Хмель свободы

Хлопцы возмутились. Щусь опустил руку на рукоять сабли. Даже юный прапорщик опасливо покосился на своего высокомерного командира.

Но Нестор был спокоен.

– Шо ж, уважаю за смелый разговор, – сказал он. – А врать не умею. С малку не научился… Ну, хоть мы и старые знакомые, а придется вам соблюдать наш закон. Скидывайте оружие, срывайте ваши цацкы, награды… погоны-шевроны… и идите, куда шли.

– Как же вы можете кадрового офицера просить об этом? – усмехнулся Данилевский. – Это невозможно.

– Та тебя ж не просют! – не выдержал Федос. – Тебе приказывают, пан… если жить хочешь! А нет – так он, в воду. Со всей своей офицерской спесью!

– Это не спесь. Это честь, – ответил Данилевский.

– Надоели вы с вашей «честью». Только й разговору!.. Топите их, хлопцы, поскорее, – скомандовал Щусь, – а то вечеря совсем остыне!

И в самом деле, от костра доносился запах горячей картошки, изнывающего на огне сала, чесночной домашней колбасы.

Офицеры тоже были голодны и, несмотря на свое отчаянное положение, сглатывали слюну.

Махновцы уже обступили их со всех строн, готовые учинить расправу.

– Стойте! – властно крикнул Данилевский, и они остановились. – Михаил Петрович! – обратился капитан к прапорщику. – На вас мое решение не распространяется. Вы только что из студентов, толком не служили… своим командирским распоряжением разрешаю вам… – Он несколькими ловкими движениями сорвал с прапорщика погоны, кобуру с револьвером, шашку, бросил все это добро на настил. – Ну, а наград у вас пока нету… Бегите, а то замерзнете.

– Живи, прапор! – сказал Махно, плетью указывая прапорщику, в какую сторону бежать.

Прапорщик нерешительно пошел по мосту. По обе стороны его пути грохотала и пузырилась вода. В сумерках и без того страшный Днепр казался еще страшнее и рев воды оглушительнее.

Вчерашний студент шел, беспомощно оглядываясь. Ему хотелось поскорее оказаться как можно дальше от этого ужасного места, но и бежать, выказать страх при командире он не мог.

Быстро темнело.

Черногвардейцы подступили к капитану.

– Я сам!

– Как хочешь, – согласился Щусь.

Под дулами винтовок и пистолетов Данилевский быстро стянул с себя карабин, бросил в воду. Следом полетела амуниция с кобурой и шашкой, а затем и шинель. И сапоги исчезли в темной воде, и галифе с белой окантовкой. Он остался в гимнастерке с крестами и нашивками и в шерстяном, теплом исподнем.

Перекрестившись, надеясь на Бога, на удачу и на свой опыт «соколиста» и спортсмена, капитан прыгнул с перил моста. Прыгнул ловко, косой линией, вниз головой. И исчез под водой. Не всплыл, не взмахнул рукой. Бешеные буруны сразу поглотили его, утащили в черную глубину.

– Нестор! – юродствуя, закричал Федос. – Горе! Як жыть? У нашого имения больше нема наследника!

Махно не ответил. Он мрачно смотрел, как ссутулившийся Иван Лепетченко часто крестился и шептал слова молитвы.

– Ты шо, Иван, заупокойную читаешь?

Младший Лепетченко продолжал креститься, наклонив голову и глядя себе под ноги.

Опустел мост. К костру подсели свободные от дежурства черногвардейцы: Щусь, Сашко Лепетченко, Калашник, Каретников, Савва…

– Хоть ночью воны, може, не пойдуть, – сказал Сашко. – Заморывся за день…

Иван подошел к брату, протянул ему свою винтовку:

– Возьми.

– А ты куда?

Иван молча пошел прочь от костра.

– Иван! – крикнул Сашко. – Куда ты?

Младший брат обернулся:

– Погано, Сашко… Батьку свого мы сами убили, попа убили, багато народу поубивали, потопили. Не буде нам счастья, хлопци. Грех велыкый!

– Ну и куды ж ты?

– До Бога.

И он продолжал медленно идти вверх по белому снежному косогору, оставляя четкие следы.

– Иван, мы клятву на крови давалы! – закричал ему вслед Сашко. – Помнишь, Иван? Там, в кузни! Не можеш ты нас оставыть!

Но Иван уходил все дальше и дальше.

Сашко схватил винтовку, передернул затвор. Поблескивающий медью патрон скользнул в казенник.

– Стой, Иван!.. Стой, кажу!.. – в отчаянии закричал Сашко. – Не изменяй нашему братству!

Он начал целиться в фигурку, темным пятном выделяющуюся на склоне.

Но Махно отвел рукой ствол «винтаря»:

– Не надо, Сашко. Единый твой брат. Другого не будет.

Уходил Иван…

Поздним вечером, укладываясь у костра на кожушок, Щусь прошептал Сашку Лепетченко:

– Нет, не тот стал Нестор! Раньше был как стальной штык. А теперь! Сколько офицерья отпустил! Жалостливый стал!.. Это она все, она! Погубит она Нестора… Бабы, они все такие: из стали тесто могуть замесить…

Сашко, уткнувшись в овечью шерсть, беззвучно плакал. Он чувствовал, что брат ушел от них навсегда.

Глава вторая

Владислав Данилевский вынырнул из ледяного коридора. Днепровская струя заталкивала его в новую западню, но, оказавшись на чистой воде, последними усилиями, отчаянно загребая мощными руками, капитан пристал к береговой закраине. Ломая лед и кровяня руки, выбрался на заснеженный берег. Перевел дыхание. От него шел пар.

Он заставил себя бежать. В сторону от реки, в сгущающуюся темноту. Голые ступни упрямо топтали снег. Капитан хотел жить и знал, что ему нельзя останавливаться.

Вдали светились огоньки большого села, доносились песни, музыка, огненные пороховые шутихи время от времени взлетали над хатами, на миг освещая соломенные крыши, тополя, далекие фигурки людей. Кто-то палил в небо из винтовки. Рождество!

Данилевский бежал к хате, стоявшей на отшибе, в стороне от села. Хата была неказистая, но в окошке теплился огонек.

Капитан упал на пороге, попытался постучать в дверь, но руки уже не слушались его, только слабо скребли по деревянному косяку.

И все-таки его услышали. Дверь открылась, и в щель осторожно выглянула баба в толстом платке, накинутом на голову и плечи…

Свет от сальной плошки в хате был слабый. Затащив капитана в дом, хозяйка скинула платок и оказалась совсем молодой еще женщиной: черноволосой, пышногрудой, в одной рубахе, охваченной пониже шеи тесемкой со сборками.

Нимало не стесняясь, она втащила капитана на полати, раздела догола и принялась, поливая себе из пузырьков на ладони темную жидкость, растирать крепкое, но обмякшее тело офицера. Поворачивала его из стороны в сторону. Руки Данилевского безвольно, со стуком падали на застланные рядном доски. Перекатывался на шее крестик на дорогой цепочке.

При этом хозяйка странной хаты без конца нашептывала что-то, из чего можно было разобрать лишь отдельные слова:

– …ты пройди, огонь, по билу тилу, по темным жылам, не будь огонь пожаром, а будь жаром… Спаси, Христос, помылуй, Мыкола-угоднык. Розгоны кровь, не дай застыть… Божья Маты-печальныця, як твий сын не замерз у овечих яслях, так и ты не дай душу на замерзання…

Сильная и крепкая, она втащила капитана на печь, накрыла старым кожухом. Влила в горло жидкость из другого пузырька. Сама стала на колени перед красным кутом, где горела лампадка. Зашептала, запела слова, не похожие на обычный рождественский тропарь. Здесь было много слов и фраз, принадлежащих только ей:

– …Христе Боже наш, возсияя мирови свет разума, в нем бо звездам… учахуся Тебе кланятися солнце правды… и народився Ты нагий и слабый, як дитя, але силой духа Своей сильней царей и владык… от же дай сьому человеку, нагому и слабому, як и Ты был, трошкы силы… бо й його матир родила, и його хтось любыть та й жде…

Темны и загадочны были лики на старых иконах, едва тлел огонек в лампадке…

…Утром Владислав увидел хозяйку убогой хаты все там же, в красном куту, коленопреклоненной перед иконами. То ли молилась всю ночь, то ли встала спозаранку. Красивая была, молодая.

– …Спасыби тоби, Владыко человеколюбче и Матери Твоий беспорочний, учуялы вы мий слабый голос…

Данилевский смотрел на женщину. Перекрестился при ее словах.

А она, встав с колен, бросила ему нехитрую крестьянскую одежку:

– Слазьте з печи, пан офицер. Будем снидать. Самовар готовый.

– А почему ты решила, что я офицер? – хрипло спросил Данилевский.

Хозяйка усмехнулась:

– Так у вас же хресты и всяке таке на рубахе.

– Углядела, – хмыкнул Владислав.

– Та й тело не селянське, панське тело! И исподне офицерське… Подсохне – одинете.

Только теперь Данилевский сообразил, что лежит под полушубком голый. Он всматривался в свою спасительницу.

– Кто ты? Как тебя зовут? – спросил он. – За кого молиться?

– Марией зовут. Обыкновенне имя.

– Имя-то, может… Сама ты необыкновенная… А почему на отшибе живешь? Все Рождество празднуют, а ты одна?

– А хто ж мене пустыть праздновать? Я – ведьма. Побьють мене.

– Ведьма?

– Обыкновенна ведьма. – Она заливисто расхохоталась. – У коров молоко сдаиваю, у чоловикив мужску сылу отбыраю, урожай порчу, на метле на Лысу гору летаю… з чортамы знаюсь… Не боишься? – Она вдруг перешла на «ты».

– Я? – спросил Данилевский. – Подойди сюда.

Она подошла. Он притянул ее и крепко поцеловал в губы.

Отстранившись, она перевела дыхание. Посмотрела пристально.

– Ой, пан… на свою биду я двери тебе открыла. Багато будешь по белу свету ездить, море крови людской прольеш, и твоей прольють вдосталь… А все ж я тебе присушу! И будет наша любовь несчастна. И для мене тоже… – И, помолчав, с сомнением добавила: – А может, не така й несчастна…

– Ну, подойди еще раз! – попросил Данилевский.

Она колебалась. Бормотала что-то, полуприкрыв глаза.

– А-а, все равно! Не буде никому счастья! – решительно сказала она. – Йде на людей лють велыка, самосничтожение. Довгии годы будут люди враждовать!..

Он, свесившись с печи, привлек ее к себе. И она обхватила его…

– Ой, видно, я сильно багато тебе свого отвару дала, – прошептала она, заползая под кожушок. – А може, меня хто саму обпоив!.. Чи це судьба?

Глава третья

Придерживая длинную, не по росту, шашку, Нестор взбежал на второй этаж бывшего имения Данилевских, ныне коммуны. Ворвался в комнату. Настя полудремала на постели, книжка, которую она пыталась читать («Вадим» Лермонтова), лежала рядом.

– Ну як? – спросил Махно.

– Скоро… – мгновенно проснувшись, с улыбкой ответила Настя. – То заболыть, а то отпусте.

– Бабка вже тут, – доложил вошедший вслед за Нестором Степан. – Внызу, в коморци отдыхае…

– Яка бабка? – обозлился Махно. – Давай сюда лекаря с Александровска. И мигом!

– Кони втомлени…

– Бери любых!..

– А в случае, ликарь не схоче?

– Шо значить «не схоче»?

Каретников, который стоял под дверью, всунул в комнату голову, внушительно посоветовал:

– Скажеш лекарю, шо Нестор Ивановыч дуже ласково просыть.

– Добре, – усмехнулся Степан и опрометью кинулся в конюшню запрягать лошадей.

В зале заседали черногвардейцы. Перед Нестором, Лашкевичем, Григорием Махно высилась куча бумаг. Время от времени в зал доносился Настин крик. Нестор вскакивал, начинал расхаживать по паркету под строгими взглядами отцов анархии из золоченых рам.

– Ну, нечего! Нечего к бабьим крикам прислухаться! – повторял он соратникам (а на самом деле себе). Снова садился.

– Така плутанына! – сказал Лашкевич, показывая Нестору то на одну, то на другую бумагу. – От почитай!

– Сам читай! – Нестор был не в силах сосредоточиться. – На то у тебя очки на носу!

– От Центральной рады третий Универсал, – заглядывая в бумагу, стал пересказывать Лашкевич. – З Киева. За ноябрь… Признають Украину в состави России… Од Центральной рады четвертый Универсал… за январь цього восемнадцатого года… Объявляють повну независимость од России… А це – из Харькова. Ультиматум од Первого Всеукраинського съезда Советов… объявляе Центральну раду вне закона… Ну, дети, ей-бо!

Раздался резкий крик Насти. Нестор вскочил, заметался вдоль портретов. В его глазах читалась полная растерянность.

– Та читай! Читай, шо там ще!

– Центральна рада начинае переговоры з нимецьким кайзером про помощь проты большевиков… Донецко-Криворожска Совецка Республика объявляе незалежнисть от всех. Тепер буде независима Республика ДэКаСээР.

Снова раздался крик. Нестор заткнул уши.

– Ты читай, читай! Там бабские дела, а тут наши!

– Одесска Совецка Республика тоже обьявляе независимость и требуе од нас дви тысячи новобранцев… и грошей…

– Дулю с маком, – ответил Нестор. – Кто там ще шо требуе?

– Повстанческе правительство Таганрогу просыть грошей…

– Сколько?

– Не пышуть. И печатка непонятна…

Немного подумав, Нестор объявил:

– В общем, хлопцы, надо нам свою армию строить, таку, какой ще не было. Анархическу. Непобедиму. А то соседи нас завоюють. Новобранцев наших им давай… Нашли дурней!

Хлопцы тоже возмущенно загалдели.

– Нестор, ну а в случае, если германци до нас и вправду пидуть? – спросил Григорий. – У ных сила!

– Проты бугая не сыльно пидеш, – согласился и Лашкевич.

– А волк як против бугая йдет?.. На рога не лезет. Подкрадается с-под низу и выпускает кишки… Найдем и на германца управу!.. – бросил Нестор, не переставая нервно расхаживать по залу.

Бабка в белом окровавленном переднике приоткрыла дверь:

– Нестор Ивановыч! Пан ликарь зове…

Махно побежал по коридору.

Настя со счастливым лицом лежала в кровати, а доктор держал на руках смуглого, липкого, в слизи и крови младенца, который вначале пищал, а потом принялся орать на все имение.

– Поздравляю, гражданин Махно! Хлопчик! Здоровый!..

Повитуха тут же вытолкнула Нестора за дверь:

– Через час, Нестор Ивановыч! Поглядилы – и хватыть.

А в зале – когда только успели! – среди бумаг уже стояла четверть самогона и лежали аккуратно нарезанные колбаса, сало, хлеб, лучок.

– Поздоровляем, Нестор!.. З сынком!.. Хай буде здоров!..

Выпили, закусили. Отметили как бы между делом.

– Шо, може, мобилизацию объявым, Нестор? – спросил Лашкевич.

– Яку ще мобилизацию! Этим узурпаторы занимались… царизм! Власть! А мы безвластники!..

– А як же тогда воевать?

– Армия, хлопцы, будет добровольна. Партизанськая. Такая, шо ее не видно и не слышно. Свистнул раз – собрались, свистнул два – разошлись. На конях. Укусили – отскочили. Другый раз укусили – кишки выпустили.

– Це дело, – кивнул Григорий.

На лице Насти светилась счастливая улыбка. Возле нее лежал вымытый, спеленатый, накормленный младенец.

Нестор взял ребенка на руки. Стал разглядывать:

– А шо он такой сморщенный? И личико красное!

– У них у всех личики красные. Только ж из материнского чрева! Легко ли ему? – впервые улыбнувшись, сказал доктор.

– Это точно. Сидел, як в одиночке, а тут на тебе – воля!

– Там ему было тепло, уютно, безопасно, – возразил доктор. – А сейчас он впервые увидел этот жестокий мир.

– Ничего! – покачивал младенца Нестор. – Мы для него этот мир переделаем. Он настоящее счастье увидит. Иначе для чего ж мы мучаемся?..

– О-хо-хо, – только и смог сказать доктор.

– Эй, Вадим! – обратился к сыну Махно. – Вадим!

Он наслаждался звучанием этого имени, которое хотел бы носить сам. Но младенец вряд ли осознавал величие предназначенного ему призвания. Он жалобно кривил ротик. Плакал…

– Давай сюды! – попросила Настя. Она открыла грудь, сунула в чмокающий ротик сосок. Вадим стал жадно сосать…

Настя – кто только и когда научил – положила младенца животиком на свою крепкую ладонь, слегка похлопала по спинке, чтобы отрыгнул воздух.

Нестор глядел на молодую жену с одобрением и даже восхищением. Хорошая жинка ему досталась. Все так ловко делает. Настоящая мать!

– Смотри, смотри, як сосет, – умилился он. – Сильный!.. Корми его лучше, шоб здоровый вырос! Меня вон мамка не докормила – голодуха в те годы была. Выкормишь – защитник тебе будет! В обиду не даст!

Настя продолжала улыбаться.

В селе Богодуховка Нестор, собрав земляков, втолковывал им:

– Браты мои дорогие! Землю мы вам дали… коров, коней тоже. А возвернутся паны… чи, може, германцы захотят землю отобрать? Как тогда?

– Не дамо!

– Хочь зубамы глотку…

– Зачем же зубами? – возразил Махно. – Винтовки многие с фронта принесли… а у кого нет… – Он дал знак хлопцам. Каретников, Левадный, Григорий скинули с саней грязную холстину. Под нею в розвальнях было сложено оружие, отобраное у офицеров на мосту. – …Берите! И пусть тот, хто умеет, учит того, хто ще никогда не стрелял! Вырастет у нас, хлопци, армия, як пшенычные колоски с земли! Вольная, як ветер!

– Мы за тобой, Нестор Ивановыч, як нитка за голкой! – отозвались селяне, разбирая оружие. – Не сумлевайся!

– И вы, дядьки, хто уже в годах! Вы тоже нам в помощь! Выпасайте коней добрых… держите одну-другую тачанку чи бричку. На подменку. Шоб не армия была, а птица. Шоб на ероплане не догнать.

Дядьки смеялись.

Нестор, доев тарелку борща, откинулся на спинку кресла, взглянул на Вадима:

– Спит?

– Ага.

Нестор подошел к зыбке, покачал ее.

– Нестор Ивановыч! – начала было Настя и примолкла. С губ её внезапно исчезла улыбка.

– Ну шо? Шо?

– Дайте завтра коней. В Федоровку поиду. В церкву. Вадима похрещу.

Махно едва не подпрыгнул:

– Т-ты… соображаешь? Хрестыть! Мы ж анархисты! Шо мне мои побратимы скажут? Какой слух по уезду пойдет?

– Так через то я – в Федоровку. Шоб далеко. Нихто й не взнае.

– Дура-баба! Меня тут за сто верст вокруг знают. И вообще… Сколько раз я тебе втолковывал? Религия – обман. Той дядька на портрете знаешь шо сказал? «Церковь зовет к смирению, мы – к борьбе. Пусть церковь призовет к борьбе, и я смирюсь перед ней». Поняла?

– Ни. Я цього не понимаю, Нестор Ивановыч. А тилькы Бог над всым. И над анархистамы. А церква така, як и мы сами, люды. Церква не вынувата, шо и попы грешни бувають.

– Дура! Такое было девчатко! А стала… И когда только ты в Бога начала вирить?

– А як вас ждала. Молылась, шоб вы булы жыви-здорови… Бог и почув!

– То не бог, а Революция почула… Если бог ваш такой защитник, почему он меня не защищав, когда я в люльке голодав? «Плодитесь и размножайтесь»! От мамка и наплодила. А чем кормить, бог не дал. Потому я недоростком в шесть год панских гусей пошел пасть. Чего ж бог не явился до пана и не сказал: отдай часть своей земли бедным и голодным? А теперь я, анархист Махно, ту землю забрал и раздал всем, хто нуждается… И пускай меня на том свете черти в смоле варят, зато на этом люди спасибо скажут! – гневно кричал Махно.

– Го-осподи, прости его! Го-осподи… – крестясь, шептала Настя.

– И шоб я никогда больше… ни-ког-да, чуешь?.. про это самое крещение не слыхал! Раз и навсегда!

А через несколько дней батюшка федоровской церкви Михаила-Архангела отец Онисифор окунул плачущего Вадима в купель.

– Аще кто не родится водою и духом, не может вниити в царство Божие!.. Крещается раб Божий Вадим во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святаго Духа, аминь…

Крестные – пожилые, умудренные опытом, селяне. Где и как успела найти их Настя и уговорить, никто и никогда так и не узнал. Земляки? Родственники? Или просто добрые, сердечные люди?

Вот уже крестик и белая пелена на Вадиме, и батюшка начал таинство миропомазания, делая знак креста на теле младенца. Поглядывая в сторону селян и ощущая себя миссионером в этом внезапно изменившемся и заразившемся безбожием обществе, старенький батюшка тихим голосом пояснил:

– Чело – для освящения ума… глаза, уста, носик, ушки – для освящения чувств, грудь – для освящения сердца, руки и ноги – для освящения всех деланий и хождения по миру… А все вместе – че-ло-век!..

Настя с глазами, мокрыми от слез, молилась, глядя на скорбный лик Богоматери. Молилась беззвучно, едва шевеля губами. И казалось ей, будто и глаза Приснодевы наполнялись ответными слезами сострадания и любви.

Глава четвертая

Как и много лет назад, когда Нестор подростком искал заработка и приюта, он вновь оказался в еврейской колонии Ново-Ковно. Она не изменилась. Все те же землянки, хибары, шинки, лавчонки…

Перед Нестором, Григорием, Каретниковым, Лашкевичем близ тачанки собрались пейсатые старики в кипах.

– Шо вы, граждане евреи, як угнетенная царизмом нация можете дать анархической революции?.. – спросил Нестор и после недолгого молчания пояснил: – Можно деньгами.

– Как евреи, так сразу деньгами, – покачал головой рослый сутулый старик.

Присмотревшись, Махно узнал того самого колониста, что однажды посоветовал ему идти сапожничать в Новосербию.

– А я тебя помню, – сказал Махно.

– Ты у меня работы искал, – спокойно ответил старик. – Я тогда еще подумал: какой бойкий хлопчик. Он еще взыграет, как вино. Теперь вы, конечно, анархист?.. У нас тоже много анархистов. Все хотят свободы. И никто не хочет копать землю. Но скажите, откуда тогда возьмется свобода?

В голосе старика звучала ирония.

– Ладно, – оборвал его Махно. – Может, все-таки поможете деньгами? Собирайте кагал, решайте… враги подступают.

– Зачем кагал? – возразил старик. – Сейчас другие времена.

Он вставил два пальца в рот и громко свистнул. Совсем как голубятник.

И тотчас из землянок и саманных хаток стали выскакивать молодые люди, одетые кто во что горазд. Но почти у каждого в руке было охотничье ружье или берданка. У многих – гранаты.

Кое на ком – шинели, папахи, ремни с подсумками. Один из таких молодцов нес на плече не что-нибудь, а ручной пулемет «Льюис» с рубчатым диском и самоварным кожухом.

Войско как войско. С определенной сноровкой выстроились по ранжиру.

– Наш отряд самообороны, – объяснил «голубятник».

Нестор прошелся вдоль шеренги.

– А кто командир?

– Так мы и есть командиры, – объяснил за всех стариков все тот же давний махновский знакомец – Лейба Шимонский.

– Как? Все сразу?

– Все сразу, – вразнобой ответили ему. – Кагальное, если позволите, управление. И раввины, и меламеды, и цадики…

– А почему не он командир? – Махно указал на бравого парня с «Льюисом».

– Так то ж мой сын, – сказал Лейба. – Как же это можно, чтоб сын командовал отцом?.. И остальные – это ж всё наши дети.

– Служил? – спросил Махно у пулеметчика.

Льюисист вытянулся по струнке, но молчал. Ответил за него старый Лейба:

– Якоб служил в Новотроицко-Екатеринославском драгунском полку, два ранения, имеет медаль…

– Вот его бы командиром! – категорично заявил Махно.

– Выбрать можно. А только подчиняться все равно они будут нам, старикам.

Махно задумался.

– Шут с вами! – сказал он. – Будут бои, появятся и командиры… Зачисляю ваш отряд в добровольную анархическую армию Гуляйполя. Оборонять будете не только свою колонию. Потому шо если враги займут соседнее украинское село, то всем вам тоже придется худо… Согласны? Вот ты, Якоб?

Якоб молчал. Он знал порядок: нельзя говорить, пока не выскажется отец.

– Он уже давно согласен, – ответил за сына Лейба. – Мы не против. Мы за свободу. Какой еврей будет против свободы? Так было во времена Кромвеля, так было и в час Французской революции. Я – темный старик, но я кое-что читаю.

Умчалась тачанка из Ново-Ковно. Длинный шлейф пыли тянулся следом за ней. Лашкевич был углублен в свой «гроссбух».

– Ну, шо у тебя получается, «булгахтер»? – спросил Махно.

– Две тысячи штыков, триста сабель. Це по волости. Но патронов почти нет. Оружие с фронту понанесли, а патронов – по обойме.

– Не навоюеш, – качнул головой Махно. – Надо до большевиков идти. Тульские заводы у них. И царские арсеналы. А людей у нас в достатке!

– А на шо жидов взялы в нашу анархическу армию? – спросил Каретников. – Для этой… для булгахтерии?

– Ты про жидов – оставь! – рассердился Нестор. – Революция это слово отменила! Есть только евреи. Я среди них таких боевых встречал, шо только держись!

– Бувае, – согласился Каретников. – Я в газете тоже видал георгиевского кавалера из жидов…

– Ну от. Совсем другой разговор!

Вечером во флигеле, в небольшой каморке, собрался тайный совет: самые стойкие черногвардейцы. Примкнули к «заговору» и «булгахтер», и Каретников, и многие другие анархисты.

– Поганое дело, хлопци, – сказал Тимош, глядя на соратников сквозь окуляры. – Вслед за Центральной радой и большевыки заключили мир з германцамы. – Он положил перед собой газету. – Ось! Отдают кайзеру всю Прибалтию, половину Белоруси, каспийськи земли, ще и шесть миллиардов марок. Откупаються чи шо?

– А Украина? – спросил Каретников.

– А шо Украина? От Малороссии та половины Новороссии Москва отказалась. А не то Германия всю Россию приборкала б… Украинська Центральна рада, шоб оборониться от большевыкив, пригласыла нимцив до себе. Воны вже в Киеви, скоро тут будуть…

– Хлопцы! – взволнованно сказал Лепетченко. – Нестор нужен! А он сутками – то з Настею, то з дытынкою. Про дела забывает. А случись шо… Ну, придут немые на Украину – и шо тогда? Пропадем без Нестора. Разлетится без него вся наша анархия, як полова по витру.