скачать книгу бесплатно
– Пока, ребятки. Скоро увидимся.
– Всенепременно, – отозвалась Джейн.
– Завтра же заскочу, – пообещал Вивальдо.
– Жду тебя, – сказал Ричард, – смотри, не обмани. Всего хорошего, Джейн.
– Пока.
– Пока.
Они ушли, остались только Джейн, Руфус и Вивальдо.
Пусть я в тюрьме, но почему так долго?..
Опустевшие стулья отделяли пропастью Руфуса от белого мужчины и белой женщины.
– Еще по одной? – предложил Вивальдо.
Прощайте…
– Плачу я, – заявила Джейн. – Я продала картину.
– Правда? За хорошие бабки?
– Довольно-таки. Когда мы виделись последний раз, работа над ней застопорилась, все валилось из рук и настроение было – хуже некуда.
– Это уж точно. Хуже некуда.
Пусть я в тюрьме…
– Что будешь пить, Руфус?
– Раз уж начал пить виски, мешать не буду.
Но почему так долго?..
– Прости, – сказала Джейн, – не знаю сама, почему бываю такой стервой.
– Много пьешь. Давай возьмем еще только по одной. А потом я тебя провожу.
Они метнули быстрые взгляды на Руфуса.
Прощайте…
– Пойду в туалет, – объявил Руфус. – Возьмите мне виски и минералку.
Он перешел из зала в гогочущий, ревущий бар. Постоял немного в дверях, разглядывая юношей и девушек, мужчин и женщин: влажные рты равномерно открывались и закрывались, лица – бледные, с проступившими на коже капельками пота, руки в последней надежде вцепились в бокал или бутылку, в рукав, в плечо, просто в воздух. То там, то здесь вспыхивали огоньки, казалось, они плывут на волнах густого дыма. Поминутно щелкала касса. В дверях топтался могучего сложения детина – следил за порядком, другой сновал по бару, убирая со столиков и расставляя стулья. Двое молодых людей, один в красной рубашке, похожий на испанца, другой в коричневой, по виду англичанин, стоя у музыкального автомата, толковали о Френке Синатре.
Руфус засмотрелся на миниатюрную блондинку в открытой полосатой блузке и юбке колоколом, стянутой на талии широким кожаным ремнем с блестящей медной пряжкой. Она была в туфлях на низком каблуке и черных гольфах. Глубокий вырез позволял ему частично видеть ее грудь, глаза его мысленно проследовали ниже, к полным соскам, гордо торчащим под блузкой, рука обняла тонкую талию, приласкала живот и медленно, осторожным движением раздвинула бедра. Девушка болтала с подружкой. Почувствовав взгляд Руфуса, она посмотрела в его сторону. Глаза их встретились. Он резко повернулся и направился в туалет.
Туалет хранил в себе запахи тысяч тел, извергнувших из себя моря мочи, тонны желчи, блевотины и дерьма. Он влил и свой маленький ручеек в этот необъятный океан, держа двумя пальцами презреннейшую часть своего естества. Но почему так долго?.. Его взгляд задержался на стенах, хранивших яростные и жуткие истории несчастных человеческих существ – все эти телефонные номера, мужские и женские половые органы, сиськи, яйца, смачно, с какой-то жгучей ненавистью нацарапанные на штукатурке. Хочу, чтобы отшлепали. Бей жидов. Убивайте ниггеров.
Руфус с особой тщательностью вымыл руки, вытер их несвежим полотенцем на ролике и вышел в бар. Молодые люди по-прежнему стояли у музыкального автомата, девушка в полосатой блузке все так же болтала с подружкой. Он прошел через весь бар, распахнул дверь и вышел на улицу. И только тогда полез в карман посмотреть, что ему сунула Кэсс. Пять долларов. Что ж, можно продержаться до утра. Хватит на ночлег у «Христиан».
Он пересек Шеридан-стрит и медленно побрел вдоль 4-й западной улицы. Ночные бары уже закрывались. Люди толклись у дверей, некоторые в смутной надежде попасть внутрь, другие просто не спешили домой, затягивая прощание; несмотря на холод, ближе к уличным фонарям жались проститутки и прочий неприкаянный люд. Руфус остро чувствовал свою обособленность, нечто похожее испытывал он, разглядывая из окна электрички проносившиеся мимо заборы, фермерские домики, деревья. Вот они неумолимо приближаются, ежеминутно меняя обличья, вот, спеша, словно гонцы или дети, оказываются наравне с ним – и уже несутся прочь, уменьшаясь, пропадая, и вот их уже нет! Этот забор скоро рухнет, – мелькало у него в мозгу, когда поезд мчал его мимо очередной вехи, или: «А вот этот дом надо бы покрасить», или: «Вот засохло дерево». Но эта неожиданно нахлынувшая сродненность с объектом через секунду пропадала – и он уже не имел никакого отношения ни к забору, ни к домику, ни к дереву. Так и сейчас, проходя мимо, он узнавал лица, фигуры, походку, машинально отмечая – смотри-ка, Руфь! Или – прошел старина Ленни. Опять, сукин сын, надрался. Но вслух ничего не произносил.
Руфус миновал Корнелиа-стрит. Когда-то здесь жил Эрик. Ему вдруг представилась комната Эрика, он сам, сидящий под лампой, разбросанные повсюду книги, неубранная постель. Эрик… Но Руфус уже шел по Шестой авеню, огни светофоров и мчащихся такси ослепляли его. На противоположной стороне улицы стояли две юные белые парочки, ожидая разрешительного сигнала светофора. Мимо пронесся большой сверкающий автомобиль, а в нем с полдюжины мужчин, они что-то проорали молодым людям. Руфус почувствовал, что сзади кто-то приближается, – с ним поравнялся молодой парень, белый, в кепочке военного образца и черной кожаной куртке. Он с нескрываемой враждебностью окинул взглядом Руфуса и вразвалочку, виляя задом, пошел дальше по авеню. Остановившись у куполообразного здания кинотеатра, он оглянулся. Зажегся зеленый огонек светофора. Руфус и молодые парочки двинулись навстречу друг другу и, встретясь на середине улицы, прошли мимо; одна из девушек успела бросить на него сочувственно-заинтересованный взгляд. Ладно, сука. Он безо всякой цели направился к 8-й улице, не хотелось спускаться в подземку.
Но ноги сами привели его к метро и, стоя на ступеньках при входе, он поглядывал вниз. Как ни странно, учитывая время суток, но в метро никто не заходил, и лестница пустовала. Интересно, сумеет ли кассир разменять пятидолларовую бумажку? И Руфус начал спускаться по лестнице.
Стоило кассиру отсчитать сдачу, а ему поспешить к турникету, как в метро ввалилась целая толпа: толкаясь и шумно болтая, эти люди опередили его, как рвущиеся к победе спортсмены-пловцы обходят торчащий из воды шест. Что-то новое пробудилось в его душе, что-то, что увеличивало дистанцию между ним и остальными, усиливало боль. Люди торопились на платформу, к путям. Пока он плелся в хвосте у шумной толпы, ему пришла в голову мысль, подспудно зревшая в нем все эти годы. Платформа подземки была, как ему всегда представлялось, опасным местом – она шла несколько наклонно к путям, недаром, будучи ребенком, он никогда, стоя здесь, не выпускал руку матери. Сейчас он затерялся в этой толпе, где каждый был не менее одинок, чем он, и поджидал поезд с завоеванным за долгие годы спокойствием.
А вдруг, подумалось ему, из-за какой-то поломки, погаснет свет и не будет видно, где кончается платформа? Или рухнут балки? Он представил себе, как на несущийся в туннеле поезд обрушивается лавина воды, как машинист, ничего не видя, теряет голову от страха, не различает более огней светофора, а поезд, не останавливаясь, все мчится и мчится по блестящим пересекающимся рельсам неведомо куда, и люди, глядя в окна, истерически вопят, выплескивая друг на друга ярость, накопившуюся за всю их бессмысленную, богохульственную жизнь, все человеческое покидает их, они одержимы лишь одним желанием – крушить, убивать, и потому раздирают друг друга на части, проливают море крови и все это с радостью – впервые за долгие годы пребывания в цепях, с радостью, вне себя от радости, что можно удивить мир, еще раз удивить. Или другая картина. Поезд в туннеле, кругом вода, электричество отключается, со всех сторон попавших в западню людей окружают стены, поток не обрушивается на них сразу, нет, вода сочится постепенно, заливая их раскрытые в крике рты, глаза, добираясь до волос, разрывая одежду и ненароком раскрывая тайны, которые станут теперь достоянием стихии. Это могло случиться. Могло. И Руфус был бы рад этому бедствию, даже если б пришлось погибнуть самому.
Но вот на станцию ворвался поезд, скрыв под собой шрамы рельсов, люди вошли и расселись в освещенном вагоне, почти заполнив его, в верхней же части города он будет набит до отказа, но тогда каждый изолирует себя, преобразовав доставшееся ему пространство в сидячую или стоячую камеру.
Поезд остановился на 14-й улице. Сидя у окна, Руфус видел, как несколько человек вошли в салон. Среди них была цветная девушка, чем-то неуловимо напомнившая ему сестру; посмотрев в его сторону, она сразу же отвела глаза и села подчеркнуто далеко. Поезд рванул в туннель. Следующая была 34-я улица – его остановка. Снова вошли люди, он следил, как перрон стал удаляться. 42-я улица. На этот раз в вагон ввалилась целая толпа, некоторые пассажиры держали в руках газеты. Свободных мест не осталось, и какой-то белый встал рядом с ним, держась за поручень. Руфус еле сдержал приступ отвращения.
На 49-й улице тоже вошло изрядное количество людей, но многие и сошли, поспешив через перрон на пересадку. Белые и черные, скованные временем, местом и историей как одной цепью, – все они спешили как одержимые. Спешили, чтобы поскорее отделаться друг от друга, разойтись по разным квартирам, но разве это возможно? Вечно нам вместе тянуть одну лямку.
Двери захлопнулись, ужасный скрежет заставил Руфуса вздрогнуть. Поезду, видно, надоело тащить тяжелый груз, надоело опасное соседство белых ягодиц с черной коленкой, поэтому он застонал, дернулся, колеса заскрежетали на рельсах, издав неприятный лязгающий звук. Потом он все же покатил дальше, на окраину, где люди постепенно выходили и нагрузка уменьшилась. Фонари, ослепляя, проносились мимо, поезд проезжал станции, где пассажиры дожидались других поездов. Потом поезд снова нырнул в туннель. Он ринулся в зияющую черноту, которая раскрылась, как женщина, чтобы принять его, раскрылась, и весь мир содрогнулся от этого соития. И вот, когда казалось, что рев и движение уже никогда не кончатся, впереди ярко засветились огни 125-й улицы. Со стоном и скрежетом поезд замер. Руфус собирался было выйти, но теперь только оцепенело наблюдал, как люди тянутся к выходу, как открываются двери, как пустеет вагон. Выходили здесь в основном черные. Он подумал, что ему тоже стоит сойти и направиться к родителям, но тут его взгляд задержался на девушке, напомнившей сестру, она шла, печальная, среди белых, ненадолго задержавшись на платформе, прежде чем идти к эскалатору. И вдруг он понял, что никогда не вернется домой.
Поезд тронулся наполовину пустой и с каждой остановкой становился все легче; теперь в нем преобладали белые, бросавшие на Руфуса подозрительные взгляды. Он чувствовал эти взгляды на себе, но как-то отстраненно и незаинтересованно. Лучшее вы забрали, почему ж остального не взяли? На станции у моста, построенного, чтобы увековечить в памяти благодарных граждан имя отца нации, Руфус сошел.
И – вверх по ступенькам, на пустынные темные улицы, где горбатятся неосвещенные великаны-небоскребы, рядом с которыми чувствуешь себя пигмеем; эти гиганты, казалось, исподтишка следили за ним. Прямо над его головой начинался мост, он взмывал ввысь, но саму реку с этого места не было видно. И все же Руфус чувствовал ее близость, ее запах ударял ему в ноздри. А ведь раньше он не понимал, как животные издали чуют воду. Чтобы увидеть реку, надо было перейти шоссе, по которому на огромной скорости мчались автомобили.
И вот наконец он на мосту – осматривается, заглядывает вниз. Молниеносно сменяющийся свет фар на шоссе, казалось, вычерчивал невообразимо длинное загадочное послание. В стороне Джерси-сити тускло светились огоньки, то тут, то там вспыхивали неоновые вывески с рекламой товара, который кто-то хотел продать. Медленным шагом побрел он на середину моста, удивляясь, как это город, по которому он совсем недавно тащился почти в полной темноте, теперь сияет перед ним тысячами огней.
Посередине моста Руфус остановился, холод пробирал его до костей. Он воздел глаза к небу. Ну что? Ты, ублюдок, мать твою… Разве я не Твой сын? Рыдания душили его.
Что-то, с чем Руфус не мог совладать, встряхнуло его как тряпичную куклу, плеснуло в лицо соленой водой и наполнило горло и ноздри мучительным страданием. Он знал, что эта боль не кончится никогда. В город он больше не вернется. Голова упала на грудь, словно кто-то резко ударил его. Он не сводил глаз с воды. Холодно, значит, вода также холодная.
Он черный, и вода – тоже.
Руфус подтянулся на перилах как можно выше и сильно перегнулся. Резкий ветер рвал на нем одежду, дул в лицо, а внутри что-то пронзительно выкрикивало: почему? почему? Он вспомнил Эрика. Руки уже не выдерживали напряжения. Не могу больше так. Перед ним возник образ сестры. Прости меня, Леона, прошептал он, а затем ветер подхватил его, он почувствовал, что летит головой вниз; ветер, звезды, огни, вода – все смешалось, ладно. Он успел почувствовать, как с одной ноги сорвался ботинок, вокруг больше ничего не было, только ветер, ладно. Ты, сукин сын, Ублюдок Всемогущий, я иду к тебе.
2
Шел дождь. Кэсс устроилась на полу в гостиной с кофе и воскресными газетами. Она прикидывала, какая фотография Ричарда будет лучше смотреться на первой странице книжного обозрения. Зазвонил телефон.
– Алло!
В трубке послышался глубокий вздох, а затем низкий, неуловимо знакомый голос спросил:
– Это Кэсс Силенски?
– Да.
Кэсс мельком взглянула на часы, не понимая, кто бы это мог звонить. Половина одиннадцатого – все, кроме нее, еще спали.
– Наверное, – торопливо заговорили в трубке, – вы не помните меня, хотя однажды мы виделись, в центре, в ночном клубе, где работал Руфус. Я его сестра, Ида. Ида Скотт…
Кэсс ясно представила себе очень молодую, красивую, темнокожую девушку с рубиновым колечком-змейкой на пальце.
– Как же, очень хорошо помню вас. Как поживаете?
– Хорошо. Хотя, – короткий смешок, – наверное, не очень хорошо. Я ищу брата. Сегодня все утро звонила Вивальдо, но его нет дома, – она изо всех сил старалась, чтобы голос не дрожал и не срывался, – и вот решила позвонить вам. Подумала, может, вы видели Вивальдо или знаете, где его можно отыскать. – Не в силах больше сдерживаться, девушка разрыдалась. – Вы не видели его? Или моего брата?
Краем уха Кэсс услышала, что в спальне завозились дети.
– Пожалуйста, – сказала она, – постарайтесь успокоиться. Не знаю, где сейчас находится Вивальдо, но вашего брата я видела вчера вечером. И он неплохо выглядел.
– Видели вчера вечером!
– Да.
– Но где вы его видели? Где он был?
– У Бенно. Даже выпили с ним. – Кэсс вспомнилось лицо Руфуса, и неясное, безотчетное беспокойство охватило ее. – Поболтали о том о сем. Он в полном порядке.
– Ох, – в голосе послышалось неподдельное облегчение, и Кэсс вдруг припомнила характерную улыбку девушки, – ну, доберусь я до него! – И еще: – А вы знаете, куда он пошел? Где живет?
По доносившемуся из спальни шуму Кэсс мгновенно определила, что Пол и Майкл затеяли драку.
– Не знаю. – Почему я не спросила, подумала она. – Но Вивальдо непременно знает, они были вместе, когда я уходила, они оставались вдвоем… знаете что… – Громко вскрикнув, навзрыд зарыдал Майкл – как пить дать разбудят Ричарда. – Сегодня днем нас навестит Вивальдо, может, и вы подойдете?
– В какое время?
– Ну, в четыре или в половине четвертого. Вы знаете, где мы живем?
– Да. Да. Я приду. Спасибо.
– И, пожалуйста, не волнуйтесь зря. Уверяю вас, все будет хорошо.
– Конечно. Я так рада, что позвонила вам.
– Значит, увидимся.
– Да. До свидания.
– До свидания.
Кэсс со всех ног бросилась в детскую; Пол и Майкл, яростно вцепившись друг в друга, катались по полу. Майкл побеждал. Кэсс еле оторвала его от брата. Пол поднялся сам, вид у него был пристыженный. Ему как-никак уже стукнуло одиннадцать, а Майклу только исполнилось восемь.
– В чем дело?
– Он хотел отобрать мои шахматы, – сказал Майкл.
Шахматная доска валялась тут же, старые облупившиеся фигуры беспорядочно рассыпались по кроватям и полу.
– Я не собирался их отнимать, – оправдывался Пол, заглядывая матери в лицо. – Просто хотел научить его играть.
– А вовсе ты и не умеешь играть, – огрызнулся Майкл. Теперь, когда мать была рядом, он шмыгнул раза два носом и принялся собирать свою рассеянную по комнате собственность.
Пол знал, как играть, во всяком случае ему было известно, что в шахматы играют по определенным правилам. Иногда он играл с отцом, и ему нравилось дразнить младшего брата, который относился к шахматным фигурам как к игрушкам, двигая их по полу и придумывая про них разные истории. В этой игре ему, разумеется, партнер был не нужен. А Пол, видя, какая роль отводится старым, сослужившим добрую службу шахматам отца, впадал в справедливый гнев.
– Не трогай его, – сказала Кэсс, – это шахматы Майкла, и он может делать с ними что хочет. А теперь одевайтесь и марш в ванную.
Она сама зашла туда, чтобы лично убедиться, что все идет как надо, проследить, как они умываются.
– Папа проснулся? – поинтересовался Пол.
– Нет. Еще спит. Он много работал.
– Можно мне разбудить его?
– Нет. Сегодня нельзя. Стой спокойно.
– А завтракать он будет? – спросил Майкл.
– Проснется – и позавтракает, – ответила Кэсс.
– Никогда мы вместе не завтракаем, – захныкал Пол. – Почему мне нельзя его разбудить?
– Потому, – отрезала она. Все трое перешли в кухню. – Сегодня мы могли бы вместе позавтракать, но папе нужно выспаться.
– Всегда-то он спит, – посетовал Пол.
– А вы вчера очень поздно пришли, – робко произнес Майкл.
Кэсс была довольно объективной, беспристрастной матерью, во всяком случае, хотела такой быть, но иногда не могла сопротивляться обаянию застенчивого, серьезного Майкла; прямой и расчетливый Пол не имел над ней такой власти.
– А тебе что за дело? – сказала она и взъерошила белокурые, с рыжеватым отливом, волосы сына. – Да и откуда тебе знать, когда мы пришли? – Она вопросительно посмотрела на Пола. – Эта женщина что, разрешила вам поздно лечь? Когда вы вчера отправились в спальню?
Ее тон мгновенно объединил сыновей, сделав союзниками. Она считалась их общей собственностью – между ними сродства было больше.
– Не очень поздно, – неопределенно ответил Пол. Подмигнув брату, он принялся уплетать завтрак.
Кэсс с трудом сдержала улыбку.
– Так во сколько же вы легли, Майкл?
– Не знаю, – сказал Майкл, – но было и вправду еще рано.
– Ну, если эта женщина позволила вам лечь хоть на минуту позже десяти…
– Нет, совсем не так поздно, – запротестовал Пол.
