Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах)

«Ребята, нас обманули! – закричала ты, – это не представление, это больница!»

И тут начался ад кромешный. Дети стали плакать и побежали от своих родителей за тобой. «Это правда, это правда!» – крикнул один малыш. «Маленькая Красная Шапочка очень смелая, она всегда говорит правду». «Ты же знаешь, что я в этой организации только год работала, – говорит мама, – там находились все мои сотрудники, и мне было стыдно за тебя. Ты сорвала весь праздник». Рассказ мамы о похождениях маленькой Красной Шапочки всегда греет мне душу.

«Нет, не “очень хорошо” то, что мы делаем плохо, доктор. Эй, это больно и может стать еще хуже! И почему у тебя такие большие очки? И такая острая игла? Эй, ребята, валим с этого нудного спектакля, заберем “Птичье молоко” без разрешения и побежим на улицу играть в шпионов».

Я прервала сказку потому, что и правда в нее верила. Не так, как верят взрослые. Они используют сказки, чтобы заставить нас сделать что-нибудь неприятное в так называемой реальной жизни: «Потом Иван-дурак пошел в темный лес и остановился на перекрестке. Нет, он не должен был убить дракона, у него была более сложная задача: “пойти туда, не знаю куда, найти то, не знаю что”».

«И в этот момент ты очень широко открывала рот, – со смехом говорит моя мама, – так, что мы могли в него что-нибудь впихнуть». Еда была невкусной: какой-нибудь салат из баклажанов или рыбий жир. Моя мама пережила голод, поэтому она очень беспокоилась, что я плохо ела. Но это не оправдание. По отношению к сказке этот трюк был нечестным. Сказки были созданы не для того, чтобы обманывать или успокаивать непослушных детей. В других странах они были прекрасны сами по себе, они не были жалким притворством мира взрослых. Для нас они имели особый смысл, и мы соблюдали их законы лучше, чем правила взрослой жизни. Во время праздника в Доме культуры я не чувствовала себя зрителем на спектакле, я была маленькой Красной Шапочкой – во плоти и крови. Что с того, что я не была кудрявой блондинкой с пустыми голубыми глазами, как та самая хорошая-прехорошая девочка на картинке в моей книжке «Сказки братьев Гримм». «Почему твои глаза такие большие и черные, маленькая Красная Шапочка? – обычно дразнили меня дети в садике. – Почему они такие темные и грязные? Тебе надо вымыть их хорошим мылом». Я не плакала, чтобы доставить им удовольствие и промыть глаза слезами. Я была черноглазой Красной Шапочкой, которая выглядит по-другому, персонажем вне сюжета, но полным сил.

Рассказчик в русских сказках всегда оправдывался: «Я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало». Короче, одну-две вещи он мог и не переварить. А если рассказчик – женщина определенного возраста, с едва видимыми усиками, весь ее рот мог быть испачкан непереваренными остатками сказочного пира.

Мамины истории перетекают в воспоминания моего детства, но что-то остается недосказанным и непереваренным. Лесная дорога, которую выбрала Красная Шапочка, до сих пор овладевает моими мечтами. Она огибает озеро с мутной водой и ведет в узкий коридор коммунальной квартиры, затем вниз темным проходом к неизвестной станции. Она переходит плавно из сказки в сказку, не прерываясь нигде. И мелькает обрывок красной ткани по краю кадра, и есть узкий лаз.

Я надеюсь споткнуться, чтобы найти ключ на сцену, где и испугают, и удивят, и наградят шоколадом «Птичье молоко». Как у Ивана-дурака, у меня есть задание: пойти на страшный перекресток, покинутый драконами и ангелами, и найти дорогу «туда, не знаю куда, и найти то, не знаю что». И я уже в пути. И я обещаю, что не буду пользоваться указателями или спасать златокудрую принцессу. Я обязательно загляну куда-нибудь еще.

Итак, почему маленькая Красная Шапочка так много значила в нашем детстве? История «девочка встречает волка» так же стара, как сюжет «девочка встречает мальчика». В средневековых сказках французских и итальянских крестьян маленькая девочка встречает в лесу оборотня и выдает ему все свои секреты. Он быстро съедает бабушку, одевается в ее одежду, просит девочку прилечь вместе с ним и приканчивает ее на десерт. Ученые много говорят о каннибализме, кровавых ритуалах, солнечных и лунных циклах и менструации. Одно ясно: история эта жестокая. Она не спасает от жестокости и не требует возмездия. Жестокость не спрятана за кулисами, она здесь, на первом плане. Еще не был создан современный культ детства, и маленьких крестьянских детей растили на страшных сказках без всякой пощады. В XVII веке французский писатель и придворный Шарль Перро создал для двора Людовика XIV более литературную версию этой истории: девочка получает модную красную шапочку, и волк становится галантным. Он оказывается менее брутальным, но не менее опасным, Дон Жуаном, соблазнителем. Возраст героини ограничивается рамками «раннего пубертата»; французская Красная Шапочка – это формирующаяся Лолита.

В известных сборниках сказок немецких авторов братьев Гримм есть много версий этой истории, всегда с белокурой целомудренной героиней.

В более поздних версиях маленькая девочка и ее бабушка перехитрили волка, потому что они уже прочитали сказку, они заманили зверя в дом при помощи запаха домашней колбасы и бесстрашно его поймали.

Братья Гримм были любимы русскими и советскими детьми, но после революции появилась и очень сильная местная литературная традиция. Детская литера тура в Советском Союзе стала спасительной нишей для многих писателей-экспериментаторов и тех художников, которые не могли публиковать свои работы. Итак, не зная этого, мы выросли на «эзоповых» историях инакомыслящих, но также на литературе, написанной с большим чувством юмора и игры. Корней Чуковский, поэт и друг многих великих поэтов от Хлебникова до Мандельштама, был автором сказки в стихах о докторе Айболите, добром докторе, который получил послание от обезьянки Чичи с просьбой отправиться на берег реки Лимпопо в Африку лечить ее больных сестер и братьев. В 1966 году появился хорошо известный фильм «Айболит-66», где были использованы поднимающиеся экраны, мимы, живые актеры и мультипликация, он был на переднем крае кинематографического эксперимента. Доктор Айболит не был суперменом, он просто очень любил животных, верил в доброту первого встречного и в медицинскую науку.

В хрущевскую эпоху десталинизации и оттепели история страха и соблазна обрела новый сюжетный поворот в экспериментальном мультфильме «Петя и Красная Шапочка» (1958). Советский смелый и озорной пионер Петя опаздывает в кино, мультфильм «Красная Шапочка» уже начался. Петя решает пробраться в кинотеатр через дырку в заборе и внезапно оказывается в самом фильме.

Петя читал сказку, он хочет предупредить иностранку, златокудрую Красную Шапочку, чтобы она была осторожной. Настоящий его противник не волк, а мультипликационный рассказчик.

В самом начале Петя встречает две ожившие звуковые колонки, комментаторов, которые «ведут» историю. «Кто они такие?» – спрашивает Петя у местного говорящего зайчика. «Они – комментаторы (дикторы по-русски, что звучит почти как “диктаторы”), они говорят то, что и так всем известно». Эти дикторы-диктаторы пытаются выгнать Петю из мультика, ведь он не проходил проверку. Он появился «без цензуры»! Петя так серьезно обижает одного из дикторов, что тот демонстративно сам себя выключает. Итак, в то время как маленькая Красная Шапочка остается дамой в беде, она находит нового помощника. Советский пионер 1960-х годов не хочет быть супергероем, он хочет быть автором новой истории.

Разумеется, в фильме нет жестокости. Он добрый и смешной. Когда советские эмигранты перед перестройкой приезжали в США, они были шокированы жестокостью американской массовой культуры. Дети из американских предместий часто видели больше жестокости на экранах, чем в реальной жизни, и они стали к ней нечувствительны. И напротив, советские дети были свидетелями физического насилия, алкоголизма, запугивания, но все это редко появлялось в кино или на телевидении. Насилие в советских массмедиа чаще оставалось за кадром, о нем редко говорили и вспоминали.

Волк в мультфильме «Петя и Красная Шапочка» существует не для того, чтобы пугать, а для того, чтобы над ним смеяться. Он просто серый волк, живущий по соседству. Образ врага в 1960-е дискредитируют и высмеивают. Вся культура страха сталинской эпохи поставлена под вопрос. Новая славная эпоха 1960-х направлена вперед, прошлое по большей части за кадром. И все равно маленькие дети одержимы таинственными сказками.

Давайте вернемся в Ленинград, в Дом культуры, в мое бодрое советское детство 1960-х. Был такой лозунг: «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!» Мы почти не читали старые сказки: нас учили рисовать цветными карандашами ракеты и спутники нашего будущего. Нам говорили, что, когда мы вырастем, мы будем жить при коммунизме или хотя бы в космосе на Марсе, красной планете. Меланхоличная Луна была предназначена буржуазной Америке. «C’est si bon», «Это очень хорошо», – была в то время известная французская песенка, ее пел Ив Монтан в черной водолазке. Он приехал в СССР в конце 50-х и вернулся во Францию разочарованным. Но это уже не важно, его стихи прекрасно рифмовались с советским лозунгом: «Жить стало лучше, жить стало веселее».

Короткий переходный период между Сталиным и Брежневым был назван оттепелью. Кто-то надеялся, что наступит Ленинградская весна, почти как Пражская, но вместо этого подтаявший лед в советских лужах вновь замерз во время брежневского застоя.

Но это случилось позднее. В начале 1960-х годов мои родители были молоды и полны надежд. Им было чуть больше двадцати, они хотели наверстать все, что пропустили во время военного детства. Великая Отечественная война закончилась, Сталин умер, наступила политическая оттепель, появились мини-юбки и высокие прически; новые поэтические состязания, проходившие на стадионах, итальянские фильмы, где были красавицы с кошачьими глазами и дух свободы, надолго охватывавший зрителей.

Любовь витала в воздухе вместе с лирическими напевами, по-новому чувственными, и с нечаянными нотами меланхолии танго 1930-х. «Пожалуйста, прибавь к этому, что в нашей коммунальной ванной не было душа, не было туалетной бумаги, не было частной жизни, – говорит моя мама, – в повседневной жизни нас постоянно унижали. Всегда советуйся со мной, когда будешь писать об этом». Отлично, буду.

Почти сразу после моего рождения мама с папой наконец получили комнату с высоким потолком в коммунальной квартире, где жила еще одна семья, – абсолютно чужие и чуждые нам люди.

Наши окна выходили в темный ленинградский двор-колодец, но мама купила в Эстонии очень модные шторы, которые выглядели как рыбацкая сеть, на них можно было повесить пойманных морских гадов и морские звезды. Когда я смотрела через эти шторы на темные окна и разрушенные балконы на другой стороне дома, мир казался мне скорее волшебным, чем депрессивным. Наша комната была ярко освещена лампой с красным абажуром, сделанным то ли в Югославии, то ли в Чехословакии; она была похожа на дружелюбный НЛО или подарок из далекого космоса.

Когда мой папа мыл посуду на коммунальной кухне, он обычно пел бодрую песню: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Эта песня называлась «Марш авиаторов»[2]. Ее создатели – два еврея, но она использовалась как нацистской, так и сталинской пропагандой. Советская версия звучала так:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,Преодолеть пространство и простор,Нам разум дал стальные руки-крылья,А вместо сердца – пламенный мотор.

Если мы внимательно присмотримся к словам этой песни, то поймем, что бодрые гуманоиды-авиаторы не так уж безопасны для полета. Пламенное сердце, конечно, необходимо для революционного энтузиазма, но в сердце самого аэроплана огонь крайне нежелателен. Смешанные метафоры небезопасны.

Как случилось, что миллионы советских людей пели эту песню с 1930-х годов и никто так и не обратил внимания на этот внутренний саботаж? Именно потому, что напевали ее миллионы.

Предполагалось, что эта советская сказка будет декламироваться вдохновленной марширующей толпой, а не читаться с листа. Честно говоря, когда мой папа пел эту песню в одиночестве на коммунальной кухне, он был счастлив, что сталинские времена, когда она была написана, прошли и он теперь может смеяться вместе с песней. Последнее, чего мы хотели, – это чтобы сказка стала былью.

Пускай сказка останется сказкой, иначе пламенный мот ор в чьем-то сердце определенно взорвется и коллективный организм перестанет правильно работать. Моя мама никогда не пела таких песен. Она не верила ни в какие сказки и мечтала привить мне чувство реальности. Ей было всего шесть лет, когда гитлеровские войска вторглись на территорию Советского Союза, ей пришлось эвакуироваться в Сибирь со своей мамой и братом. Слишком много она об этом не рассказывала, но я узнала все подробности ее военного детства, когда заполняла два года назад документы для получения пособия от немецкого правительства. Она отнеслась к этому документу так, как будто это был дневник, которого она никогда не вела. Я включаю сюда некоторые ее воспоминания, которые не подошли для официальных бумаг. Так как Ленинград находился в осаде нацистских войск, семьи с детьми должны были отправиться в эвакуацию. Моя шестилетняя мама и ее девятилетний брат были разлучены с матерью и под постоянными бомбежками в битком набитом вагоне поехали в Ярославль, но немецкие войска уже приближались и к этому городу, так что они спасались на переполненном кричащими людьми пароходе в Саратов, где наконец воссоединились со своей матерью и кузенами и отправились дальше – в Сибирь. Моя мама была младшей, еще была ее старшая двоюродная сестра, избалованная голубоглазая Марочка, и мамин старший брат, который периодически дразнил ее. Они жили в окружении сибирских лесов, где совсем не сказочные волки пели по ночам свои ужасные воющие колыбельные. «Снегом заносило подоконник, а иногда и пол нашей комнаты, – рассказывает мама, – руки мои до сих пор хранят следы обморожения». Местные жители далеко не всегда хорошо относились к евреям, эвакуированным из Ленинграда. Когда мама шла в школу, местные мальчишки вслед ей кричали дразнилку: «Жид, жид, жид по веревочке бежит». Однажды маминой маме, бабушке Розе, пришлось оставить детей одних дома, чтобы пойти через тайгу в соседний город. Ей нужно было продать бо́льшую часть своих вещей, чтобы купить им еду. Пока ее не было, а дети были одни, местный мужик остановился возле их дома. Он сказал им, что Роза заблудилась в лесу, у нее нет с собой пищи, она голодает. Попросил детишек дать ему еду, чтобы отнести ей. Мама и ее брат Миша отдали ему все запасы продуктов, которые были в доме. Бабушка Роза вернулась в пустой дом.

Она не встречала этого мужика в лесу, а он скрылся со всеми их запасами на зиму. Это было новое воплощение Красной Шапочки, созданное без костюмов и декораций для темной сибирской ночи. Мужик не был волком, он не съел маленьких детей, он просто обрек их на голод.

«Я не помню, чтобы я улыбалась где-то до одиннадцати лет. Когда кончилась война, я снова начала улыбаться и смеяться», – написала моя мама в своей анкете. Я редактировала ее текст с истинным западным прагматизмом, чтобы убедиться, что она вписала нужную информацию в нужную графу. «Ты что, правда хочешь сказать, что ты не смеялась до одиннадцати лет? Ты же знаешь, что их интересуют конкретные факты, ты должна точно указать, в каких ты была городах, как вы спасались на поезде и пароходе под немецкими бомбежками, как ты жила с обморожениями, полученными в Сибири, как все это травмировало тебя». – «Почему ты всегда пытаешься все приукрасить?» – спрашивает моя мама. «Просто пиши все как было».

Моя мама больше всего радовалась, когда видела что-то красивое или новое в реальности, а не в книгах. Книги оставались для нее лишь наивным обманом. Ребята, не дайте себя обмануть, жизнь страшнее, чем сказки. Плаванье было ее радостью. На поверхности воды она чувствовала себя свободной, уплывая от берега в сторону горизонта, где она может спастись от темного леса ее жизни и от нас. Именно мама научила меня плавать. Мы до сих пор плаваем вместе, но я не такая смелая. Обычно я не заплываю далеко от берега, я всегда должна быть уверена, что смогу достать ногами дно. Она и сейчас плавает гораздо лучше меня. Я выхожу на берег и читаю в тени, поглядывая, как мама плавает вдалеке, в самом центре озера. «Жизнь – не литература», – говорит мне мама с легким упреком. Само собой, ведь я – профессор литературы, и это каким-то образом влияет на мою жизнь.

Для моего отца различие между жизнью, книгами или фильмами не было настолько существенным. В этом он – настоящий человек 60-х годов. Должно быть правильное настроение, нужная интонация и разделенный опыт. Во время войны ему было десять лет: его отец в период блокады остался в Ленинграде, а его мать – моя бабушка – была арестована и провела шесть лет в ГУЛАГе. Подростком, во время войны, он рос, веря, что есть «мы» и «они», настоящие друзья и реальные враги, и важно отделять одних от других. Возможно, не найдя в своей жизни такой четкой границы, отец, играя со взрослыми сверстниками, любил организовывать выдуманные сообщества, клубы, государства в государстве. Сначала он организовал «Клуб заядлых болельщиков “Зенита”» – «КЗБЗ», посвященный ленинградской футбольной команде, которая потерпела поражение именно в тот день, когда я родилась. Потом папа создал дело всей своей жизни, киноклуб «Кино и ты», во Дворце культуры Ленсовета на площади Льва Толстого, возле нашего дома. Этот клуб предназначался в большей степени не для того, чтобы смотреть фильмы, которые не шли на большом экране в официальных советских кинотеатрах, – фильмы были преимущественно лишь предлогом поговорить о жизни, – а с целью создать сообщество настоящих друзей, членов киноклуба. Клуб моего отца был чем-то вроде маленького сказочного королевства 1960-х годов: с детскими законами, с чуть большей свободой слова. Там много говорили: не действовали, а мечтали. Киноклуб был моей детской площадкой. Меня приводили туда с ранних лет. Когда я была маленькой, папа время от времени читал мне сказки и гладил меня по голове, как будто я была маленьким сказочным животным. Он даже звал меня «зверь» и говорил, чтобы я не боялась.

С пяти лет родители стали оставлять меня дома одну. Далеко они не уходили, всего лишь во Дворец культуры, играть в свои взрослые игры в папин киноклуб – на другой стороне площади. За фильмами итальянского неореализма, черно-белыми, с манящими открытыми концовками, шли польские экзистенциальные драмы и французские комедии, после фильмов было обсуждение. Так как некоторые фильмы были не предназначены для пятилетних детей, меня оставляли одну в нашей комнате в коммунальной квартире с пьяными соседями. В США, конечно, немыслимо оставлять детей одних, но во времена моего детства, в Советском Союзе, это было нормой. Удивительно, но о том периоде, когда меня оставляли дома одну, у меня остались хорошие воспоминания.

Каким-то образом я создавала свое собственное пространство, где весело проводила время, ощущая свободу с проблесками страха. Мама говорила, что тогда я была послушной девочкой. Родители ставили будильник на 9:30, в это время я должна была лечь в постель и ждать, когда они вернутся домой. Иногда они заставали меня спящей в одежде и даже в фартуке, потому что я была такой исполнительной, что старалась лечь вовремя. Родители, вас обманули. Конечно, я не слушалась. Я играла столько, сколько хотела, и как только я слышала их шаги на лестнице, я прыгала в кровать и притворялась спящей, прямо как волк в бабушкиной одежде.

Моя бабушка Соня не одобряла то, что родители оставляют меня одну в коммунальной квартире. Она обычно звонила мне по телефону и спрашивала: «Светочка, ты посмотрела под кровать? Встань на колени и посмотри. Может быть, там прячется злой вор? Ты проверила дверь черного хода? Накинут ли большой крюк, закрыта ли дверь на цепочку? Ты проверила за рыбацкой сетью в темном углу?» К счастью, у нас было всего полторы комнаты, там было мало места, где бы мог спрятаться злой вор. Моя бабушка выжила в ГУЛАГе. У нее были ночные кошмары, как будто ее снова арестовывают. Непроизвольно я унаследовала некоторые из них. Помимо поиска злых воров под кроватью я находила чем заняться в перерывах, пока мои дорогие родители развлекались. Книги составляли мне компанию. Я обнаружила, что с ними интересней, чем с моим любимым плюшевым жирафом или с гэдээровской резиновой куклой Нелли с блестящими светлыми волосами и стеклянными глазами. Однажды я открутила кукле голову, чтобы посмотреть, что там внутри. Там ничего не было, кроме пустоты в розовой резине. Книги пахли гораздо лучше: смесью советской типографской краски и непредсказуемых приключений.

Однажды, когда мне было пять с половиной лет, мои родители вернулись из киноклуба и попали в новую сказку. Они увидели, что вместо чтения книги, которую они мне оставили, я начала писать свою. Моими героями были по большей части овощи красного цвета: Синьора Морковка и Синьор Помидор (мое почтение Джанни Родари, итальянскому писателю-коммунисту). Что они друг с другом делали, я не помню. Была еще одна реалистичная история, показывающая маленькую девочку, которая пошла играть в парк на детскую горку, сделанную в форме спутника. Девочки не летают в космос, а только скатываются по скользкой дорожке. (Я, как всегда, приукрашиваю. Мои ранние истории начинались и заканчивались тем, что я узнавала из медиаресурсов, а персонажи не были прописаны.)

На обложках моих первых книжек я не ставила своего имени, хотя уже знала, как оно произносится. Вместо этого я писала печатными буквами «СКАЗКИ БРАТЬЕВ ГРИММ». Я считала, что это единственная книга, в которую можно вкладываться как в книгу жизни. Сборник избранных сказок со скользкими путями и кривыми дорожками, запуганными Гретелями и мудрыми Василисами. Так маленькая Красная Шапочка стала маленькой сестрой Гримм.

Эта сестра-писатель была замечательной нянькой. Писательство спасало меня от злобных воров и пьяного соседа, писающего в коридоре. Мне не хотелось иметь слишком много игрушек, которые обычно быстро устаревали и надоедали. У меня не было планшета, послушного кончикам пальцев, который бы испортил меня мгновенным ответом, – мое почтение программистам и изобретателям. Виртуальная Реальность Воображения (ВРВ) – это было единственное доступное мне советское программное приложение, плюс покупка цветных карандашей.

Литература стала моим лучшим воображаемым другом. Не какой-то особый литературный герой, а литература как таковая, открывающая проход в иной мир, созданный письменной речью и картинками, альтернативное пространство вне пространства и время вне времени.

Моей любимой страницей всегда была та, что в конце книги, – простой чистый лист. Я могла там что-то нарисовать или попрактиковаться в каллиграфии. Литература была для меня самой лучшей игрой, в которую я могла играть в одиночестве или же с созданиями любого вида, живыми или мертвыми, реальными или фантастическими, от Темного леса маленькой Красной Шапочки до реки Лимпопо из «Доктора Айболита».

Литература помогала переживать лучшие любовные истории. Не могла же я влюбляться в маленьких потных прыщавых мальчиков из 6-го «В» класса. Вместо этого я придумала воображаемого принца, очарованного мной, даже писала сама себе секретные послания, якобы от него, которые я демонстративно оставляла на виду у реальных мальчиков из 6-го «В».

У него было сказочное иностранное имя Дмитрий Бруни, помесь Карамазова с д’Артаньяном.

В шестом классе я участвовала в олимпиаде по литературе. Мы должны были написать сочинение на тему «Мой любимый герой». Рекомендуемый список предпочтений включал молодого Ленина, мечтающего о большевистской партии, Павлика Морозова из 1930-х годов, который донес на своего отца во имя Родины, и Васька Трубачева, который тоже совершил нечто исключительно положительное. Мой выбор мушкетера д’Артаньяна стоил мне диплома. Я получила похвальную грамоту и тихий выговор за выбор иностранного героя.

Был ли д’Артаньян с его тонкими черными усиками учтивым волком в мушкетерском наряде? Даже мой папа начал беспокоиться по поводу моей страсти к д’Артаньяну и, подбадриваемый моей мамой, решил поговорить со мной, чтобы отвратить меня от этого смуглого привлекательного и рискового господина, который в любом случае оставался для меня эмоционально и психологически недоступным. «Ты знала, что д’Артаньян никогда не чистил зубы? – спросил папа тоном заговорщика. – Наверняка от него воняло. Видела ли ты хоть одно упоминание в книге о том, что он чистит зубы?»

Он был прав. В книге об этом ничего не сообщалось. Я была потрясена. Запах кислого дыхания д’Артаньяна преследовал меня ночью. Эта история полностью разрушила мою веру в высокого смуглого и очаровательного мужчину из Прошлого. Помню, что, когда я приехала в Америку, нас при прохождении адаптационной программы для иммигрантов в первую очередь обучали регулярно чистить зубы, пользоваться дезодорантом и контрацептивами. Молва о плохих зубах советских людей дошла до Запада. Мы должны были подогнать нашу гигиену ротовой полости под стандарты Нового Света. После тридцати лет жизни в Америке я могу подтвердить, что у местных дыхание более свежее, чем у тех, кто прибыл из Старого Света, но я все еще скучаю по моему благородному смелому герою и другу мушкетеру. Не потеряли ли вы зубную нить?