очаровательное место в окрестностях, куда мы совершим экскурсию. Оказалось, что англичане не только в Швейцарии и Италии но и у себя дома совершают экскурсии.
Сказать, чтобы семейство Спайля очаровало меня и чтобы в наступившее воскресенье меня потянуло к ним, я не могу. Несомненно, люди они были добродушные, а мисс Эмили даже была мила, и особенно мне понравились ее зубы – в меру крупные, ровные и прямо какой-то поразительной белизны. Ее в общем миловидное, но довольно обыкновенное лицо делали интересным черные брови. В самом деле они были очень красивы при светлых, слегка золотистых волосах и голубовато-серых глазах.
Но всего этого было недостаточно, чтобы притянуть меня к себе.
Тем не менее я решил остаться верным не только своему слову, но и моей так неожиданно установленной репутации аккуратного, после того как я пришел ко Спайлям без одной минуты в пять часов.
Я поехал к ним и в полдень был уже в их маленьком коттедже с небольшим палисадничком, в котором уже расцвели вовсю нарциссы, издалека кричавшие о себе острым, слащавым ароматом.
Но перед путешествием мы побывали в столовой, такой же миниатюрной, как салон, и здесь приняли «легкий завтрак», состоявший из бифштексов, чрезвычайно сложного салата, сладкого омлета, фруктов и сыра. Затем началась экскурсия, сперва в трамвае, а потом пешком.
Местность была действительно очаровательная, и я нисколько не жалел о том, что поехал.
Страстной любительницей фотографии оказалась, к моему удивлению, не мисс Эмили, а мистрис Спайль. Ее маленький ручной сак был наполнен запасными катушками, и она истребляла их с невероятной быстротой. Решительно все оказывалось достойным запечатления – всякий пригород и всякое деревце и камень.
Мистер Спайль был плохим ходоком. Ноги у него были не особенно крепкие, и он часто присаживался для отдыха.
Мы же с мисс Эмили были неутомимы, ходили без остановки, болтали без умолку и успели отлично познакомиться. Она была интересна тем, что говорила не о себе. Она всю свою жизнь провела в Лондоне и его окрестностях. Путешествовать им не позволяли скромные средства мистера Спайля. Но зато она отлично знала жизнь того небольшого края, в котором прожила, и обладала способностью излагать свои наблюдения. Я слушал ее, как занимательно написанную книгу о нравах Лондона и его окрестностей. Зато и от меня потом потребовалось, чтобы я основательно познакомил ее с Россией.
– Вы интересуетесь Россией? – спросил я.
– О да. Если б я имела возможность, я непременно поехала бы в Россию, – ответила мисс Эмили.
– Что же вас туда привлекает?
– Но это страна Толстого. Он такой великий художник. В стране, где он мог собрать столько поразительно красочных наблюдений, должна быть очень интересная жизнь.
Я говорил о России все, что знал, и мисс Эмили поглощала мои слова. В пять часов мы где-то по пути пили молоко, причем мистер Спайль влил в свой стакан порядочную порцию коньяку, а к семи часам уже вернулись домой. На этот раз я остался обедать у Спайлей, а потом незаметно просидел до десяти часов.
Ну, а затем посещение Спайлей скоро вошло у меня в привычку. Завод я обыкновенно покидал часов в шесть, и было совершенно естественным делом завернуть по дороге в их коттедж.
Оказалось также очень удобным, чтобы я каждый день обедал у них. Они мне предложили, я попросил их назначить плату, и мистрис Спайль сделала это без малейших ужимок. Это было вполне справедливо. Она взяла бумагу и карандаш, произвела некоторые несложные выкладки, сказала мне цифру: ровно столько, сколько прибавится из-за меня к их бюджету. Это мне страшно понравилось, потому что никого не стесняло. Я стал обедать у них, и в десять часов мы вместе с мистером Спайлем уезжали: он – на свои ночные работы, я – спать.
Когда живешь на чужбине, в душе как-то обостряются воспоминания, выплывает на поверхность давно забытое, и начинаешь ценить такие переживания, которые на родине казались уже навсегда от тебя отошедшими.
Шел Великий пост. Помню, в Москве, живя в известном кругу, я совсем как-то не замечал его. Когда-то в детстве он играл в моей жизни большую роль. Я тогда веровал и постился, посещал церковные службы, предавался покаянию и говел. Но потом все это ушло из моей жизни, и пост ничем не отличался от всех других дней.
Тут вдруг все это вспомнилось. Я стал тосковать по давно забытому, и ярко рисовались мне картины, пережитые в детстве. Деревня, протяжный звон, сосредоточенные лица, сокрушенные взоры, покаянные слова, долгие службы с частыми усердными поклонами. По всей вероятности, это настроение отражалось в моих глазах, потому что дамы, с которыми я проводил большую часть времени, обратили на это внимание. Они спросили меня, о чем я тоскую. Неужели Англия так плоха, что не в состоянии заглушить во мне тоску по родине?
А для моей тоски это был выход. Я рассказал им о нашем посте и о связанных с ним обычаях. Я нашел внимательных слушательниц, и эти излияния облегчали меня. Подробнейшим образом, каждый день возвращаясь к этому предмету, я описывал перед ними все великопостные службы и долгое стояние во время «страстей» и особенно красочно рисовал обычаи седьмой недели, связанные с плащаницей.
Я познакомил их с особой психологией народа, так ярко переживающего ежегодно все горестные перипетии жизни Христа. И когда я дошел до пасхальной ночи, на меня, должно быть, снизошло истинное вдохновение. Я помню, что в эту минуту я поднялся, и голос мой зазвучал проникновенно. Я говорил о том, что в эту ночь, в миг, когда на церковной колокольне раздается пасхальный благовест, печаль сходит с лиц, и в глазах загорается радость. В церквах зажигаются огни, много огней, люди приходят со свечами и тоже зажигают их. Весь город, каждое селение расцвечивается радостными огнями.
– Вся Россия, подумайте, эта колоссальная страна с полуторастамиллионным населением, ликует с таким чувством, как будто действительно присутствует при Воскресении Христа. Торжественный звон колоколов всю ночь и весь день непрестанно. Праздник у всех в глазах и в душе. Забываются старые обиды, и вчерашние враги в этот день становятся друзьями. Все чувствуют себя братьями, и на каждом шагу раздаются братские поцелуи.
– Неужели все целуются? – спросила мистрис Спайль, видимо, изумленная таким обычаем.
Я подтвердил и подробно описал, как это делается. В особенности в деревнях, где каждый подходит к каждому, и никто в этот день не может отказать своему ближнему в братском поцелуе. Достаточно только произнести: «Христос воскресе» – как к вам уже протягиваются братские уста.
– «Христос воскресе»? – спросила мисс Эмили. – А как это по-английски?
Я перевел.
– Как это интересно! Какой удивительный обычай, – воскликнули обе дамы разом. – И женщины целуются с мужчинами?
– Но я же вам говорю, что в этот день нет женщин и мужчин, а есть только братья и сестры.
– Удивительно! Какой оригинальный ваш народ! Какая глубина душевного чувства в этом обычае!
Дамы были в восторге и в этот день как-то особенно заботливо ухаживали за мною, в особенности мисс Эмили, которая утверждала, что, когда я рассказывал о пасхальных обычаях моей страны, у меня как-то необыкновенно сияли глаза.
III
Я не могу сказать с уверенностью, было ли это так в действительности или мне только казалось, что мисс Эмили была ко мне неравнодушна. Будь это в России и будь на ее месте русская девушка – я, вероятно, узнал бы это наверное.
Мы не умеем слишком тщательно прятать наши чувства. Даже когда хотим скрыть их, они как-то сами выдают себя.
Но мисс Эмили была англичанка и никогда не забывала о правилах внешнего поведения. Мы часто бывали с нею наедине, гуляли по окрестностям и даже сидели в комнате, когда погода была плохая. Но никогда ни одним намеком она не выказала мне своего чувства. И тем не менее мне все же так казалось. Не знаю, почему.
Может быть, есть такие невидимые нити, в миллион раз тоньше паутины, которые протягиваются от взволнованного сердца к другому сердцу. Каким-то внутренним теплом веяло на меня от ее глаз. А то случалось, что она вдруг замолкала среди разговора, и, когда я говорил что-нибудь, ее глаза впивались в мое лицо.
Словом, я ничего не могу утверждать, но мне так чувствовалось. Отвечал ли я ей чем-нибудь похожим на интимное чувство, я тоже не знаю. Было что-то такое, что заставляло меня предпочитать оставаться с нею вдвоем. Мне было приятно сидеть против нее и смотреть в ее глаза. Но никогда не являлось у меня даже мысли о каком бы то ни было сближении, никогда я не представлял себе, что мог бы, например, поцеловать ее, обнять и даже пожать руку сильнее обыкновенного.
Я думаю, что это было просто мимовольное сближение двух молодых существ, которым часто приходилось быть вместе. По всей вероятности, для людей в диком состоянии этого было бы вполне достаточно, чтобы они сблизились.
Но между мной и мисс Эмили стояло так много культурных преград. Мы были люди различных наций и культур, мы так различались по воспитанию, привычкам, взглядам. И, несмотря на хорошее знакомство, я все-таки никогда не переставал в их семье чувствовать себя посторонним, «иностранцем».
Пост близился к концу. Уже миновала Пасха по новому стилю. Она прошла для меня как-то незаметно. Она показалась мне почти обыкновенным воскресным днем. Люди отдыхали от трудовой недели, как делали это всегда. И только незначительные внешние признаки напоминали об особом значении этого дня. Правда, был удивительный солнечный день, и мы со Спайлями, по обыкновению, «делали экскурсию».
Но зато с этого дня у меня на душе началось какое-то непрестанное ожидание, а вместе с ним выросла и моя тоска. Слишком долго уж я засиделся в этом прекрасном доме. Воображение с почти болезненной живостью рисовало мне картины нашей русской жизни. Величественное как-то причудливо смешивалось с житейским и сутолочным.
То мне представлялись московские храмы, наполненные молчаливо молящимися людьми, то вдруг мысль переносилась на бойкую торговую улицу, где толпа снует, суетится, бегает из лавки в лавку, закупая тысячами утробных предметов. Давка на рынке, громкий говор, толкотня.
Я побывал в русской церкви, узнал, в какие часы там происходит пасхальная служба, и решил быть там.
У Спайлей заметили мое настроение. Да я, впрочем, и не скрывал его. Мне просто было невмоготу таить в себе такое беспокойное переживание. И я сообщил им о своем намерении в нашу пасхальную ночь быть в русской церкви.
– Это, должно быть, в высшей степени величественная служба, – сказала мистрис Спайль. – Но можно, и не будучи русским, присутствовать там?
– О, разумеется. Вы можете присутствовать, если вас это интересует. Вы, конечно, не составите понятия о настоящей русской пасхальной ночи. Но все же это будет отголосок того настроения.
– О, так мы непременно приедем в русскую церковь. Ты ничего не имеешь против этого? – спросила мистрис Спайль, обратившись к майору.
Тот сделал всеразрешающий жест:
– Помилуй! Это, наверно, доставит такое удовольствие нашему русскому гостю. Я сам, к сожалению, не могу сделать этого, так как буду в это время сидеть в типографии. Вот если бы это было в следующую ночь…
Да, бедный мистер Спайль под воскресенье не освобождался. Зато спал всю ночь с воскресенья на понедельник, так как по понедельникам его газета не выходила.
И наступила наша пасхальная ночь. В русской церкви собралось довольно много народа, и служба была торжественная. Но, конечно, не могло быть того настроения, какое я испытывал в Москве. Публика была почти сплошь фешенебельная, разодетая, и это больше походило на бал, чем на молитву.
Дамы Спайль порядочно опоздали. Они приехали только тогда, когда уже началась обедня.
Мистрис Спайль слегка принарядилась, но все же недостаточно, чтобы не отличаться от остальной публики. Но зато мисс Эмили явилась в изящном белом платье и была свежа и прелестна. Они с большим любопытством слушали пение хора и следили за всеми подробностями богослужения. Особенное же внимание их вызвало общее целование креста в самом конце обедни. Священник вышел из алтаря, и публика подходила к нему, целовала крест, а затем христосовалась с ним.
– Может быть, и мы обязаны пойти туда? – тихонько спросила меня мистрис Спайль.
– Нет, никто не обязан, – ответил я, – это делается добровольно. Если у вас есть терпение, то подождите здесь.
И, сказав это, я присоединился к толпе и стал потихоньку пробираться к священнику. На это, однако, ушло минут десять. Наконец я подошел к нему и поцеловал крест.
– Христос воскресе, – сказал мне священник, как говорил он это всем, и мы поцеловались.
Я отошел и вернулся к своим дамам. В разных углах церкви в это время раздавались поцелуи. Знакомые христосовались между собой. Настроение у меня было радостное. Я повернулся к дамам и хотел что-то сказать им.
И вот я вижу: мисс Эмили как-то сосредоточенно смотрит на меня, лицо ее слегка побледнело, а глаза точно зажглись и горят. Я никогда еще не видел ее такою.
Я вижу, что она необычайно взволнована, и стараюсь разгадать причину. Вот она подходит ко мне и протягивает руку. Я беру ее руку и чувствую, что она горяча и дрожит. Она говорит по-английски точь-в-точь так, как я тогда перевел ей:
– Христос воскресе!
Но голова ее неподвижна, она как будто не решается приблизить ко мне свое лицо.
Я невольно искоса взглянул на мистрис Спайль и увидел в глазах ее ужас. Эти глаза как бы говорили: «Неужели это может случиться?»
Но это было только мгновение. Глаза мистрис Спайль меня не смутили. В горячих глазах Эмили я чувствовал ожидание. И вот я чуть-чуть подвинулся к ней – и мы поцеловались. Вот тут я в первый раз почувствовал крепкое пожатие ее руки.
После этого произошло что-то совсем странное. Мистрис Спайль схватила свою дочь за руку и строго сказала ей:
– Пойдем!
И быстро потащила ее к боковому выходу. Я заметил только, что Эмили, опустив голову, покорно шла за ней, и они вышли из церкви и скрылись.
Все это произошло так неожиданно и так странно, что я растерянно стоял несколько секунд на месте. Но этих нескольких секунд было достаточно, чтобы потерять моих дам. Я выбежал из церкви. Там было темно. Я смотрел во все глаза, не белеет ли где-нибудь платье мисс Эмили. Но ничего не мог разглядеть. Я спустился с паперти, попробовал пойти в одном направлении, потом в другом – напрасно. Мои дамы исчезли бесследно.
Досадное чувство овладело мной. Очевидно, случилось что-то, с точки зрения почтенной мистрис Спайль, неподобающее. Но я никак не мог понять, что именно. Мы похристосовались с мисс Эмили. Что же тут особенного? Если бы я подошел к ней на улице и всенародно поцеловал ее, – конечно, это было бы дерзко с моей стороны. Но тут в церкви раздавались поцелуи, обе мои дамы были предупреждены относительно нашего обычая. На мой взгляд, со стороны Эмили это было такое очаровательное движение. Я никак не мог предположить, что мне следовало отказать ей.
Жаль, что была испорчена пасхальная ночь; но, может быть, еще больше жалел я о том, что, по всей вероятности, испорчено и другое – мои милые отношения со Спайлями и в особенности с мисс Эмили. Именно после этого братского поцелуя она мне вдруг стала как-то душевно близка.
Мне оставалось отправиться к себе в гостиницу и лечь спать.
Я проснулся в десять часов, оделся и неторопливо пил кофе. Торопиться было некуда. К Спайлям я, конечно, не собирался. Мне казалось, что теперь, после вчерашнего непонятного эпизода, они не впустят меня в свой дом.
Скоро после одиннадцати часов ко мне в комнату постучались. Я не без недоумения попросил войти. Дверь отворилась, и передо мной очутился сам майор.
