Чужая луна

– В таких рассуждениях есть резон.

– Никакого. Пока большевики еще очень слабы. Они полностью выдохлись. Им нужно время, чтобы создать новую боеспособную армию. И наша задача: не дать им передышки. Мы должны выступить, как только в Крыму пригреет весеннее солнышко и пока они все еще не до конца пришли в себя.

– Ну, хорошо! Я, как и ты, знаем, что победу несут на руках, а поражение везут на катафалке. Да, у Врангеля прибавилось недругов, – согласился Кутепов. – Но назови мне сейчас хоть кого-нибудь из наших генералов, который бы в условиях чужбины, почти плена, согласился бы возглавить армию.

– Согласился ли бы – не знаю. Но что смог бы – уверен.

– И кто же?

– Ты, Александр Павлович. Не я один так думаю. Со мной согласно большинство наших солдат и офицеров.

– Извини, Яша! Об этом я никогда прежде не думал, – несколько смущенно, но решительно сказал Кутепов. – Готов в любое время подставить Врангелю плечо. И подставлял. И сейчас подставил. Но возглавить армию?… Посеять в ее рядах смуту, расколоть армию – это не трудно. Но не нужно. Вновь не соберем. И потом, помимо всего прочего: никто из нас не знает, согласятся ли на это французы и англичане? Да-да, в наших условиях это не последний вопрос. Они доверились Врангелю и пока его поддерживают. Только его. Поэтому оставь все эти свои мысли для мемуаров. Полагаю, у тебя будет что вспомнить.

– Собственно, я хотел встретиться с тобой только для того, чтобы узнать твое отношение ко всему, мною высказанному, – сказал Слащёв.

– Ну, и что? Узнал? – лукаво усмехнулся Кутепов.

– Все, что хотел. Во всяком случае, мне показалось, что ты тоже об этом думаешь.

– Думаю, ну и что? – с легкостью согласился Кутепов. – Последние годы я вообще очень много думаю. Такой возраст. Пора подводить некоторые итоги.

Ответ Кутепова был обтекаемый. В сущности, старый лис, он знал, как себя вести в таких щекотливых ситуациях. Ни одна его фраза не говорила о том, что он допускает мысль занять место Врангеля.

Но Слащёв и не ожидал, что Кутепов вот так сразу его поддержит. Как всякий дьявол-искуситель, Слащёв заронил в душу Кутепова зерно сомнения, и теперь только оставалось ждать, когда оно прорастет. С написанным на «Твери» письмом он, тем не менее, решил не медлить. Это был рапорт на имя Врангеля. Он вынул его из кармана.

– Личная просьба, – все еще держа письмо в руках, сказал Слащёв. – Как человек честный я сжигаю мосты и хочу сказать Врангелю все, что я думаю о нем и обо всем, что с нами сейчас происходит.

– Весьма похвально, – сдержанно сказал Кутепов. – Во всяком случае, это лучше, чем плести паутину где-то по-за углами.

– Это – рапорт. Пусть простит меня Главнокомандующий: обнищал настолько, что пишу на такой мерзкой бумаге, – Слащёв развернул желтый лист бумаги и положил его перед Кутеповым. – Тебе необходимо знать его содержание.

– Зачем? – насторожился Кутепов.

– Затем, Александр Павлович, что я прошу тебя передать этот мой рапорт Главнокомандующему, – с холодной торжественностью сказал Слащёв. – Последним приказом Врангеля я был направлен в твое распоряжение, и как твой подчиненный я не могу сделать это через твою голову. Ты же обязан передать этот рапорт Главнокомандующему.

– Не составит труда, – неохотно согласился Кутепов и склонился над бумагой.

«Еще в августе месяце я доложил Вам, что из-за ваших помощников и советчиков вы губите Родину, и просил отставки и суда надо мной. Ваш ответ: и отставка, и суд вредны…».

Почерк у Слащёва был неразборчивый, стремительный, с сильным наклоном. Какие-то слова были перечеркнуты, вместо них дописаны другие, строки наезжали одна на другую. Чувствовалось, что рапорт был написан в сильном волнении, торопливо и оттого неряшливо.

«…Вы обещали мне, когда только вступали в должность Главнокомандующего, что имеете возможность обеспечить всем необходимым военнослужащих в случае неудачи, – продолжал читать Кутепов. – В момент крушения я просил назначения. Вы меня назначили – зрителем.

Неудача случилась: Крым сдан. Мы находимся в Турции без какой-либо надежды. Ходят слухи, что нас отправят в лагерь военнопленных. Количество продуктов, которые нам выдают, вполне соответствуют пайку военнопленного. И такое же качество.

На основании всего доложенного доношу: 1) Голодаю, 2) Голодают офицеры и солдаты и 3) Спрашивают меня: „За что?“.

Я же ходатайствую перед Вами об ответе по тем обязательствам, которые Вы взяли на себя. Обращаюсь к Вашей чести, ко всему святому, что у вас еще есть, и прошу спасать армию и обеспечить борцов хотя бы в ущерб своим интересам.

А всеми обеспеченные бойцы под командой старшего из бойцов, генерала Кутепова, хотя бы на новом фронте исполнят свой долг.

К сожалению, государства по Вашей милости у нас уже нет, но армия пока еще уцелела. И армия эта – Русская Армия, солдатом которой я был, есть и буду. Она умереть не может и не должна».

Прочитав рапорт, Кутепов поднял глаза на Слащёва:

– Ну, а мою фамилию зачем сюда прицепил? Для красоты, что ли?

– Это пишу я, генерал-лейтенант Слащёв-Крымский. Это мои мысли. Ты за них не несешь никакой ответственности. Но вставил я тебя сюда не случайно. Пусть задумается, что он не один такой. Захотим и сменим, как в свое время Деникина, – пояснил Слащёв и затем снова спросил: – Может, еще что не понравилось?

– Сумбурно очень. Категорично. И ложь не понравилась. В пути, и верно, жили впроголодь. Сейчас же французы нас снабжают вполне удовлетворительно.

– Генералов – да! А простых солдат?

– Продуктовые наборы для всех одинаковые.

– Ну, слегка преувеличил. Написал, как сумел. Я не Пушкин.

– Зачем же так: «Голодаю»? – ворчливо сказал Кутепов. – Ты лично голодаешь?

– Я не за себя. Но так для дела надо. Чтоб задумался.

– Хорошо. Я передам это Главнокомандующему. Но я считаю твои упреки… как бы это сказать… не очень справедливыми. И хочу тебе напомнить, Яков, ты вступаешь в конфронтацию с довольно сильным человеком. Я лично не хотел бы иметь такого врага. Я не тебя жалею, а твою дочь. Надеюсь, ты понимаешь меня?

– Я надеюсь, Врангель – не только сильный, но и здравомыслящий человек. И полагаю, сделает из моего рапорта правильные выводы.

– Я тебе все сказал.

Уже прощаясь, Слащёв мимоходом спросил у Кутепова:

– Сегодня по заливу катера мотались. Похоже, у Главнокомандующего было какое-то совещание. Если не секрет, о чем шла речь?

– Французы попытались обезоружить нашу армию.

– Та-ак. Ну, и что?

– Послали их. Если перевести на интеллигентный русский: не подчинились.

– Вот видишь, Александр Павлович, моя точка зрения Врангеля уже нисколько не интересует. Он давно вычеркнул меня из списка своих единомышленников, я уж не говорю – из списка друзей. Так каких неприятностей ждать мне от него после моего рапорта? Мне важно сейчас, чтобы мои соотечественники, до конца исполнившие свой долг, не оказались на улицах Константинополя без куска хлеба и без гроша в кармане. Поэтому и написал, – и после некоторых раздумий добавил: – А о дочери, извини, я уж как-нибудь сам позабочусь.

Сутки спустя на «Лукулл» был доставлен приказ командующего французского оккупационного корпуса в Константинополе генерала Шарпи. В нем Врангеля извещали, что в ближайшее же время русская армия будет передислоцирована в места своего постоянного пребывания. На полуостров Галлиполи предлагалось отправить двадцать тысяч человек. Остальные будут размещены в Чаталджи и на острове Лемнос.

Врангель с недоумением вчитывался в текст приказа. Откуда такие странные цифры? Почему на Галлиполи отправятся только двадцать тысяч?

Французы не могли не знать, что русская армия состоит из корпусов, дивизий, полков. Им был также сообщен количественный состав каждого воинского подразделения. К примеру, Первый армейский корпус, которым командовал генерал Кутепов, насчитывал в своих рядах свыше двадцати пяти тысяч человек. Чем объяснить такое невнимание? И невнимание ли это?

Врангель вспомнил предупреждение Нератова о том, что французы будут пытаться сначала раздробить русскую армию, а затем и уничтожить. Похоже, что предсказания Нератова начинают сбываться. Хотели разоружить армию – не получилось. Теперь пытаются подступиться с другого конца. От Первого армейского корпуса они вознамерились откусить пять тысяч человек, от других подразделений еще по столько же. И с этими, выброшенными из привычной среды, уже можно будет поступать, как французам захочется. Вероятнее всего, эти солдаты вскоре окажутся во французском Иностранном легионе.

Врангель хотел было вызвать к себе Кутепова, но вспомнил, что вчера вечером Кутепов навестил его, чтобы доложить, что он недомогает и на какое-то время назначает вместо себя исполнять обязанности командира Первого корпуса генерала Витковского. Заодно Кутепов передал Врангелю рапорт генерала Слащёва. Из-за большого количества дел он так и не успел еще его прочесть. Подумал: «Интересно, что ему надо? Какие новые сумасбродные мысли возникли в его голове? А впрочем, возможно, он уже остепенился: как ни как, уже не сам по себе, а глава семейства». Но решил, что прочтет рапорт потом.

По поводу приказа генерала Шарпи Врангель пригласил к себе начальника штаба Шатилова. И уже через час они сочинили ответ. Он был довольно резкий.

«Ставлю Вас в известность, что вся реорганизация Русской Армии произведена, о чем Вам была заблаговременно направлена копия моего приказа. Прошу это учитывать в части, касающейся численного состава армейских подразделений. Так, Первый армейский корпус может быть отравлен в Галлиполи лишь в полном списочном составе. Это относится также к воинским подразделениям, которые намечено дислоцировать в Чаталджи и на острове Лемнос».

– И вот что, Павел Николаевич! Сегодня же доставьте с нарочным это письмо генералу Шарпи, – попросил Врангель. – Надеюсь, на какое-то время у них отпадет охота командовать русской армией.

– Во всяком случае, они, возможно, поймут, что мы – не марионетки и дергать нас за ниточку непозволительно. Да и опасно, – согласился Шатилов.

И пока начальник штаба рассовывал по папкам свои документы, Врангель потянулся к листку желтоватой оберточной бумаги. По мере чтения его лицо становилось все более сосредоточенным и даже злым.

– Прощу задержаться! – попросил Врангель Шатилова, все еще не отрывая глаз от бумаги.

Закончив читать, Врангель продвинул листок по столу к ожидающему начальнику штаба.

– Рапорт Слащёва. Ознакомьтесь.

Шатилов склонился над листком. Прочтя, какое-то время стоял молча.

– Ну, и что я ему должен ответить? – мрачно спросил Врангель.

– Судя по всему, он продолжает употреблять кокаин, – Шатилов повертел рапорт в руках: – Написано явно нездоровым человеком.

– В последнюю минуту его усадили на «Илью Муромца». Без вещей, – вспомнил Врангель. – Где бы он в море сумел достать кокаин? На берег, как я знаю, он не сходил. Да, в сущности, и не в этом дело.

– Рапорт довольно хамский, – сказал Шатилов.

– Это началось у него давно: мания величия, что ли. Я повозился с ним предостаточно. А когда-то он был блестящим генералом, – с печалью в голосе произнес Врангель. – До безрассудства смелым. Порой изобретал невероятно хитроумные операции. А сейчас… сейчас он представляет из себя примерно то же самое, что и этот его рапорт.

– Но ответить надо, – сказал Шатилов.

– Обязаны, – поправил его Врангель. – Но надо ли? Слащёв уже давно кончился как человек. Все его фантасмагории, все эти оркестры в рядах атакующих, которыми он время от времени будоражил армию – дорогие глупости. Последние месяцы я не слышал от него ни одного дельного предложения. Сплошные фантазии.

Они какое-то время молча размышляли.

Врангель понимал, что этот преждевременно израсходовавший себя человек уже не представлял для армии никакой пользы. Может быть, сейчас, после того, как у него образовалась семья, он найдет себя в мирной жизни. Но в этом ему он, Врангель, ничем помочь не может. Но и обижать его он не хотел. Во всяком случае, на хамство, содержащееся в рапорте, он нисколько не обиделся. Прежде сердился, таил обиду, ссорился. А потом он словно забыл о нем. Когда видел его – вспоминал, но общаться больше не хотелось. Все отмерло.

– У меня возникла одна неплохая мысль, – сказал Шатилов.

Врангель поднял на него усталые воспаленные глаза, молча ждал, что он скажет.

– По вашей просьбе я готовлю распоряжение об исключении из армии всех генералов, не занимающих никаких должностей. В основном это люди пожилые, большинство из них сами попросили уволить их из армии. Лишь несколько генералов не пожелали расстаться с армией, но найти им должности не представилось возможным.

– И что же? Вы предлагаете и Слащёва включить в этот список? – нахмурился Врангель. – Он необычный генерал. Он талантливый генерал, гордость армии. Когда-то мы, кажется, даже немного дружили.

– Список довольно почетный, Петр Николаевич. В таком Слащёву не обидно будет оказаться.

– Вы так думаете?

– Тем более что подходящей должности для него нет. Рано или поздно это все равно должно будет случиться.

– Ну, хорошо, – вздохнул Врангель. – Известите его об этом. Попытайтесь объяснить, найдите хорошие слова.

– Может быть, вы, ваше превосходительство? – с надеждой спросил Шатилов.

– Увольте! Все хорошие слова я ему уже сказал! – раздраженно ответил Врангель. – Больше хороших слов у меня для него уже не осталось.

Искать хорошие слова пришлось Михаилу Уварову. После недолгих размышлений сообщить Слащёву об увольнении из армии Врангель послал своего адъютанта. Уваров мало знал Слащёва, лишь несколько раз ему мельком доводилось его видеть. Но о безрассудной храбрости генерала, об атаках в которые он ходил в распахнутом гусарском ментике впереди духового оркестра, играющего «Прощание славянки», Уваров был премного наслышан.

Уваров нашел Слащёва на верхней палубе «Твери». Он, как и во все предыдущие дни, молча наблюдал за быстротекущей жизнью эскадры в заливе.

Слащёв ждал ответа от Врангеля. Он даже надеялся, что, возможно, Врангель даже пригласит его к себе, чтобы объясниться и установить прежний, но давно забытый мир. И поэтому, получив вместо приглашения или хотя бы письма короткую казенную выписку из приказа, он огорчился.

– И это все? – спросил Слащёв.

Уваров не помнил, поручал ли ему Врангель произнести приличествующие этому случаю слова. Но на всякий случай сказал:

– Петр Николаевич просил меня передать вам, что он высоко ценил и ценит ваш полководческий талант и вашу беззаветную храбрость. Он также желает вам и вашей семье счастья и, прежде всего, крепкого здоровья.

– Спасибо! – отмахнулся от слов Уварова Слащёв. – Но что он мне сообщил по существу? Я послал ему рапорт. Он должен мне на него ответить.

– Прошу прощения, ваше превосходительство. Но о вашем рапорте мне ничего неизвестно. Возможно, несколько позже Петр Николаевич намерен сам с вами объясниться.

– Нет-нет, это не входило в его планы. Это вот! – Слащёв взмахнул приказом. – Это, как я понимаю, и есть ответ на мой рапорт. Меня, генерал-лейтенанта Слащёва-Крымского, который с тремя тысячами солдат против тридцати тысяч вражеских отстоял в начале года Крым, теперь за ненадобностью вышвырнули на свалку, как старые сапоги.

Уваров только теперь понял, почему ни Врангель, ни Шатилов не захотели лично сообщить Слащёву о его увольнении. Такая процедура намного труднее, чем даже вручение похоронки.

– Извините, ваше превосходительство, – Уваров не знал, как ему деликатно удалиться. Утешать Слащёва его не уполномочили. Да Слащёв и не нуждался в утешении. – Позвольте, я вас покину.

– Да-да! Вы тут совершенно ни при чем! – сказал Слащёв, и когда Уваров уже спустился на нижнюю палубу, к катеру, он перегнулся через ограждение и с некоторой дерзостью в голосе сказал ему вдогонку: – И передайте, пожалуйста, Главнокомандующему, что я сегодня же освобожу каюту! Я сегодня же покину «Тверь»!

Он сказал это сгоряча, от обиды. Но когда скрылся вдали катер с Уваровым, Слащёв вдруг осознал, что произошла катастрофа. Фортуна провернула свое скрипучее колесо, и он вдруг оказался один на один с огромным безжалостным миром. Он стоял на палубе «Твери», смутно представляя, как жить дальше. Самое первое, что пришло в голову: вынуть револьвер и избавить себя от мучений, а человечество – от себя. Револьвер у него был, а вот права на смерть не было. Совсем близко, в каюте, его ждали два самых близких ему человека, которые не смогут без него прожить.

А потом он вдруг подумал о том, что в жизни ему случалось, и не один раз, очутиться в таких серьезных переделках, что, казалось – все, никакого выхода. Но потом тучи рассеивались, что-то прояснялось, и оказывалось, что и страхи были лишние, и выход сам собою находился, и все в жизни вновь становилось на свои места. Глядишь, и на этот раз буланый вывезет!

Словом, надо собраться, сосредоточиться и… жить!

После полудня спасательная шлюпка «Твери» приткнулась к причалам неподалеку от Нового моста в районе Галаты. Василий и Пантелей подхватили вещи и понесли их на берег. Вещей было немного: два увесистых саквояжа, колыбелька Маруси и просторная клетка, которая когда-то служила жилищем крупному попугаю, а теперь ее делили кот Барон и филин Яшка. Кота совершенно не интересовал ни его сосед, ни окружающий его мир, ни его ближайшее будущее: свернувшись калачиком, он лениво дремал. Филин же – птица ночная – сидел над котом на жердочке, удивленно хлопал большущими глазами, время от времени взмахивал крыльями, похоже, пытаясь взлететь.

– Выпустил бы ты их к чертям собачьим! – незлобиво ругнулся Слащёв. – У самих ни кола ни двора.

– Ага! Как же! Выпустил! – в том же духе ворчливо ответил ему Пантелей. – Я ж не душегуб какой-сь. В России их од смерти спас, а туточки, у турков, выпустю. До вечера пропадуть.

– Не пропадут.

– Ну да! Не пропадуть! Оны ж даже языка ихнего не понимають.

– Какого языка, Пантелей? Похоже, ты уже от старости с ума сходишь, – повысил голос Слащёв.

– Какого-какого! Ихнего, кошачого. У их, у тварей божих, тоже язык есть, токо нам не дано его понимать. И у птицы – тоже. У их, у турков, може, филинов и вовсе нету? Я не слыхав.

Слащёв понял: старый денщик взбунтовался. И спорить с ним в эти минуты не имело смысла. Слащёв с досадой махнул рукой, и Пантелей понес клетку дальше.

Василий вернулся обратно и помог сойти со шлюпки Нине Николаевне. Слащёв, бережно приняв у нее крохотный сверток со спящей Марусей, выждал, когда супруга окажется на берегу, а затем и сам, следом за нею, легко спрыгнул на пирс.

Василий, привязав шлюпку, спросил у Слащёва:

– И куда теперь? Время есть, немного вас провожу.

– Не нужно. Возвращайся, – твердо сказал Слащёв. – Мы уже никуда не торопимся. Постоим, подумаем.

– У вас что, негде остановиться? – удивился Василий. – Могли бы покаместь и дальше на «Твери» жить.

– Не положено. Я с сегодняшнего дня простой беженец. Без всяких обязанностей, но и без прав.

– А деньги? Деньги хоть вам выдали?

– «Керенки» здесь не ходят, а других в нашей армейской казне нет.

– И как же вы жить собираетесь?

Слащёв недоуменно сдвинул плечами: это и был тот главный вопрос, который он сейчас проворачивал в своей голове.

– А ты думаешь, те русские, что здесь осели, они сюда с деньгами приехали? – сказал Слащёв и легкомысленно добавил: – Заработаю!

Василий с едва заметной жалостью посмотрел на Слащёва и, подхватив саквояжи, решительно сказал:

– Пойдемте!

– Куда? – не понял Слащёв.

– Во-он, к таможне, – Василий указал вдаль, на несколько высящихся у самого морского обреза, зданий. – Там, возле пароходного агентства, всегда много наших, русских. Пытаются там что-то заработать. Посоветуемся с ними. Может, разживемся у них каким адресом?

И пока они шли вдоль набережной, их глазам приоткрылась маленькая частица чужой припортовой жизни.

Пропахшие морем, обветренные и прокопченные солнцем рыбаки вытаскивали из фелюг тяжелые короба с пеламидой, ставили их на телеги, чтобы отвезти на рыбный рынок. Рыба блистала на солнце серебряной чешуей. Ожидая конца погрузки, в оглоблях телеги понуро стоял маленький ослик. Он словно печально размышлял, хватит ли у него сил дотащить эту неподъемную тяжесть до рынка.

Пугая прохожих надрывными гудками клаксонов, по набережной торопливо бежали блистающие черным лаком автомобили. Уступая им дорогу, сторонились к тротуарам нарядные шарабаны, кабриолеты и пролетки с важно восседающими на них господами.

В одну и другую сторону набережной по тротуарам двигались пешеходы. Это были местные люди, в основном – портовые рабочие. Они растекались по узким переулкам: в их глубине можно было разглядеть огромные лабазы, ледники, склады.

Среди пешеходов было много матросов. После длительной океанской и морской болтанки они и по тротуару вышагивали широко и вразвалку, так, как совсем недавно ходили по кораблю.

Время от времени в этой толпе лениво, флегматично, как верблюды в пустыне, брели темнолицые зуавы в красных петушиных нарядах. Они строго посматривали по сторонам, следили за порядком, поскольку были здесь хозяевами и представляли французский оккупационный корпус.

Еще в этом послеобеденном многолюдье можно было увидеть солдат и офицеров в серой русской форме. Они остались здесь после новороссийской катастрофы. Но немало было уже и тех, кто сумел покинуть Крым в последние его дни, и добрались сюда бог весть как и неведомо на чем. Появились уже здесь даже те, кто приплыл сюда с эскадрой. Но этих были единицы.

Над всей этой толпой, двигающейся по набережной, висела керосиновая гарь, смешанная с терпкими запахами восточных пряностей. С басовитыми гудками океанских лайнеров перекликались маломощные и сиплые голоса буксиров и лоцманских катеров. Надрывные голоса продавцов шаурмы, жареной рыбы и шашлыков смешивались с воплями водоносов и зазывал бесчисленных мелких лавочек и кофеен.

Словно успокаивая всех, призывая примириться с мирской суетой, время от времени в разных концах города взмывали в воздух и плыли над ним сладкие и тягучие голоса муэдзинов.

Неподалеку от пароходного агентства, на небольшом пятачке, толпились пассажиры, ожидающие автомобилей-такси, шарабанов, кабриолетов или какое другое средство передвижения.

Особняком, но рядом с ожидающими транспорта пассажирами стояли несколько мужчин. Они отличались поношенной русской армейской одеждой и светлыми русскими лицами. Лишь один – высокий, худой – выделялся среди них злым калмыцким лицом. Окажись здесь Павел Кольцов, он узнал бы в нем своего недавнего недруга Жихарева. Не сгинул он тогда в Крыму. Выжил.

– Постоим здесь, – велел Василий и прислонил к ограде пароходного агентства свою ношу. – Здесь наши соотечественники собираются. Вон тот, в барашковой шапке – казачий подхорунжий по фамилии Волков. Он с весны здесь, после того как наши с Новороссийска драпанули. А вон тот, со шрамом, полковник Сахно, – указал он на неопрятно одетого, небритого мужика, по внешнему виду смахивающего на обедневшего одесского биндюжника.

– Откуда ты всех их знаешь? – удивился Слащёв.

– Как мне не знать, когда последний год «Тверь» чуть не еженедельно сюда, в Константинополь, ходила. Этих я почти всех знаю. Вон те двое, – Василий указал на двух похожих друг на друга парней, – они давно здесь, турецкий знают. Говорят, братья. Может – близнецы, может – погодки. Не спрашивал.

– А вон тот, узкоглазый?

– Тот к нам в Батуме подсел. Недавно.

– Калмык, что ли?

– Говорит, русский. А кто его мамка, только папка знает. Мир – бардак, все перемешалось.

Стояли в этой компании еще двое, но о них Василий ничего не сказал. Они были здесь новичками, и Василий о них ничего не знал.

– Ну, и чего мы здесь остановились? – спросил Слащёв.

– Хотел вам показать, как здесь деньги зарабатывают. Чтоб не очень обольщались.

Вдали показался вместительный шарабан, он пробирался сквозь людскую толпу к стоянке. К нему тотчас одновременно бросились один из братьев и подхорунжий. Несмотря на кажущуюся неуклюжесть, подхорунжий ловко лавировал в людском потоке, иногда врезался в толпу и мощно работал руками. Он первым успел к шарабану. А его молодой товарищ по несчастью, не солоно хлебавши, возвратился к стоящим под стеной товарищам.

Подхорунжий подъехал на шарабане к стоянке и, встав на его ступеньку, объявил:

– Кому на Палканди?

К шарабану потянулись пассажиры.

– Теперь смотрите! – сказал Василий.

Проходя к шарабану мимо стоящего немолодого, тяжело дышащего, потного подхорунжего, пассажиры опускали в его протянутую руку кто пару лир, а кто и вовсе несколько курушей.

– Мерси! Спасибо! – кланялся каждому подхорунжий.

– Вот так, ваше превосходительство, здесь достаются русским деньги, – сказал Василий.