Хмель свободы

Постепенно чуть ли не десять миллионов уцелевших в бойне человек с озлобленной душой, не боящихся крови, расходились по домам, унося с собой оружие. Русская армия окончательно разваливалась. Авторитет Керенского сошел на нет.

Позднее Ленин вспоминал в своих выступлениях, что власть буквально валялась под ногами, оставалось только ее поднять. И хотя и Сталин, и Зиновьев с Каменевым попеременно возражали против восстания, опасаясь непредвиденного, большевики, при отсутствии в России крупных государственных мужей, явились единственной силой, которая понимала, чего хотела, имела цели и знала средства для их осуществления.

Керенский трусливо бежал. Надежды тех, кто все еще продолжал верить в премьера, рухнули окончательно. Большевики и их союзники, левые эсеры и анархисты, сразу выдвинулись на авансцену. При этом большевики благодаря Ленину и Троцкому явно стояли ближе к залу.

И пусть цели большевиков вроде мировой революции, объединения всех пролетариев мира в братском хороводе были химеричны, пусть начальные шаги вроде немедленной экспроприации и раздачи чужого добра рабочим и крестьянам были явным следствием утопической мечты о всеобщем благоденствии, люди готовы были пойти за любым, кто поведет, укажет путь. Потому что предыдущие поводыри оказались слепцами.

В России наступало самое тяжелое и страшное время – начиналась Гражданская война. Вожаки, вожди, батьки, атаманы отхватывали себе кусочки страны, создавали отряды и даже армии. Конечно, «революционные».

Большевики, при всей четкости целей, на первых порах сами отдались стихии русского бунта. Здравые мысли в их головах мешались с фантазиями, и воплощение этих фантазий в жизнь привело к тому, что маленькие костерки на местах, после относительно бескровного торжества советской власти, разгорелись пожаром в масштабах всей страны.

Но это произошло не сразу. Еще наряду со вспышками грубейшего насилия совершались акты милосердия. Еще отпускали «контриков» из тюрем. Так, Корнилов, Деникин, Алексеев, «генералы-демократы», вчерашние разрушители монархии, были выпущены из Быховской тюрьмы и вскоре оказались на Дону.

Была в России одна пара, которой война неожиданно принесла долгожданное счастье. В конце шестнадцатого года Николай Второй, ощущая приближение катастрофы, дал своей любимой сестре Ольге разрешение на развод с принцем Петром Ольденбургским и благословил ее на новый брак. После стольких лет мучительного ожидания тридцатичетырехлетняя великая княгиня вышла замуж за Куликовского, к тому времени уже полковника. Она была сестрой милосердия на том же участке фронта, где воевал ее любимый, а незадолго до свадьбы ее наградили за личную храбрость Георгиевской медалью, которую вручил ей начальник Двенадцатой кавалерийской дивизии генерал барон Карл Густав Маннергейм, будущий маршал и президент Финляндии.

Долгая и мучительная монашеская жизнь закончилась. Здоровая и страстная женщина, великая княгиня уже к трагическому для Романовых февралю семнадцатого с радостью ощутила, что беременна. Она мечтала иметь много детей. Пусть кровь, пусть революция, пусть ужасы, наперекор всему она хотела полного счастья, хотя впереди ее ждали тяжелейшие испытания.

Да, были, были женщины в русских селеньях. И в доме Романовых тоже.

Не инфицированный «благодаря» Бутырке бациллами общего психоза Махно оказался дома, в запорожских краях. Понял только одно: свобода! Почти полная свобода действий, избавление от панов, дележ земли и торжество анархии в одном отдельно взятом уезде. Он получил все это как бы на блюдечке и не мог до конца осознать те колоссальные изменения, которые произошли и в устройстве державы, и в душах людей.

И когда внезапно исчезли любимые жена и сын (он догадывался «почему», но не в силах был понять «за что»), «железный каторжник» был растерян и подавлен. Он бежал с Украины. В сущности, бежал в никуда. Ему предстояло переболеть. Он должен был выработать иммунитет в виде стойкой, неуязвимой идеи, восстановить убежденность в своем высоком предназначении, отказаться от всего личного, не имеющего отношения к его борьбе за идею. Либо выработать, либо погибнуть, смешаться с серой, податливой толпой, чего он никогда не хотел.

Выйдя на свободу, Нестор начал жить по законам своего анархического братства образца 1905 года. Построение нового общества зажиточных, наделенных землей крестьян, создание коммун на месте латифундий, союз с рабочими на почве добровольного обмена продукцией – вот его идеал тех времен.

Жизнь выплюнула его как вишневую косточку. Из этого зернышка должно было прорасти невиданное дерево, с плодами, гибельными не только для самого Махно, но и для самых близких ему людей. Потеря жены и ребенка была лишь прологом. Махно с опозданием, только сейчас вступал в мир большой крови.

Глава десятая

Чекисты, как водится, облюбовали для себя приземистый, похожий на крепость особняк на главной улице Царицына.

Нестора втолкнули в кабинет, который хранил следы купеческой роскоши, и грубый канцелярский стол казался здесь инородным телом. Он попытался разглядеть хозяина кабинета, который сидел у залитого вечерним светом окна.

– Ну что, Нестор? – спросил человек, голос которого показался Махно удивительно знакомым. – Все своими цацками забавляешься? Анархическими?

Человек поднялся, вышел из-за стола. Сделал знак охраннику с винтовкой, чтобы тот удалился.

– Мандолина-а? – удивленно произнес Махно, не веря своим глазам.

Человек захохотал. Да, это был уже немолодой, утерявший былую гибкость и воровские вихлявые движения приятель Нестора по тюремным мытарствам, старавшийся в те давние времена в меру своих понятий помочь ему.

Теперь на нем был китель, кавалерийские шаровары, сапоги-вытяжки, ременная амуниция и револьвер в кобуре. Не шаловливый уголовник стоял перед Нестором, а серьезный представитель новой власти.

– Мандолина, – повторил Нестор, осматривая знакомца. – Н-ну, брат, и вознесло тебя!..

– Для начала: я для тебя не Мандолина и не брат. Не люблю фамильярности! – строго предупредил Нестора бывший дружок. – Сейчас я особуполномоченный ГубЧеКа Роман Савельевич Кущ!

– Я и говорю: вознесло, – вроде бы даже порадовался за товарища Нестор.

– Вот именно. Скажу для ясности: был в ссылке в Сибири, попал к умным людям. Открыли глаза, обучили, сделали мыслящей личностью. После революции примкнул к большевикам. К твоему сведению, на их стороне и сила, и правда… Сейчас вот помогаю строить новое общество, расчищаю, так сказать, капиталистические завалы. Опыт, ты знаешь, с юности у меня большой. На мякине не проведешь.

Роман Савельевич говорил отрывисто, четко, умело, сыпал формулировками. Но что-то в его речах было вторичное, не свое. И это почувствовал проницательный Махно.

– А вот это: трынь-брынь? – провел пальцем по губам Нестор. – Забросил?.. Жаль! У тебя ж такой талант был. Мог бы где-нибудь в цирке выступать.

– Насмехаешься? – спросил Мандолина. – Ты хоть знаешь, где находишься? И что такое ЧеКа?

– Слыхал краем уха.

– Карающий меч новой, советской власти. Важнейший орган борьбы с контрреволюцией и саботажем… А воюющий без меча – обыкновенный сопливый буржуазный болтун. Таким, к примеру, был Керенский. Не согласен?

Махно задумался.

– Ну почему же? Насчет Керенского согласен. А вот насчет меча, контрреволюции и саботажа, так это не про меня. Я больше за советску власть, чем ты, это факт. Я, замежду прочим, председатель Гуляйпольского Совета трудящих селян и солдат. Так шо ты своим мечом на меня не махай. Не в ту сторону махаешь!

Бывший Мандолина улыбнулся. Он был настроен благодушно. Встреча с Махно внесла в его жизнь оживление, пробудила память о прошлом, о «юности заблудшей».

– Ну и народ вы, анархисты. Оружия понацепляли, а карающий меч отрицаете! Или ты мне скажешь, никого не убивал? С чего тогда вдруг на вечную каторгу приговорили? За карету с деньгами? Брехня. Там кровь была, точно!

Махно нахмурился.

– За шо вы так на анархистов? – спросил он. – Мы ж вместе были – большевики и анархисты. Вместе революцию делали. У нас в уезде – раньше, чем в Петрограде. И сейчас наши боевые отряды – за трудящих!.. Что происходит?

– Сейчас мы, большевики, создаем Красную армию, – начал объяснять Роман Савельевич. – И анархистов мы не просто разоружаем, а, как бы сказать, вливаем в наши ряды. А то у вас кто в лес, кто по дрова. А нам нужен единый кулак! – Он продемонстрировал свой костлявый кулак. – Иначе не победим в масштабе… А кто не с нами, тот против нас. И таких мы будем это… элиминировать.

– Слова какие знаешь, – усмехнулся Нестор.

– Ну, если попонятнее: будем изымать из среды пролетариата. Короче, уничтожать. Время военное, некогда тут, понимаешь… Со всей Украины понаехало этих ваших анархистов. Тыщи! Затопили, как в половодье! В Москве уже с ними управились. Слыхал?

Махно отрицательно покачал головой. Под напором бывшего Мандолины, который превратился в категорично рассуждающего Куща, он несколько растерялся.

– Отсталый ты элемент!..

Слова Романа Савельевича заглушал грохот время от времени доносившейся сюда канонады. Дребезжали стекла. Вазочка с высохшими цветами, оставшаяся от прежних хозяев, скользила по подоконнику, торопилась упасть. Но Кущ, еще сохранивший ловкость, подхватил ее буквально на лету молниеносным движением худой длинной руки.

– Похоже, где-то бой начался, – встревоженно сказал Нестор.

Роман Савельевич, не отвечая, покрутил ручку военного полевого телефона в кожаном футляре.

– Синюкова! – попросил он. – Петр Макарыч? Это Кущ. Что там?.. Ага… Ага… Понятно. Скоро буду. – И, подняв голову от стола, посмотрел на Нестора веселыми глазами: – Это вашего «Коца» наши батареи добивают.

– Какого Коца? – не сразу понял Махно.

– Да бронепоезд, на котором ты сюда прибыл… Или не на нем? «Анархист Коц». Интересно, кто это? Ихний командир? Не пожелали разоружаться и передать бронепоезд Красной армии… Личный состав придется элиминировать. Сопротивление!

– Ты с ума сошел, Мандолина! Там же такие боевые хлопцы! Такая братва!

– Забываешься. Не Мандолина, а Кущ, – спокойно поправил Нестора Роман Савельевич, потуже затягивая ремень. Постучал стаканом о графин.

Тотчас вошел охранник, замер у двери. Винтовку с примкнутым штыком приставил к ноге.

– «Хлопцы», «братва» – это словечки из вашей запорожской вольницы! А нам нужны красноармейцы, а не братва! Кончается вольница! Все! – И он обратился к охраннику: – Отведешь. Передашь.

– На Степную?

– Нет, там могут сразу в распыл… Во «внутрянку» пока. Обыщите только! – И, проходя мимо Махно, бросил: – Посиди, подумай. И – к нам. Взвод дадим. Или чего побольше. Можешь и до полка дослужиться. Думай… На том свете думать не дают.

Уже в дверях Кущ неожиданно коротко отбил чечетку и при этом провел пальцами по губам, изумив не столько Махно, сколько охранника. Характерный звук мандолины родился и растаял в комнате.

Часовой вывел Нестора во двор, где в глубине, среди деревьев, стояло едва заметное одноэтажное строеньице с железной односкатной крышей и двумя маленькими зарешеченными окошками. Это и была «внутрянка»: ЧК только обустраивалась. Туда и втолкнули Махно. Во дворе уже были глубокие сумерки, а в «тюрьме» и вовсе темно.

Нестор огляделся. Где-то далеко все еще громыхали, постепенно стихая, раскаты орудий.

– Слышь, браток, кто это там стукает? – раздался из угла хрипловатый старческий голос.

– Орудия, – ответил Нестор. – Анархисты с большевиками братаются коло станции.

– А что, такие пошли анархисты, что из винтовки их не взять? Пушку надо?

– Такие пошли, – нехотя ответил Махно. – А ты хто?

– Человек…

Старик достал спички, зажег щепу, подобранную под ногами. Приспособил ее в щель стенки. Щепа разгорелась, и теперь они могли рассмотреть друг друга.

В углу сидел махонький старикашка с голым черепом и седой бороденкой. Блестящие его глаза выдавали, впрочем, живой, вовсе не погасший ум.

– А как ты спички пронес, дед? – спросил Нестор. – Не обыскивали? У меня все выгребли.

– Да как не обыскивали!.. Обыскивали.

– Ну и как же?

– Да я, милок, в рукаве тещу могу пронести, если надо. Сорок лет из тюрьмы на волю, из воли – в тюрьму… А энти пока еще не умеют обыскивать. Учатся!

Канонада стала постепенно стихать.

– Кто-то кого-то прикончил, – мрачно сказал Махно.

– Известно кого, – отозвался дедок. – Анархистов.

– Почему так думаешь?

– А чего ж тут непонятного! Анархисты – вот! – Он растопырил пальцы ладони. – А большевики – вот! – Дедок стиснул кулак.

– Помолчи, – подошел к окошку Нестор. – Может, еще забухает.

Они долго прислушивались. Но стояла тишина.

– Хе-хе, – вздохнул старик и неожиданно продекламировал:

За любовь и участье к народуПотеряем мы дом и свободу,За любовь и участье к немуОбретем кандалы и тюрьму!

– Сам сочинил? – спросил Махно.

– Не… Где мне! Это поэт такой был – Некрасов… великий человек! Точно уже не помню всех стихов, сам я не письменный, а один хороший арестант читал. Давно уж, в восемьдесят первом, аккурат когда царя убили…

За дверью раздались голоса. Звякнули ключи, прогремели запоры. Старик проворно погасил лучину.

Кого-то еще втолкнули во «внутрянку». Кого-то крупного, громко и сердито сопящего.

Когда дверь закрылась и шаги охранников стихли, дед вновь зажег свою лучину.

– Задов! – обрадовался Махно. – Левка!

Одежда на Левке была разорвана, лицо разбито, как можно было догадаться, ударом приклада.

– Ты, Нестор? От тебе на – встренулись! А я-то думал, ты умнее: смотался!

Нестор смотрел на него, ожидая пояснений.

– Ну шо? – с горечью сказал Левка. – Мы як услыхали, шо на станции нашего «Коца» колошматят, кинулись туда. А против нас на подходе – батарея трехдюймовок. И цела бригада. Ну и шо ты сделаешь? Сыпанули они шрапнелью. Сначала, правда, чуть в сторонку, шоб напужать. Только шапки од ветра послетали… Залегли. А лежачий разве может як след бомбу бросить? А тут ще два броневика подкрались… – Левка вдруг всхлипнул – огромный обиженный ребенок. – На наших глазах долбали «Коца», пока хлопцы белый флаг не вывесили вместо черного. Цусима прямо! И хто? Свои же! Большевики! Революционеры за счастье рабочее!.. Ну, повязали нас. Хлопцев куда-то на Степную, а меня сюда. Говорят, если я не соглашусь перейти в Красну армию, расстреляють. А соглашусь – почет и уважение, паек, одёжа!

Щепа погасла, но старик нашел под ногами новую лучину.

– Что ж, им тоже солдатики нужны, большевикам-то! – заметил он.

– Эх, не понимаешь ты анархической души, дед! – с надрывом сказал Левка, стуча себя в грудь. – Шо жизнь? Тьфу! Свободу отбирають!

– Как не понять-то? – ответил старик. – Я, браток, анархистом был, когда тебя папа с мамой еще только сотворяли…

– Да ну?

– Коромысло гну! Я, дружочек, первый анархист Заволжья, степной волк. Вы от запорожских атаманов пошли, а я прямо от Стеньки Разина и Емельки Пугача… Через их завещанную долю стал анархистом-самоучкой. Эх, погуляли мы по Заволжью, пожгли помещиков, побили офицеров – любо-дорого!..

– А счас-то за что тебя?

– А по той причине, что воля, она живет, только пока революция. Вон как огонек на лучине: пока лучина есть, он горит… А потом берет в руки власть тот, кто сильнее… А меня повязали сначала большевики, а потом выпустили, потому что народ меня слухает, а я выступать страсть как люблю перед людями… разжигаю огонек. А там, глядишь, и полыхнет… Ой, как иногда полыхает! – говорил он, зажмурившись и переживая сладкие воспоминания. – А потом опять повязали. Не пондравился чем-то. Вишь ты, я всяку власть воззывал сничтожать!

– Ножевой старичок! – с уважением произнес Левка.

Махно размышлял.

– Ну и шо ты решил, дедок? – спросил он у заволжского анархиста.

– Не покоряться и… принять смерть… Хочется мне какое-то геройство сотворить и через то в людских душах поселиться. Вот это и будет моя новая жизня. А другой не хочу.

– А нам что посоветуешь?

– Ну, вы еще молодые. Нельзя, чтоб вас так, без толку постреляли. Вам жить надо.

– Покорившись?

– Ну, сегодня покорились, а завтра разъярились… А ты, малой, – обратился он к Махно, – еще долго будешь скакать, как необъезженный конек… Бежать тебе надо.

– Бежать? А куда? На Украине немцы, здесь большевики… Да и как убежишь?

– Была б охота, а вода дырочку найдет. В Москву беги, там, говорят, правда. Кропоткин там, Петра Лексеич. Он народ понимает. Вон какую революцию сочинил – на всю Рассею революцию!

– А говорят, Ленин.

– Ленин, конечно, тоже. Но его, вишь ты, помощники окружили, из бывших авокатов, всю правду скрывають, на анархию наговаривають… А Петра Лексеич старенький уже, ему бы кого помоложе в подмогу. Примирить бы их, Ленина с Кропоткиным. И, может, снова будем в дружбе и понимании. Большевики, вишь ты, сначала тоже как анархисты были: все старое рушили напропалую, а преж всего армию! Ить как вначале сказано было: царску армию сменит вооруженный народ. А что вышло? Теперь этот самый вооруженный народ берут в тиски…

– Хорошо бы в Москву, – вздохнул Задов.

– А-а, – махнул рукой Махно. – Хоть здесь помирать, хоть в Москве. Один черт!

– Разочарованный, стал быть? – спросил дедок.

Махно не ответил.

– Это бывает. Ты, видать, хотел жисть переобустроить, а она сама тебя переобустраиваить. Это как на болоте. Прямиком итить нельзя. По кочкам надо бы, по кочкам… – Подсвечивая себе лучиной, дедок стал тщательно осматривать потолок «внутрянки». Потом обратился к Левке: – Слышь, бамбула! У тебя силы на десятерых хватит. Вот ежели ту досочку подломишь – поднимешь край крыши. А энтот, – кивнул в сторону Нестора «анархист Заволжья», – он пролезет. А там в заборе дырку найдет… Жить захочешь – змеей станешь!

Дедок подтащил к стене несколько досок, валявшихся во «внутрянке».

– А часовой? – спросил Задов.

– Часовой об энту пору спит в копнушке в саду. Мобилизованные парни, они спать горазды.

Левка, встав на доски, могучими руками приподнял край тяжелой крыши. Поскрипывали гвозди. Левка то и дело приостанавливался, прислушивался. И снова напрягал могучие плечи. Пот катился по его лицу.

Дедок ему подсвечивал.

Наконец между крышей и стеной образовалась щель, сквозь которую завиднелось звездное небо.

– Полезай! – прокряхтел Задов.

– Слушай, Левка, я вернусь! Я тебя выручу!

– Полезай! – хрипел бомбист. – В Москву пробирайся! Правду нашим донеси! Правду!

– Стой! – Дедок достал откуда-то из-под подкладки пачку бумажных денег, сунул Нестору в карман. – Москва, вишь ты, слезам не верит, а денежки береть…

– Откуда они у тебя, дед?

– Я ж сказал: я и тещу в рукаве пронесу, не то что деньги…

Левка только тяжело дышал, когда Нестор карабкался по нему, как по дереву, и мало-помалу ввинчивался в щель. Спустя несколько мгновений он мягко спрыгнул на землю.

Левка опустил край крыши на место, сел в угол, вытирая рубахой лицо.

– Я тебя вытащу, Левка! – донесся снаружи громкий шепот Махно.

– Уходи!.. – Задов переводил дух. – Чуть жилу не надорвал. Как батя покойный…

– Животом дыши, животом, – посоветовал дедок.

Задов пыхтел.

– Доберется ли? – спросил он у старика.

– Энтот?.. Энтот куда хочешь доберется. Только пока он доберется, да пока что к чему, нас просто стрельнут. Оченно даже возможно.

– Не хочется, – пробасил Задов.

– Ясное дело… А ты по кочкам ходи, по кочкам, не ступай прямо. Да и невыгодно им тебя расстреливать. В тебе почитай бочка крови, ты им все подвалы позатопишь.

– А ты как же?

– Я – в песню, сказал же. Как услышишь, что про деда Сову, так это аккурат про меня песня будет…

Глава одиннадцатая

На Царицынском базаре, хоронясь и ускользая от красноармейских патрулей, Махно высматривал, кто чего продает.

В скобяном ряду, переходя с одного места на другое, он долго наблюдал за торговцем, перед которым на дощатом лотке были разложены старые и новые замки, гвозди, рашпили, скобы, всякая хозяйственная мелочь.

Торговец был лохмат, с костылем. Глаза глядели дико и настороженно. Мужичок на полторы ноги, а не простой.

Махно долго перебирал на его лотке железки. Затем наклонился к хозяину этого богатства:

– Слышь, браток, мне бы замок под десять ключей да пару пасхальных яиц с громким звоном…

Торговец посмотрел по сторонам, нет ли кого поблизости.

– Добра этого хватает, да цена кусает, – тихо сказал он. – Такая вот недоразумения. Какие будут мнения?

– Сговоримся.

– Приходи в грузовой порт, да не ищи сортир, а ищи буксир. «Прыткий» называется, на берегу валяется. Там у меня куры поют да яйца несут… Только приходи попозднее, как стемнеет.

– А может, раньше можно? Может, сейчас сходим?

– Сейчас-то сейчас, да вокруг много глаз. А ночью, где Волга-река, совсем не ходит ЧеКа. – И торговец перешел на прозу: – Сам видишь, что делается, браток. Скоро стенок в Царицыне не хватит… народу много развелось, укорачивают Россию… Ты не из тех, которые вчера на станции?..

– Нет, я из тех, которых…

– А-а… Ну, приходи, чайку попьем, да решим, как остаться живым!

Днем Махно, стоя в тени акации, наблюдал за особняком ЧК. Туда подъехал грузовик с охранниками у бортов и людьми, сидящими посередине. Кого-то со связанными руками поволокли в подъезд. Машина отъехала, заполнив улицу сизым дымом.

Нестор внимательно осматривал сад за забором. Как бы примеривался. Рассчитывал. Но услышал вдали топот идущего в ногу небольшого отряда. Потом из-за лабазов появился и сам отряд. Впереди, оборачиваясь, суетился военный с длинной шашкой, которую он то и дело придерживал рукой. Судя по всему, это был кадровый вояка. Фабричная звездочка на его фуражке сверкала на солнце красной эмалью.

– Четче! Четче! – кричал он. – Ставь ногу на ступню!.. Носок тяни!.. Левой, левой!.. Ать, ать!..

В переднем ряду на правом фланге, как самого рослого, Махно заметил Левку Задова. Рядом с ним вышагивали еще несколько уцелевших бомбистов из его отряда. Их переодели, они были в выцветших шароварах, в солдатских рубахах, на фуражках самого разного покроя поблескивали кое-как вырезанные из консервных банок жестяные звездочки.

– Больше задору!.. Задору!..

Задов тяжело бухал разбитыми ботинками по брусчатке. Он был слишком громоздкий для строевых упражнений.

Левка тоже заметил Нестора, хоронящегося за деревом. Но расстояние не позволяло ему понять, увидел ли его Нестор. Ни крикнуть ему, ни рукой махнуть Левка не мог.

И тут его осенило.

– Ну а молчим чего? – обернулся он к отряду. – Як на тещиных похоронах!..

– Во! Молодца! – обрадовался ротный. – Давай! С песней!

– Подхватывай, если хто знает! – И, глядя в ту сторону, где прятался Нестор, Левка громко запел: – «А мы по кочечкам, да по кочечкам, сквозь болото да в лесок»… – И смолк. – Тьфу, зараза, слова забыл!

– Здоровый, а дурак! И слух, как у овцы! – бросил командир.

Но Нестор понял: Левка прислушался к «первому анархисту Заволжья» и действовал так, как тот им посоветовал: прямиком не идти, а по кочечкам. И когда Левка еще раз обернулся, он махнул ему рукой…

А вечером Махно пошел в гавань. Буксир отыскал сразу, на нем полоскалось белье. Нос пароходика «сушился» на земле, а корма плескалась в воде затона.

Нестор присел на берегу на какой-то ржавый бочонок, стал ждать. Из иллюминатора несколько раз выглядывало и тут же скрывалось чье-то лицо. Потом на палубе появился одноногий торговец:

– Поднимайся!

Внутри на буксире было сумеречно. Масляно блестели детали машины. Одноногий выложил на стол свой товар: тяжелый австрийский пистолет «Рот-Штайер» и несколько гранат.

– Лишнего не беру. За шпалер две «катьки». «Замочек» – десятизарядка, как просил. И «яички пасхальные»: гранаты… К пистолету патронов только две дюжины, редкие, заразы. «Восьмерка». У пленных выменял…

– Обстоятельства, брат, малость переменились, – сказал Нестор. – Так повернулось, что твой товар мне пока без надобности. А вот в помощи твоей крепко нуждаюсь.

– В чем нужда?

– Надо мне отсюда смываться. Хотя бы в Казань переправиться, что ли…

– Во как! Не хочу картошку, а хочу горошку… А на чем переправиться-то?

– Да хоть на твоем «Прытком».

– Был «Прыткий», а стал корыткой… Но я тебя пристрою. Ты только толком скажи, куда тебе надо.

– В Москву.

– В Москву?.. И зачем? Люди бегут оттуда. Голод начался!

– Мои заботы.

– Оно верно. Но ты не до Казани плыви, а до Саратова. Выше, в Самару, не надо, там какие-то чехи бунтуют. Чего хотят, неясно. Но к стенке будут ставить, как все. Это уж порядок теперь стал такой… А от Саратова – поездом. Коли, конечно, сядешь.

– Уцеплюсь, – улыбнулся Нестор.