«Жить в двух мирах»: переосмысляя транснационализм и транслокальность

Иллюстрацией данного сценария может стать история Зебунисо – молодой женщины (на момент нашего знакомства ей было 26) из Таджикистана, уже несколько лет живущей в Петербурге. Зебунисо родом из Душанбе, там окончила школу и сразу же вышла замуж, несмотря на планы учиться дальше. Раннее замужество и отказ от получения высшего образования были связаны с болезнью отца и желанием снять с родителей финансовое бремя по ее содержанию. Сразу после свадьбы муж уехал в Россию на заработки. За три года замужества Зебунисо видела мужа три раза, когда тот ненадолго приезжал домой в отпуск. Спустя три года он сообщил ей, что нашел новую жену, и Зебунисо с маленьким сыном вернулась в дом родителей. Однако, по словам женщины, жить там ей негде, так как брат привел в двухкомнатную квартиру родителей свою жену, и у них уже двое детей. Зебунисо решила уехать работать в Россию, оставив сына родителям. И вот девушка уже около пяти лет живет в Петербурге, где я и познакомилась с ней.

Мне удалось встретиться с Зебунисо три раза в течение двух лет. И каждый раз ее рассказы, насыщенные эмоциями и драматическими подробностями, выстраивались вокруг историй поиска партнера, опыта жизни с ним и расставания. За время нашего знакомства она сменила четырех мужей – именно так Зебунисо называет своих партнеров, хотя ее браки никак и нигде не регистрировались и не были совершены в соответствии с мусульманскими обычаями. Все ее мужья – тоже мигранты из Таджикистана, но, по словам женщины, все оказывались непорядочными и выстраивали лишь временные отношения. В долгосрочной же перспективе они либо планировали вернуться домой к оставленным женам, либо находили новых жен дома, в миграции регулярно меняя подруг или партнерш. На вопрос о том, когда она собирается возвращаться, Зебунисо отвечает: «А куда мне ехать? Мне дома места нет! Мне некуда возвращаться…».

История Зебунисо – довольно типичная история для женщин-мигранток из Средней Азии. У всех моих информанток схожие жизненные траектории, и они реализуют именно этот миграционный сценарий «починки социального статуса». Следует заметить, что среди них есть и счастливые истории нового замужества. Однако в большинстве случаев это истории затянувшейся, длящейся десятилетиями «временности» пребывания в миграции. Мне представляется, что именно в рамках этого сценария наиболее заметны повседневные транснациональные метаморфозы, когда люди пытаются жить одновременно по разным правилам, используют разные ориентиры и рамки референций, то есть, по словам Мехрафруз, «живут, постоянно оглядываясь…».

ТРАНСНАЦИОНАЛЬНОЕ ТЕЛО

Как продемонстрировали социальные исследования середины прошлого столетия, тело – не только физическая данность, оно социально конструируется: воплощает, несет в себе набор определенных схем и практик, усваиваемых в ходе обучения и воспитания («хабитус» в терминологии П. Бурдье96), подвергается жесткому социальному регламентированию и контролю, в частности через дисциплинарные техники и режимы97. В разных контекстах его наделяют особыми социальными и символическими смыслами и сопровождают особыми социальными действиями. В отношении него реализуют особые практики, в частности его одевают, за ним ухаживают, его формируют, его кормят, его демонстрируют и через него нечто сообщают окружающим.

Телесность мигранта представляет особый исследовательский интерес. Так, это прежде всего тело «чужака», чья чуждость легко прочитывается через хабитус, что формирует и поддерживает идентификационные границы, затрудняет интеграцию и может вызывать ксенофобию98. Миграционная политика многих государств, в том числе и России, реализуется через биовласть, о которой писал М. Фуко, позволяя рассматривать мигрантов как простую биомассу либо набор сменяемых тел99. Интересно, как транснационализм воплощается и проявляется через тело мигранта и как его можно «прочитать» в исследовании повседневности.

Нодире почти сорок лет, и у нее довольно большой стаж миграции. Она приезжала в Россию на заработки еще с родителями, будучи молодой девушкой. После небольшого периода жизни в Узбекистане, не найдя там «достойную» – денежную – работу, Нодира приехала в Петербург. Здесь она уже более восьми лет, работает в фитнес-клубе уборщицей. Нодира легкий и общительный человек, у нее много друзей и среди сотрудников фитнес-центра, и среди его посетителей. Мы встретились с ней первый раз в сетевом бистро фастфуда. И она долго и основательно рассказывала мне о вреде такой пищи, о том, как надо питаться правильно, и о том, что нельзя есть жирное и после шести вечера. Нодира призналась, что сотрудники фитнес-центра научили ее многому, в том числе и правильному питанию. Когда есть возможность – поздно вечером или рано утром, когда нет посетителей, – она занимается на тренажерах. Нодира рассказывала, как она похудела на шесть килограммов и как счастлива от этого. Спустя буквально полчаса, когда наши отношения стали более доверительными и сменилась тема разговора, Нодира поведала о том, как сильно она хочет выйти замуж. И что у нее есть партнер, такой же мигрант из Узбекистана. Он любит поесть, и она готовит ему узбекскую еду, специально разыскивая в магазинах халяльное мясо. Затем Нодира сообщила, как она любит плов, и призналась, что частенько ест его. Она добавила, что партнер был недоволен ее худобой и за последние несколько месяцев она опять прибавила пять килограммов…

Разные нарративы информантки несли противоречивую информацию. Однако в данном случае было очевидно, что для женщины никакого противоречия нет. Здесь можно буквально увидеть, как работает транснационализм – как переключаются регистры и рамки референций в зависимости от требований общества и желания информантки соответствовать им. Мне представляется наиболее интересным тот факт, что мигрантка не фокусируется на противоречии, она как бы «не замечает» его. Так, Нодира умеет одновременно любить и не любить жирное мясо. Более того, она модифицирует свое тело, буквально воплощая противоположные практики похудения и набора веса одновременно.

Другой пример телесной практики, представляющий работу транснационализма, менее «экстремален», однако, на мой взгляд, более показателен и распространен. Он связан с выбором одежды, «декорирования» тела. Одежда, безусловно, является частью презентации себя вовне и несет определенные послания. При этом разные сообщества могут по-разному прочитывать эти послания. Согласно рассказам информанток, изначально они привозят с собой в миграцию одежду из дома. Однако очень быстро понимают ее «этнизированность» и «непохожесть». Так, по рассказам Зебунисо, когда она приехала в Петербург, первое время ходила в платье, которое привезла с собой, и сразу ощутила на себе взгляды окружающих, от чего чувствовала себя неуютно. Потом она устроилась работать в сетевое кафе, где все носили форменную одежду. Зебунисо сказала, что ей в общем-то удобно в такой одежде – «никто не рассматривает». Теперь Зебунисо, спустя пять лет жизни в Петербурге, ездит покупать одежду в Апраксин двор100, где, по словам женщины, продают дешевую и хорошую одежду. Свою «домашнюю» одежду она надевает, когда ходит в гости к родственникам. Более того, одежда из дома отчасти превращается в сувенир, когда Зебунисо привозит таджикские платья в подарок своим коллегам-подружкам. В данном случае мне хочется остановиться на двух моментах. Прежде всего на стремлении женщины стать незаметной, не привлекать ничье внимание, что, конечно, связано со стратегией быть невидимой для представителей власти или спасаться от ксенофобии.

Вообще, стремление быть «невидимым» хорошо прочитывается в нарративах интервью, в частности в рассказах об интеграционных стратегиях. Интересно, что мигрант пытается стать невидимым прежде всего с расовой точки зрения. Я неоднократно слышала высказывания, подобные следующим: «Я на таджичку вообще не похожа, я как русская. Меня часто сами таджики за свою не принимают», «У меня ребенок светленький, выглядит совсем как местный» и пр. На мой взгляд, здесь вообще не важно, как «на самом деле» выглядит мигрант и кто «признает его за своего». Симптоматично, что такие высказывания существуют, что в принципе говорит о распространенности бытового расизма и его значительном влиянии на жизнь мигранта в целом.

Второй момент связан с одеждой «для своих», когда женщина ходит встречаться с родственниками, тоже приехавшими на заработки в Петербург. Выбор одежды в данном случае вполне отрефлексирован. Он связан не только со стремлением воспроизвести некие социальные правила и социальный порядок, принятые дома, но и сохранить, поддержать антураж, сопровождающий их. Кроме того, насколько я поняла, такие походы в гости для Зебунисо связаны с поисками нового мужа. Это хорошая возможность познакомиться с кем-то из «своих». Выбор одежды демонстрирует стремление женщины играть по прежним правилам, ее готовность стать снова «таджикской женой», несмотря на историю индивидуальной миграции и опыт самостоятельного существования.

С мусульманскими атрибутами, в частности с хиджабом, женщины проделывают еще более сложные манипуляции. Эта статья начинается с истории Мехрафруз, которая в течение дня постоянно то снимает, то надевает мусульманский платок. Утром, выходя на улицу, Мехрафруз надевает его. В метро, боясь пристального внимания других пассажиров и обвинений в терроризме, снимает. Далее женщина снимает платок перед входом на работу, так как начальник, по словам Мехрафруз, очень не любит мусульман, и на работе надо ходить в форменной кепочке. На встречу со своими подружками из того же селения, что и Мехрафруз, женщина обязательно надевает платок: «Вдруг кто-то что-то домой сообщит, скажут, что не так я себя тут веду».

Умение прочитывать контексты правильно и манипулировать практиками, сопровождающими производство и презентации тела, мигранты приобретают постепенно. О стремлении быть незаметным я писала выше. При этом можно сменить одежды, но довольно сложно в принципе сменить хабитус и преодолеть чуждость. Однако практически все мигрантки мне говорили о том, что они именно учатся «быть своими», учатся не отличаться от местных.

Итак, телесные трансформации и презентации себя в ситуации транснационализма вызваны «разрывом» в требованиях со стороны отправляющего и принимающего сообществ. В данном случае человек вынужден постоянно переопределять себя и переформатировать свое тело, с одной стороны, воспроизводя привычные практики и демонстрируя сформированные ранее идентичности; с другой стороны, в соответствии с требованиями принимающего сообщества, где мигрант вынужден избегать «чуждости», преодолевать непростую ситуацию «быть другим». Все эти переключения разворачиваются именно на сцене повседневных, рутинных событий, и тем самым транснациональные переключения постепенно превращаются в рутинные практики.

ТРАНСНАЦИОНАЛЬНАЯ (АВТО)БИОГРАФИЯ

Биографическая перспектива в миграционных исследованиях не нова и ведет свою историю еще с давно ставшего классическим исследования Томаса и Знанецкого о жизни польских мигрантов в американском обществе101. Дальнейшее свое развитие биографический подход получил гораздо позднее, в 80‐х годах прошлого столетия, с общим ростом популярности биографических исследований и, шире, исследований, выстроенных на основе качественной методологии102. В рамках этого подхода миграции рассматриваются как часть общего биографического проекта, выступают составной частью биографии и связаны с прошлым и предполагаемым будущим человека. Исследования биографий мигрантов позволяют выяснить широкий спектр исследовательских вопросов, актуальных для миграционных исследований, таких как идентичности и лояльности, жизненные стратегии, связанные с перемещениями, интеграционные стратегии и пр. Меня в данном исследовании интересует скорее конструирование мигрантами собственной (авто)биографии как одной из практик самопрезентации себя. Я полагаю, что мои интервью и беседы с информантками можно классифицировать как биографическо-нарративные интервью в понимании Г. Розенталь, задачи которого связаны со «стимулированием респондентов на рассказы о своем жизненном опыте и предоставлении им свободы в выборе тем и сюжетов рассказывания»103.

Мигрант, как и любой человек, в ходе своей жизни проживает разные события и опыты и, соответственно, имеет определенные ресурсы для формулирования множества биографий. В различных социальных ситуациях он конструирует свою биографию, соответствующую ожиданиям и запросам извне, а также собственным представлениям о том, что в данной конкретной ситуации уместно. Здесь я рассматриваю ситуации, в которых женщины производят разные биографии, и анализирую средства, которые для этого используются, а также эффекты, которые производятся вследствие конструирования той или иной версии биографии.

Результаты моего исследования показывают, что основные вариации биографий мигрантки выстраивают вокруг нескольких фактов жизни, в частности опыта замужества, наличия мужа или постоянного партнера, причин миграции, заработков в миграции. Информантки в разных ситуациях по-разному конституируют себя, рассказывая или утаивая эти и другие факты собственной жизни, акцентируя или маскируя различные события жизни, наделяя одни и те же моменты биографии разными смыслами и разными моральными оценками. На мой взгляд, такие биографические вариации демонстрируют транснациональные переключения, когда биография конструируется в ответ на разные ситуации, в соответствии с разными требованиями и ожиданиями как отправляющего, так и принимающего сообщества.

Основное пространство, где мигранты плотно общаются и, соответственно, рассказывают о себе, конституируют себя среди прочего и через рассказ о своей биографии, – это рабочее место, ибо именно вокруг трудовой активности, занимающей почти все время, и выстраивается жизнь трудового мигранта. О том, как конструируется биография в этой среде, возможно судить лишь по рассказам самих информанток, однако в их рассказах я встречала определенную повторяемость, что позволяет говорить о некоторых закономерностях. Прежде всего, можно говорить о «вертикальной» и «горизонтальной» версиях биографий. «Вертикальные» биографии связаны с властными иерархиями и обращены к начальству. Практически все информантки говорили о том, что начальству надо представлять себя как уверенных, умеющих постоять за себя женщин. И одна из самых популярных стратегий защитить себя и свои права – это демонстрация своего брачного статуса, ибо наличие мужа или партнера, по мнению информанток, становится некоторой гарантией собственной безопасности, страховкой от возможных обманов или зачастую спасением от домогательств, что случается, по их рассказам, довольно часто. Здесь следует заметить, что в исследуемых случаях у всех информанток в качестве прямых начальников выступали мужчины, часто такие же мигранты. По мнению женщин, наличие пусть и мифического партнера также формирует «положительный» образ мигрантки, которая, согласно культурным паттернам стран исхода, не может быть автономной, но может жить только «при мужчине». Насколько такая стратегия оказывается успешной и реально защищает – это большой вопрос. Тем не менее, даже несмотря на угрозу быть разоблаченной, женщины в ответ на вызовы и следуя культурным канонам, привезенным с собой, конституируют себя подобным образом.

«Горизонтальная» биография ориентирована на коллег по работе. В данном случае также важна гендерная составляющая, когда коллеги по работе – женщины, которые в ситуации дефицита сетей на новом месте зачастую становятся также и близкими подружками. Важно, что большинство из них такие же мигрантки и имеют схожие биографические траектории. Женщины делятся друг с другом своими проблемами и переживаниями, в том числе рассказывают друг другу реальные факты биографии, не подвергая их отбору или цензурированию. В данном случае конструируется биография «равного», что призвано поддерживать возникающие солидарности. При этом, несмотря на то что женщины могут быть из одной и той же страны, с одинаковым культурным бэкграундом и даже из одной и той же локальности, что актуализирует проблему контроля, культурные требования страны исхода в их отношениях между собой зачастую ослабевают. Информантки рассказывали мне, как в редкие минуты свободного времени ходят вместе в кафе, гуляют, «знакомятся с парнями». Одна из информанток, которая вернулась домой в Таджикистан и там вышла замуж в качестве второй жены, рассказывала, что больше всего она скучает по своим подружкам и тому, как они весело проводили время. Дома, по ее словам, она такого себе не может позволить. Таким образом, даже в общении среди «своих» рамки референций отправляющего сообщества могут и не актуализироваться. Напротив, автономизированные женщины могут практиковать, «примерять на себя» стили жизни принимающего сообщества.

Домой, как правило, транслируется успешная биография. Информантки рассказывали, что стараются избегать рассказов о проблемах, возникающих с ними вдали от родины. Мигрантки замалчивают и проблемы с документами, и задержки выплаты зарплаты, и увольнения, и болезни. Как рассказывала Айгуль (мигрантка из Кыргызстана, 42 года), родители ни в коем случае не должны знать о том, что здесь сложно. Замалчивание проблем объясняется тем, что лишний раз родителей не надо расстраивать, ибо решить проблему дистанцированно они не смогут, но переживать будут. Мне представляется, что такое положение вещей напрямую связано, с одной стороны, с пока еще не сформированной нормой индивидуальной женской миграции в стране исхода и, с другой – с процессами автономизации и со становлением субъектности женщины в миграции, что, кстати, дома осуждается и интерпретируется как неподобающее поведение, что значительно осложняет возвращение женщин. Зебунисо рассказывала, что она долго просила отца отпустить ее уехать на заработки. Отец не хотел отпускать женщину одну, без мужчины, но в конце концов вынужден был согласиться прежде всего из‐за финансовых трудностей. Зебунисо говорит, что отец, узнав про проблемы, может потребовать, чтобы дочь вернулась домой, тем самым лишив ее автономии, которую она обрела, лишь уехав из страны.

Женщины не информируют своих родных ни о размерах заработка, ни о задержках в выплатах. При этом, несмотря на возможные перебои и сложности, стараются задать свой собственный и – главное – регулярный – режим пересылки денег домой, что, по мнению женщин, должно нести дополнительный сигнал: у меня все хорошо, моя жизнь стабильна.

Домой мигрантки также не сообщают о своих брачных поисках и о сменах партнеров на этом пути. Женщины боятся осуждения прежде всего со стороны родителей. До тех пор пока партнерство, по мнению информанток, не будет стабильным, пока не будет совершен хотя бы мусульманский брачный обряд, сообщать об этом домой нельзя. В исследовании я столкнулась с ситуацией, когда одна из моих информанток из Таджикистана104 возвращалась вместе со своим партнером в Душанбе, жила там с ним какое-то время, но не заходила домой к родителям и не встречалась со своим ребенком, так как боялась осуждения. Когда попытка построить новую семью в очередной раз оказалась неудачной, женщина «вернулась домой», не рассказав о том, что приехала более месяца назад.

Версия биографии успешного человека, транслируемая домой, формируется не только и не столько замалчиваниями, сколько посредством фотографий. Мигрантские фотографии – отдельная и большая тема исследования, однако быстрый просмотр фотографий в телефоне у самого мигранта или тех фотографий, которые отправляются родителям, может дать некоторое представление о том образе, который транслируется домой. В этих фотографиях четко прослеживается один сюжет – «я – турист». Это фотографии, сделанные во время нечастых прогулок по Петербургу и, естественно, производящие впечатление праздности и беззаботности. Немногочисленные фотографии с работы, передаваемые домой, тоже отчасти связаны с экзотизацией пространства и, соответственно, своим статусом. Так, фотография интерьера гостиницы, в которой работала одна из моих информанток, производит впечатление сопричастности к совершенно другому образу жизни и стилю потребления и вызывает чувство гордости у родственников дома.

Здесь еще следует отметить такую тенденцию. Потоки информации из места миграции в сторону дома гораздо беднее, нежели обратное движение, что подтверждают не только интервью с информантами, но и беседы с их родственниками, остающимися дома. Как показали наши интервью с ними, родители и дети на самом деле немного знают о жизни своих мигрантов. Эта информация достаточно общая, недетализированная: кем работает, в какой квартире живет – вот практически и все. В то же время обратный поток информации новостей из дома более насыщен. Мигранты пытаются компенсировать свое отсутствие разговорами о том, что происходит дома, подробно выспрашивают о семейных новостях и новостях сообщества. Более того, согласно наблюдениям, зачастую разговоры ведутся просто о каких-то повседневных делах – кто подметал двор, что ели на ужин и прочее. Через такие разговоры выстраивается пусть виртуальная, но тем не менее поделенная повседневность, создается иллюзия присутствия. Мигранты виртуально продолжают жить дома, не пуская родных и близких в свою жизнь в миграции, тем самым производят границы и формируют собственную автономию.

Отдельно стоит задуматься о том, какая биография транслируется исследователю. Следует сказать, что за время нашего продолжительного общения с мигрантками их биографии претерпевали определенные изменения. Так, сначала, на стадии нашего знакомства, шла значительная селекция фактов – очевидно, мои информантки в этот момент активно размышляли о доверии, о том, какие факты биографии можно открыть исследователю, а какие следует придержать или утаить вовсе. Например, рассказы о жизни дома, об опыте замужества и о детях шли непринужденно и без значительной селекции. С одной стороны, моя исключенность из локальных домашних контекстов и, более широко, из культуры среднеазиатских обществ обеспечивала своего рода безопасность. С другой стороны, женская солидарность, разделенный опыт позволяли им делиться со мной фактами приватной жизни без опасений, что я не пойму или осужу. При этом сами рассказы были полны драматизма, изобиловали страшными подробностями об отношениях с мужем или о проблемах со свекровью. Нарративы строились таким образом, чтобы легитимировать миграцию, ибо из них было понятно, что находиться далее дома не было никакой возможности и единственный способ решения проблем – миграция. В этих нарративах женщина конструировала себя прежде всего в роли жертвы. Однако многие другие темы были свернутыми. Для меня до сих пор во многих кейсах остается загадкой то, как оформляется регистрация. Практически все мои информанты (и мужчины в том числе) говорят об «одном знакомом» или о «знакомом знакомого», номер телефона которого «дали знакомые» и которому позвонили с просьбой о помощи, а тот «помог» за определенную сумму. При этом найти концы и получить подробности в этой истории почти невозможно. Очевидно, опасения по поводу нелегальности процедуры заставляют информантов сворачивать такие нарративы.

В ходе дальнейших встреч с мигрантками история их жизни уже несколько меняется. Воспоминания о жизни дома смягчаются, они уже не полны прежнего драматизма. Нарративы о жизни в Петербурге разворачиваются более широко, даже истории легализации уже не звучат столь невнятно и таинственно. При этом тема поиска партнера в миграции начинает доминировать. Моя вторая встреча с Зебунисо, о которой я писала выше, фактически полностью была посвящена рассказу о смене партнеров и опыте жизни с разными мужчинами в Петербурге. Изобилие любовных историй и в то же время избегание имен запутали меня окончательно. В данном случае женщины, с одной стороны, говорят об одиночестве и о желании устроить свою жизнь «по-прежнему». Мехрафруз (мигрантка из Таджикистана, 32 года, разведена, двое детей живут в семье мужа) говорила мне: «Как я устала работать! Как я хочу наладить свою жизнь… Встретить мужчину и уже больше не работать. Заниматься только домом». Здесь речь идет именно о восстановлении прежнего социального порядка, как это «принято дома». С другой стороны, сами рассказы о поиске партнера демонстрируют активность субъекта. Женщины позиционируют себя в качестве тех, кто сам ищет, выбирает, принимает решение, что, по словам тех же информанток, практически невозможно дома.

Анализ различных версий биографий, меняющихся с течением времени, за двухлетний период общения со мной, демонстрирует движение к эмансипации105, формированию субъектности. В последние наши встречи представление о себе как о жертве у женщин-мигранток практически уходит. Эмансипация происходит не только в приватной сфере, у женщин формируется и правовая субъектность. Так, Нодира (мигрантка из Узбекистана, 40 лет, не замужем, в Петербурге живет вместе с партнером и его женой) за время нашего знакомства значительно поменяла нарративы о ксенофобии со стороны местного населения. Если раньше факты проявления нетерпимости по отношению к себе Нодира или замалчивала, или представляла как случайные, например как индивидуальное проявление невежливости, или же трактовала как собственную вину («Я, наверное, слишком громко по телефону говорила, помешала»), то теперь ситуация изменилась. Нодира подробно рассказывает о конфликтных ситуациях и о фактах нарушения своих прав, называя индивидуальные проявления нетерпимости фашизмом, а нарушение прав – дискриминацией.