Самая короткая ночь. Эссе, статьи, рассказы

Виталий с расширенными глазами стал оценивать комплимент и впал в глубокую задумчивость.

В стороне Омар и афганский полковник Абдулла никак не могли понять, что пан Помяновский имеет против казаков, и тихо обсуждали – может, натравить его на кандагарских сепаратистов? А то эти пуштуны совершенно распоясались, да к тому же вопиюще неправильно трактуют положения ислама и неправильно читают Коран.

С ними согласился Игорь Кызласов: читать священные книги у нас совершенно не умеют! Тем более, напрочь забыты важные действия, которые необходимо совершать перед чтением священных книг. Молодежь пошла: даже правильно зарезать черного барана не умеют! Он, городской человек, в прошлом году учил трех шаманов на Уйбате.

Кристоф Дайнингер очень заинтересовался, как именно надо резать черного барана, и почему при этом не надо брызгать кровью позади себя, а только вправо и влево.

Тут раздался замогильный хохот, и из стены вывались двое. Один в простонародном армяке, с сивой бородищей, а в бородище – клочья соломы, другой – в расстегнутой грязной рубахе, такая же сивая борода торчит клочьями, волосы дыбом, а в руке – огромная оловянная кружка. Жуткий смрад сивухи шибанул из этой кружки, и сердце у меня упало: ну конечно! Едва запахло выпивкой, как явился мой дальний предок, Курт Шмидт. Хулиганские наклонности этого призрака хорошо известны всему Таллинну.

Недавно один протестантский поп решил изгнать Курта из Прибалтики. Как он выражался, «пусть убирается, откуда пришел», а то набилось их полную Эстонию. Но дело окончилось плачевно – Шмидт принялся за самого пастора; он регулярно вываливался из стены ровно в полночь с жутким хохотом и большим количеством сивухи. Пока Курт Шмидт рассказывал о левых романах пастора его жене, тот терпел. Но когда развеселый призрак обратился ко всей его пастве, пастор сам эмигрировал в Германию.

Курт весело заорал, и стал представлять своего спутника: уверял, что это еще один мой предок, Анисим, по другой линии. И жил одновременно с Куртом, совсем недалеко, на Новгородчине. Но пока Курта вешали шведы за кражу нескольких мушкетов (Курт продал их мятежным эстонцам и пропил), этот самый Анисим сам заколол вилами боярина Белецкого, чтобы тот не приставал к его жене. А сам сбежал в Тверскую землю, подальше от разъяренных бояр.

Сережа Белецкий очень заинтересовался этой историей, и стал расспрашивать, когда именно прикончили его предка.

– Ищо един… – Пробормотал Анисим, и потащил из сапога длиннющий ножик.

Дофман навалился на него вместе с полковником Абдуллой, вывернул нож, рассказали, что именно этот боярин очень даже милый и хороший. Пан Помяновский юбилейно улыбался и очень похваливал ножик. Курт Шмидт утробно хохотал, и отхлебывал из своей кружки.

Настя обняла их обоих, расцеловала, уверяла, что оба они замечательные и очень похожи на меня – даже борода такая же набок, и клочьями.

Анисим от ее поцелуев густо покраснел и засмущался, аки красная девица. А Курт Шмидт гадостно оскалился, похабно подмигнул и стал говорить всякие невежливые слова на жаргоне Рёвельских корабельщиков. К сожалению, Настюша поняла и звезданула привидение по морде.

Пришлось объяснить Курту, до какой степени изменились нравы в этом мире. Он куда-то исчез и появился с букетом фиалок.

– Кладбищенские! – Гордо сообщил он, принося Насте извинения.

Настя расцеловала его еще раз, к обоюдному удовольствию.

Пока Курт успокаивал Настю, полковник Абдулла научил Анисима материться, а Кызласов научил полковника Абдуллу правильно приносить жертвы духам холмов. Полковник проникся и понял, что как раз из-за этого неумения потерял три вертолета под Кабулом.

Дорфман, Демьянюк и пан Помяновский близко сошлись на общей платформе ненависти к москалям. Настя орала, что она москалька, и других москалей обижать не позволит. Помяновский лобызал ее ручки, объясняя, что Настя – шляхтянка, Демьянюк уверял, что таких девушек нет даже на Львовщине, а Дорфман намекал, что разрез глаз у нее чисто еврейский.

Кызласов чокался с Кристофом и научил его кричать «че!» вместо «прозит!».

Омар Нессар рассказал, как за ним гонялись нехорошие люди на афганской границе, и он прятался от них в старом колодце.

Курт Шмидт не одобрил его поведения, потому что за ним вот тоже на границе с Московией пытались нехорошо поступить, что-то кричали про контрабанду, но он сам на этих людей обиделся, и начал на них тоже охотиться.

Кристоф кричал, что такие как Курт, позорят Германию, из-за них приличному немцу скоро появиться будет негде.

Курт орал, что в гробу видел эту Германию, он в ней не был ни разу и не собирается, пусть в нее эмигрируют пасторы.

Анисим неумело покрыл матом их обоих: тренировался. Он даже раскраснелся от усилий, и был счастлив, как маленький ребенок.

Белецкий рассказывал нам с Димой анекдот за анекдотом, и был почти так же счастлив, как Анисим.

В общем, вечер удался. Только уже под утро появился такой маленький, скуластый и смуглый, осмотрел всех и задумчиво произнес: «Перкелё»…

– Не смей поминать при мне черта! Я приличное, богобоязненное привидение! – По-русски заорал Курт Шмидт.

– Все вы тут привидения… – Задумчиво и горько произнес этот маленький и смуглый, – Все вы родились после меня через тысячу лет, и все вы про меня давно забыли.

Пришлось налить старому финну все, что оставалось на столе, а он рассказывал, как гнали самогон из козьей мочи, и чего при этом ни в коем случае делать нельзя: смешивать первач с еще не перебродившей мочой.

Омар очень удивлялся, потому что закусывать моченым кизяком ему доводилось, а вот что можно перегонять козью мочу, он не знал. Курт Шмидт очень заинтересовался, потому что единственный знакомый ему и притом похожий продукт на самогонку было дерьмо шведского капрала.

Тут Абдулла вместе с Дембянюком грянули старую песню про «пулемет стрэкоче, москалей кладэ», Кызласов с Димой запели неприличную экспедиционную песню, а Дорфман – марш Израильских ВВС. Я затянул «Хорста Веселя», Кристоф мученически застонал и бросил на меня укоризненный взгляд. Ладно, спою «Лили Марлен», честную солдатскую песню.

А знаете, что мне в этой компании больше всего понравилось? А что это все такое свое, русское! Что все здесь – свои, до боли знакомые и родные. Без каждого из участников этой очень патриотической пьянки без следа исчезнет что-то важное для всей нашей громадной, всеми нами любимой России.

Чернотроп

Странно, как изменяется знакомая местность от каких-то вроде бы пустяков, даже знакомый до каждой кочки остров Татышева. Шесть часов утра, город сонно возится, пытается начинать жить. Снега нет, очень холодно и промозгло. Ледяная черная земля, силуэты голых деревьев, черные провалы между ними. За переломами местности – черные невнятные дыры, непонятные пространства, где земля никак не отделена от черного неба. Мерцающие звезды, которые не я первый назвал «волчьими». Холодные зимние звезды.

Такую погоду охотники называют «чернотропом». По следам не найдешь никого, звери бродят, не чуя опасности. Но лося брать – только с собаками, иначе его не догонишь. Два года назад брали такого… европейского недомерка. Взрослый сильный зверь, а по размерам – с подростка сибирского.

Все время в воздухе – шорох и треск. Это звуки тоже холодные, зимние. Я знаю, что это трещит. Спускаюсь к воде. На Енисее бегут по этой воде световые дорожки, в заливчике нет света совсем. Вон треснул лед слева, у заберегов, на границе черной, страшной воды заводи. Вот шорох, где взялся лед. И все равно это шорох тревожный, словно кто-то громадный подкрадывается, внимательно смотрит в спину. Не надо давать волю неврастении, но я остро чувствую время, когда словно оживает древний германский фольклор.

Когда-то другой человек выходил из дома в такое же время суток: сделать часть пути еще в темноте, до позднего зимнего рассвета. Выходил, шел по еле заметной тропке, поправлял за спиной бронзовый меч. Слушая шорох, подумывал о троллях, смотрел на мерцающие с неба глаза Локки. Человек, чья кровь во мне, память которого живет в извилинах моего мозга, знал – бояться нельзя, но боялся. Ему было труднее – он шел по земле, которую делили с человеком многие существа. Не только Локки и тролли: человек уступал дорогу, заслышав сиплое мычание зубра. Слушал дальний вой волков и отвечал, беседуя с серыми братьями.

Я тоже знаю, что бояться нечего… и вообще я нахожусь посреди громадного города. Опасность – только игра, сонный бред, проснувшийся в подсознании. Я чту братьев германца, волков, но чтобы послушать волков, надо забираться за сотни верст от Красноярска. Меня приводит в трепет косматый дремучий вид зубра, его запах. Но зубры сидят по заповедникам. Локки и тролли? На мне повешенный матерью крест.

И все равно мне жутко у черной промозглой воды, от этого потрескивания, шепота. Недобрая темнота стынет вокруг, не принимает человека. Приходится помотать головой, поднимаясь к насыпи дороги.

Звезды гаснут

Вчера в половине седьмого начали гаснуть звезды. Вышел – мерцают, мерцают. А когда шел обратно, звезды начали гаснуть. Я понимаю, что происходит – ползут тучи. А все равно тревожное, отдающее Босхом ощущение – гаснет небо. Рагнаради. Гибель богов. Конец света. Тучи низко спустились, гасят звуки. В тишине, в предутреннем шорохе инея, гаснут звезды.

Разумный всегда готов ко всему. А, правда, что буду делать, если вот сейчас – Конец Света? Невольно улыбаюсь. И вдруг накатывает благодарность. Стою в шорохе, в свете гаснущих звезд, в наползании мрака. Страха нет, есть благодарность и принятие.

Сейчас уходить из мира? Вот сейчас?

Хм…

Если верить легенде, некий сакс хотел вернуться в Англию, убить как можно больше норманнов, «и пусть меня рубят на куски». Потому что этого сакса «догонят в мудрости» те, что «стал рабом там, где родился господином».

Но я то стал господином там, где родился рабом.

Меня воспитали маменькиным сынком, место которого – доживать чужие судьбы, пусть судьбы предков.

Судьба и собственные кости хрустели, но я – самый известный за всю историю семьи.

Я пришел в жизнь чеховской барынькой в теле молодого мужчины. С чудовищной беспощадностью меня учили только одному – заламывать руки и переживать, переживать, переживать…

Я сделал из себя мужчину – сам. Женщины, которая мне помогла бы, Господь мне не подарил. Я не раз плакал и кричал: за что мне это?! А Ты знал, Господи, и был Ты, как всегда, прав – не надо было. Помоги мне когда-то, молодому, первая бывшая жена, помоги дама, которую я бешено любил – я бы иначе стоял в этом колышущемся мраке.

Меня воспитали невропатом, культивирующем симптомы неврастении.

Я сам себя сделал, какой есть.

Красная сволочь засунула меня на окраину мира, в жопу цивилизации.

Я сам уехал в один из ведущих городов Европы.

В этой жопе мира моя судьба была судьбой изгоя. Обо мне не раз говорили в жопе мира – из этого то ничего не получиться. Так и сдохнет, подающим надежды.

Я сам себя сделал человеком, стирающим усмешки с морд провинциальных неудачников.

Я пришел в мир глубоко средним советским интеллигентом.

Я живу жизнью своего города, своей цивилизации, своего сословия.

Что, если сейчас… вот сейчас страшный удар обрушит меня, мрак охватит, и я рухну в бездну, в круговорот камней, деревьев, воды и воздуха? Если мир придет в состояние хаоса, из которого Он начнет создавать новый мир?

В старой притче фарисей гордился, что Господь создал его таким совершенным, а мытарь только и мог сказать: «Господи, помилуй меня грешного!»

Опускаюсь на левое колено. Так стоит вассал перед сюзереном, сын перед предком, кавалер перед дамой; так католик встает перед храмом. Я не упаду ниц даже перед лицом Необорного. Ты сам таким сделал меня Господи, мой Творец и Отец мой Небесный.

«Помилуй меня грешного?» Да. Я весь в грехах, и все они гнусные, гаденькие, мелкие. Противно даже. Прости меня, Боже, и помилуй.

Но и – спасибо. Спасибо за судьбу, которую Ты подарил, а я прожил. За все, что было до того, как в предутреннем небе начали навсегда гаснуть звезды.

Будет страшно и больно?

Надо постараться не кричать.

Белотроп

Падает снег… Падает, падает, падает. Нет черной земли. Нет черных голых деревьев. И вода в Енисее стала медленней – от мороза вода становится более вязкой. Шорох… уже не шорох звезд, а шорох падающего снега – такой знакомый, родной, уютный. Во всех странах, которые я смогу считать своими, зимами падает снег. Падает снег, шорох снега, хруст свежего снега под ногами, вся земля белая: это зима. Это Рождество и Новый Год. Это светлая ночь, когда снег тысячекратно отражает свет и рано вставших звезд, и всех созданных человеком огней. Это ощущение праздника… космического праздника великого годового обновления, под зимним Млечным путем, с одним длинным концом.

Идем по Татышеву: иду между двух громадных молодых мужиков, но голову меня выше, и каждый – раза в два физически сильнее. А идем на равных. До сих пор не привык к ощущению, пришедшему «после диабета»: что мне легко двигаться. А мне легко! Одышки нет, только приятное напряжение. Я иду и иду сквозь падающий снег, слушаю Васю и Тимура – друзей и учеников. Отстаю, чтобы посмотреть на медленную воду, на засыпанный снегом кустарник… снег стекает по лицу, слеживается на шапке, на плечах. Течет и по спине, по бокам: вспотел, приятное утомление. Сколько мы отмахали в тяжелой зимней одежде? Километров семь, не меньше. Рассветет еще не скоро, но все равно – какие-то неуловимые, не описуемые признаки рассвета… не в состоянии сказать, почему – но чувствуется: за полтора часа утра стало менее ранним. Хотя звезд не видно, небо низкое и мрак даже не думает редеть.

В такую погоду хорошо идти на лося с подхода. Шорох снега, не слышит он ничего. Хотя и человек не слышит, а сквозь снег и видно скверно. Помню, чуть не наступил на здоровенного кабана, кило на двести. Оба несколько огорчились, обнаружив друг друга метрах в пяти. Но кабан огорчился сильнее – истерически захрюкал, и кинулся с такой скоростью, кидаясь в разные стороны, что я в потоках снега не успел его выцелить. Так и мчался – уже не виден, а басовитое хрюкание слышно.

Снег… Сегодня мороз не сильный, снег влажный и вязкий, как в Европе. Это в Сибири, где сухо, и где бывает по неделе минус тридцать, снег иногда похож на дробинки: твердый, хоть в гильзу засыпай. Почти что мелкий такой, мягкий град. А вот сейчас снег такой, как в Прибалтике, в Германии, в Средней полосе России.

Белым-бело, свежий снег, еще не испачканный ничем, не слежавшийся, рыхлый и пушистый. Веселый влажный снег не устает падать и падать, празднично хрустит под ногами. Зимняя сказка. Сильное, радостное, полное ощущение праздника.

Самая короткая ночь в году

Это озеро я знаю с 1960-х. На его берегу, на даче дяди Шуры, я провел почти все лето 1970 года. Тогда тут был стационар Ботанического института Академии наук, и дядя приезжал сюда на казенную дачу. Вся дача академика и директора была – два комнатки в похожем на барак, низком домике постройки 1950-х, сырые и низкие. «Позднее советское баракко».

Но с этими четырьмя месяцами много чего связано. И дальние прогулки в лесу и озеро, и (конечно же!) отличная библиотека стационара. И открытие таких сторон истории, о которых старшие не говорили, а если говорили – то вполнамека. Например, в этот год я узнал, почему на Карельском перешейке лес такой странный: среди вековых сосен все время попадаются правильные четырехугольники молодого леса? И в каждом таком прямоугольнике молодого леса непременно есть каменная, бетонная или кирпичная руина. Почему? Я узнал, почему. Спустя десять лет я впервые взял в руки маленького Женю. Своего первенца. И меня передернуло, потому что головка младенца легла в левую ладонь точно так же, как маленький такой череп из дальнего карельского болота.

Но и эта жуть не оттолкнула от Озера. И от Карелии в целом. Даже странно, как много россиян тянет в эти места, как их любят, как престижно стало покупать здесь дачи. Странно, потому что ни экологически, ни географически это уже не Россия. Когда машина проезжает по Калининскому району Петербурга на север, четко видно: местность вдруг начинает подниматься. Длинная, в километры, линия подьема… Это начался Карельский щит – это уже не Русская равнина, это уже пошла Скандинавия!

Тут мир озер, соединенных узкими бурными протоками, мир сосен, бедных почв, покрытых мхом валунов, удивительно яркого синего неба. Тут еще дольше закаты, еще белее светлые ночи июня. Финляндия… Край, куда пришли скандинавы, еще до славян. Улыбаюсь мысли, что в 8—9 веках мои немецкие предки могли понимать их без переводчика: языки были уже разные, но далеко не разошлись.

Потому, наверное, и тянет в эти места россиян – много в нас и финно-угорской и германской крови. Как говорит один мой друг – «Россия тоже прибалтийская страна, только очень длинная».

Я еду сюда не случайно – хочу провести на Озере самую короткую в году ночь. Своего рода ритуал…

Стационар Академии вроде бы еще есть, но из-за него идет тяжба. Пыльные скучные болваны из Академии никак не могут смириться с актом прихватизации большого куска земли. Чем больше дорожает здесь земля – тем активнее не могут смириться. А внук крупного ученого и предприниматель Сергей Самбук все никак не может оформить в собственность эти 66 гектаров. Так и висят.

Инфраструктура теперь тут совсем другая, чем была в годы моего детства и юности. То были деревни, сельское хозяйство, крик петухов по утрам, телки паслись в лесу. По озеру ходил катер, между деревень бегал автобус.

Теперь сельское хозяйство совсем другое; люди ушли, оставляя в деревне или стариков, или совсем уж никчемушних личностей. Часть домов стали дачами, своего рода крестьянскими родовыми гнездами – сюда собираются дети и внуки, постоянно живут только вышедшие на пенсию, а «старикам» «подкидывают» внуков на лето. Катер давно не ходит, обветшала скрипучая пристань. Она и в 1970 поросла мхом и начала разваливаться, теперь над водой возвышаются в основном сваи, скрепленные бревнами, какие-то полугнилые доски торчат под углом.

Автобусы не ходят – не нужны. У всех машины, а у кого нет, за 100, от силы за 200 рублей доезжает до нужного места от автобусной остановки или от станции. Не сельская жизнь, пригородная. Дачи, загородные дома…

Братец, сын дяди Шуры, работает у Самбука. В чудовищно заросшей грязью каптерке братца слушаю скучный поток жалоб на Самбуков – вечно чего-то требуют, гады. Спускаюсь к дому Сергея, пропускаю рюмашку уже с ним, слушаю поток таких же скучных жалоб на Алешку: ничего не делает. Трудно ему, живя на даче, получая зарплату ни за что, скосить траву и покормить собак!? Жалобы то жалобами, а понять Самбука мне не трудно. С чувством жму руку Сергею, искренне благодарю за поддержку братца, пустившегося в новый круг своего извечного бичовства.

А от сосен – терпкий, очень любимый мной запах, строгий и сильный. Накатывает ветер из лесу, несет запахи нагретых солнцем трав. Накатывает с озера ветер, несет запах влаги, особенную смесь испарившейся пресной воды. Надо всем – синее небо с пухлыми белыми облачками.

Вечер и ночь… Лес стоит тихий, ни ветерка. Серый сумрак, видно далеко. В такие ночи хорошо идти одному по лесной дороге, вдыхая запах трав и деревьев, принимая прямо в душу что-то особенное… Какой то не сравнимый ни с чем аромат Севера. Почему-то он приходит ночью, вместе с рваным полетом белого мотылька, с шорохом в папоротниках – наверное, так крадется ёж. Благоговейная тишина, мир превратился в храм, и ты допущен в него.

Все гаснет, и никак не может до конца погаснуть громадный северный закат. В градусах – верная треть окружности охвачена светом, все оттенки желтого и красного. Описать эти краски все равно невозможно, да они к тому же все время меняются. Палевые, нежные, северные.

Спускаюсь к бане Самбука: тут устроен удобный спуск к воде, со ступеньками между валунов. Спуск начинается у деревянной же площадки под навесом, примыкающей к бане, со столами и креслами. Сижу. Отражается небо в воде. Ни ветерка. Озеро еле задевает валуны: даже не рябь, а скорее дыхание Озера. Единственные огоньки – за Озером, где туристская база, километрах в шести. Далеко в поселке лениво взбрехнула собака. Зудит одинокий комар. Громадная золотая луна, полнолуние… От нее – мерцающая дорожка по воде, тоже золотая и багровая. Тридцать восемь лет назад, в 1975, над этим Озером я писал:

Лунная дорожка пролегла,

К счастью несомненная дорога.

Забавно. Тогда казалось – счастье непременно состоится. Оно не произошло никогда, и уже ясно – не будет. А дорожка… вот она, золотистая, зыбкая, с размытыми неясными краями! Та самая, в точности, как бежала ко мне по волночкам тогда, в юности. Мани, лунная дорожка, новое поколение. Мани, Луна, моих сыновей и дочерей. Делай свое доброе старое дело – хоть у кого-нибудь счастье да состоится. И валуны те же. И лес. Мир, конечно, изменился за треть века. Но я изменился куда больше.

Второй час ночи. Прохладно – север, север… Жарко было днем, а ночи прохладные, ясные. Луна встала выше, делается серебряной, и дорожка от нее – из серебра. И закат стал ниже и темнее. Скоро останется только полоска, светлый краюшек неба за Озером. Так и будет стоять, пока к четырем часам не поднимется новая заря.

Жаль, у меня нет тех эмоций, с которыми я треть века назад, молодым, сидел на берегу Озера, смотрел на такую же луну. Есть такие… умеренные переживания, нет половодья чувств. Взгляд прохладный, спокойный, сухой.

Вот ты и похолодел…

Наверное, необратимо.

Ты сам же этого хотел,

Так что затосковал, родимый?

Это писалось года три назад. Тоже на Озере. С тех пор я перестал тосковать по угасшей внутренней жизни. «Гуннар оперся на копье… А что поделать? Ноги то все равно уже нет».

В который раз за последние годы, поднимаю лицо к мерцающему небу в разводах посеревших облаков, к смутному небу белой ночи:

– Спасибо, Господи!

За что спасибо? А за все. За здоровье – в «почти шестьдесят» бодр и активен. За мои два выводка детей, здоровых и умных. За то, что мама ушла из мира поздно, в 87 лет. За сделанную карьеру. За мою известность. За слово, сказанное в науке… и которое я продолжаю говорить. Спасибо за состоявшуюся жизнь.

Если братец даст доверенность сыну, мы с Сашкой прихватизируем кусок земли… И тогда я построю тут дом. А сейчас я еще прогуляюсь. Я пройду мимо дома, где жил на даче сорок лет назад. Мимо бревенчатого здания, где тогда была библиотека, от которого вела тропинка к причалу. Я постою у развалин причала и вспомню, как в сильный ветер бились об него волны Озера. Как я, четырнадцатилетний, смотрел на волны и ловил лицом пену, которую ветер срывал с волн. Я пройду мимо кладбища, где лежит мой дурной племянник, неудачливый рэкетир Ванька. Я еще постою под соснами в прохладном сумраке самой короткой в году ночи. И пойду спать. Завтра ночь уже станет короче на какую то ничтожную часть суток.

Эссе 2010

Через Европу

В Финляндии лежит снег, свистит ледяной ветер. Минус пять. Финны кутаются в шубы, им страшно холодно. Самолет поднимается, и видно, что в Балтийском море плавают льдины. Их немного, но они все-таки есть. Потом под крылом самолета пошел берег. Зеленый такой, и при том низменный. Зелень на нем сменяется проплешинами снега. Очень скоро опять берег, мелководье, и на нем – то ледяные поля – с воздуха прикинуть, по нескольку сот метров каждое, то серая вода, под которой хорошо видны отмели и вообще рельеф дна. Светлая такая вода, вряд ли глубже нескольких метров. Ага! Это мы пролетели «ножку» полуострова Ютландия.

Вода, вода. Отмели… Суша подходит близко к поверхности воды, но никогда не поднимается наружу. Когда-то, в конце Великого оледенения воды хлынули на эти земли. Все, кто не успел бежать на юг, кого окружила и не выпустила вода, утонул. Не только люди, множество животных тут погибло. В этих местах нашли и челюсть саблезубого гомотериума. Здоровенная была кошка, почти с тигра, и с клыками примерно в 10 см в верхней челюсти. Не как у махайрода, который и закрыть челюстей не мог, но все же в 2 раза длинней львиных.

Самолет ложиться на крыло, пошел берег, повыше и попрочнее прежнего. Холмы… Холмы все выше, и без малейших признаков снега. Снега нет вообще! Вершины холмов заметно ближе к самолету, но и они покрыты лесами. По большей части лес черный, лиственный. Редко мелькают колки зеленых сосняков. Между холмами – дороги, аккуратные четырехугольники полей и садов, домики вдоль дорог, городки, и среди городков ― высокие красивые соборы. Это уже Франция, Арденны. Бельгия Люка к северу, Германия ― к северу и востоку. Речки, маленькие и какие-то тоже аккуратные, сильно петляют среди холмов. Никаких признаков снега! И солнце стоит высоко: это же юг, 48-я параллель. Совсем другая страна, экологическая зона, другая часть нашей праматери-Европы.